Россию нужно выдумать заново?. Елена Колядина

— А вы не читали Колядину? — спросил на пороге кабинета Руслан Киреев, когда я уже отправлялся из «Нового мира», вычитав верстку своих рассказов.

— Говорят, дикая чушь…

Он покачал головой, и в глазах его мелькнуло озорство:

— Ну, как сказать, как сказать… Довольно живо.

На следующий вечер Колядиной вручали «Букера», и голос Киреева был, как оказалось, в ее пользу. Наслышанный о тексте, признаться, я хмыкнул и хохотнул, словно бы случилось нечто панковское. Этакая акция «прямого действия». Допустим, опрокинули парочку столов или закидали жирным тортовым кремом присутствующих. Вроде и не столь уж сенсационно, но все равно дико.

Потом я пришел домой и открыл в Интернете текст Колядиной. Сразу вспомнился Аверченко с рассказом «Неисправимые», где эротический сказ под старину называется «Боярская проруха».

«- Ой ты гой еси! — воскликнул он на старинном языке того времени.

— Ой ты гой еси, исполать тебе, добрый молодец! — воскликнула боярышня, падая князю на грудь, и — все заверте…»

Потом мне представилось шоу «Наша Раша» — только вариация не на тему гастарбайтеров Равшана и Джамшута, а обитателей русской старины отца Логгина и девицы Феодосии, дебатирующих «афедрон». Недаром в списке любимых занятий у Елены Колядиной значится: «слушать песни Владимира Жириновского». «Колядина — ядреный китч», — решил я. Она любит подражать телешоу. Впечатление усилилось, когда Сеть наполнилась откликами, из которых следовало: «Цветочный крест» даже не стилизация, а грубая поделка «по приколу», сочиненная за полчаса до выхода на сцену. Старые слова нелепы и выдуманы, пища, одежда, быт не соответствуют эпохе, о которой Колядина взялась писать.

И я сделал вывод про жюри, близкий к высказанному в ЖЖ Митей Ольшанским: «Они все там упоротые». Кто-то предположил еще, что немолодые советские пуритане растаяли и возбудились при столкновении с сырой и мутной непотребщиной в исполнении тетки «из глубинки».

Я тоже подумал о неадекватности — возрастной и профессиональной. Вернее, подумал о том, что многие члены жюри настолько замкнулись в гетто толстых журналов и оранжереях премий, настолько привыкли к «литературному процессу» и особой интеллигентно-скучной словесности и столь долго боялись любого «неформата» (в виде того же Сорокина), что поддержали подсунутый им «отмороженно-свежий» ширпотреб.

А потом я получил быстро изданную Е. Шубиной книгу и прочитал за пару дней. И стала яснее и социальная, и художественно-критическая мотивация голосовавших за Елену Колядину.

Подумалось: а вдруг они были адекватны? Они почуяли, что меняется что-то. И отозвались. «Бес попутал, — определил решение жюри прозаик Дмитрий Данилов. — Но почему бес путал трижды? Ведь книга попадала и в лонглист, и в шортлист…» А вскоре толпа накатила под стены Кремля на Манежную площадь, скандируя низовое, телесное, колядинское: «Е**ть Кавказ, е**ть!» А на Западе стали падать замертво птицы и выбрасываться на берег рыбы, а потом вспыхнул Тунис, а следом — Египет.

И это все — Колядина? И это все предугадало жюри?

И нет, и да. Мне показалось, что история с премированием Колядиной — повод поговорить не об одной литературе. Все-таки почему профессиональные и вполне консервативные прозаики, в частности — Руслан Киреев и Валерий Попов, выбрали данное сочинение? Ясно: тут есть какой-то важный социальный симптом.

Роман Колядиной истеричен (это читается с первой его строки), и решение жюри — вполне истеричное. Русская литература — как впечатлительная женщина. Истерика — отзвук приближения грозы. Давящая духота провоцирует безумие.

Жюри «Букера» поступило инстинктивно. Если все кругом предсказуемо, остается хотя бы в словесности обратиться к очистительному хаосу. От мертвечины — к чему-то пусть и чудовищному, но «живому».

— Довольно живо, — сказал Киреев, и черт мелькнул в его глазах.

Трудно не вспомнить «художественную среду» незадолго до семнадцатого года. Истерика за чертой предельной усталости. Бешеный «иноязык» как ответ на исчерпанность слов. Суицидальный прыжок из высокой тюремной башни. Будетлянин Давид Бурлюк о том соответствующе и говорил:

Нет мне не общий Тенибак

И не селедку череп пуля

О отрицательной сюжет

Самоубийцохоля

Отчасти прав краснодарский филолог Алексей Татаринов, ощутивший в книге Колядиной за раздольными разговорами — атмосферу закисшей комнаты. За каждой хохмой — сумеречный морок, игра слов — зловещая. Но мало было игры и в начале XX века. Была игра всерьез — прелюдия краха. Декаданс казался выкликанием бездны и последней попыткой от нее заслониться. Не доверяя декорациям, предчувствуя ураган, человек заранее призывает стихию. Зарево заката над домами жителей Тотьмы в финале романа — знак общей беды и общего освобождения, обещание неминучих потрясений и перемен. Стихия — последняя надежда.

Дама с попсовыми вкусами и прозой, прущей от пупа и ниже («от живота, от жизни» — замечает прозаик Татьяна Москвина), получила премию именно сейчас. Это вам не плюшевый «постмодерн» недавней эпохи. Колядина, в отличие от Сорокина, не владеет приемом и, похоже, пишет набело, как медиум. То есть стихийно.