Евгений ПАСТЕРНАК. «Общение для Пастернака было видом самоотдачи, подобным творчеству». Беседу вела Е. Калашникова

Евгений Борисович Пастернак (1923) — кандидат технических наук, автор биографий Б. Пастернака и воспоминаний о нем, составитель собраний его сочинений и переписки.

— Литературными делами отца вы занялись в 1960 году, после его смерти, в 1975-м полностью ушли на «литературные хлеба». Если бы обстоятельства сложились иначе — то есть кто-то, кому бы вы доверяли, специалист, занимался архивами Пастернака,- вы бы все равно посвятили себя пастернаковедению?

— После смерти отца его литературными делами заниматься было некому, некому было читать корректуры его переводов, которые продолжали выходить. Мы взялись за это с моей женой Еленой Владимировной Пастернак. Читая корректуры, мы уходили глубже и глубже в его творчество, кроме того, мы были фактически одни, потому что Пастернаком в то время заниматься было нельзя. Тех, кто начинал изучать его творчество, выгоняли с работы, разговоры о нем грозили преследованиями, говорить о нем можно было только его близким родственникам, и этим правом я пользовался. Меня звали — я читал лекции, рассказывал об отце, это занятие я взял на себя из любви к нему и ощущения, что это надо кому-то делать, так что все получалось естественно. Тогда я преподавал в Энергетическом институте, именно в 1960-м стал там преподавателем, позже старшим преподавателем, у меня была научная работа, я защитил кандидатскую диссертацию. Но вскоре ситуация стала меня тяготить: отцовские дела разрастались (мы собирали сведения о нем, искали черновики текстов у тех, кого сейчас уже нет, у тех, у кого можно их было скопировать), словом, это становилось повседневной работой. А когда меня в 1974 году выгнали из института, потому что мы провожали семью Солженицына в Шереметьево — его жену и детей, с которыми играли наши дети, — в институте меня начали за это прорабатывать и заставили уйти. Я сразу пошел к Михаилу Борисовичу Храпченко, который знал моего отца, когда возглавлял Комитет по делам искусств при Совете министров СССР. Он понимал, что к чему, и сказал, что если я согласен идти на начальную должность, младшего научного сотрудника, — что никаких «литературных хлебов» не составляло, — то он поговорит с директором ИМЛИ (в то время был Сучков, потом Барабаш), чтобы меня приняли на эту должность. Меня взяли в архив, рукописный отдел, правда, я выговорил себе право заниматься только отцовскими делами. И с тех пор там работаю.

— Сложно было искать черновики, варианты текстов автора, который не собирал архива?

— Первые отцовские опыты сохранились у моего дяди, Александра Леонидовича Пастернака, что-то отец кому-то дарил в вариантном виде. Словом, к нам стекалось то, что осталось, хотя его завет «не надо заводить архива, над рукописями трястись» был реальным. Поэтому, говоря об архиве Бориса Пастернака, надо понимать, что он очень мал, изучение его не представляет большого труда. Фактически, то, что издано на сегодняшний день, — это и есть весь архив. У отца никогда не было никаких секретарей, он считал, что должен делать свою работу сам. Вариантный состав его рукописей был очень большой, но им он растапливал колонку ванной переделкинской дачи, так что черновиков почти не осталось. Крученых какое-то время после войны обменивал его рукописи на чистую бумагу.

— А вы работали с архивом Алексея Елисеевича Крученых, когда собирали архив Пастернака?

— Его архив в ЦГАЛИ разобран, я его весь прочитал и много оттуда почерпнул.

— По-вашему, кто должен заниматься творческим и эпистолярным наследием писателя: его близкие, друзья, специалисты?

— Люди заинтересованные и работающие. В ИМЛИ была группа по подготовке академического собрания сочинений Пастернака. Отдельные работы для него писали многие, главным образом — Михаил Леонович Гаспаров и Константин Михайлович Поливанов. Но первый том так и не вышел. Когда нам предложили выпустить полное, не академическое — то есть без литературоведческих исследований, а с подробным комментарием — одиннадцатитомное собрание сочинений Пастернака в издательстве «Слово», нам пришлось этим заняться в основном вдвоем с Еленой Владимировной. Но мы пригласили Анну Юрьевну Сергееву-Клятис составить том переводов, Марию Аркадьевну Рашковскую — помочь нам с письмами, а Виктор Григорьевич Смолицкий бегал по нашим просьбам по библиотекам и доставал нужные сведения для комментариев. Мы были очень стеснены во времени.

— В предуведомлении к одиннадцатитомнику написано: «Полный текст Пастернака в том состоянии, в котором его он оставил, когда в 1960 г. его не стало». То есть в него входит все литературное и основная часть эпистолярного наследия?

— Да. Все то, что нам известно, хотя, возможно, что-то еще будет найдено. Там примерно две трети найденной переписки.

— Вы и ваш сводный брат Леонид Борисович стали технарями. Вы искали профессию «для жизни» или в этом было отталкивание от «творческой» модели существования Л. О. Пастернака и Р. И. Кауфман и Б. Л. и Е. В. Пастернаков?

— Нет, в этом было отталкивание от советской действительности. Я окончил школу до войны, мой брат в 1956 году, в сталинское время говорить правду в искусстве было невозможно, а лгать мы не могли и не хотели. Мы обсуждали с отцом выбор профессии, и он нас в нашем решении поддержал.

— Трое из четверых детей старших Пастернаков писали стихи (Борис, Жозефина, Лидия), Борис и Лидия много переводили. Кому-то еще из вашей многочисленной родни передались литературные способности, художнические или пианистические таланты?

— Мой брат Леонид хорошо играл на рояле, отец очень радовался его успехам. Он занимался самостоятельно, его не учили музыке, потому что его брат Станислав Нейгауз был знаменитым пианистом и мать все силы отдала его музыкальному образованию.

— Почему ваша мама, первая жена Пастернака, Евгения Владимировна, не оставила воспоминаний?

— Вторая жена отца, Зинаида Николаевна, диктовала свои воспоминания заинтересованному, активному человеку — Зое Афанасьевне Маслениковой, а мамочку записывать было уже трудно, и этим никто особенно не занимался. После смерти отца она прожила недолго, была в трудном нервном состоянии, его смерть стала для нее страшным ударом. Запомненные ею отдельные эпизоды и высказывания я внес в книгу, составленную на основании их с отцом переписки, — «Существованья ткань сквозная».

— С вашей точки зрения, возможна объективность в жанре мемуаров? Как вы относитесь к воспоминаниям О. Фрейденберг, Н. Мандельштам и других?

— Я очень хорошо отношусь к мемуарам Ольги Михайловны Фрейденберг и Надежды Яковлевны Мандельштам и особенно к дневниковым записям Лидии Корнеевны Чуковской. Мемуары — очень хорошее дело, если в них не проявляется эгоизм пишущего, как, например, в воспоминаниях о Пастернаке Николая Николаевича Вильмонта. Думаю, мемуарам надо верить с оглядкой, многое проверять, поэтому для своих книг об отце мы выбрали документальный путь — отчет о его жизни. В 1984 году начали писать книгу «Материалы для биографии». В первом издании мы фактически не могли говорить о «Докторе Живаго», было неизвестно, будет ли само название романа пропущено редакцией, не столько даже цензурой, сколько редакцией издательства «Советский писатель». Второе издание этой биографии вышло в 1996-м, по сравнению с первым там расширена заключительная часть, где рассказано об истории «Доктора Живаго». Потом появилась наша «Жизнь Бориса Пастернака», а третья книга — «Существованья ткань сквозная» — ближе к жанру воспоминаний, но они документально выверены.

— Все эти работы были написаны по предложению издательств?

— Да.

— Какие главы или фрагменты давались вам труднее остальных, или все писалось более или менее одинаково? Может, что-то вы по многу раз переписывали?

— Мы ко всему возвращались и переписывали. Процесс написания книги зависит от многого. Во время писания поздних глав «Материалов для биографии» я был тяжело болен, практически не писал, а диктовал Елене Владимировне, или она писала самостоятельно.

— Подзаголовок книги «Жизнь Бориса Пастернака» — «Документальное повествование», но при этом в книге чувствуется субъективность. Она противоречит подзаголовку, или документальность невозможна без субъективности?

— Без субъективности невозможно читать даже газету, а писать документальное повествование нельзя без того, чтобы не выражать в нем своего отношения к фактам. Пишешь от себя, ориентируясь на то, что было, что ты прочел, понял, видел и как к этому относишься.

— Собираетесь ли вы писать новые книги об отце? Или что-то в работе?

— Мои книги об отце ограничиваются его биографией, и думаю, что она уже написана. Воспоминания включены в книгу переписки родителей и моей с отцом. Мне кажутся удачными наши книги двусторонней переписки отца. Сейчас мы подготовили книгу его переписки с американским издателем Куртом Вольфом — она вскоре выйдет в Вене. Переписка велась по-немецки. Может быть, еще что-нибудь подвернется — посмотрим. Хотя теперь уже трудно загадывать вперед.

— Дети писателей нередко становятся комментаторами, публикаторами своих родителей (например, А. Эфрон). Похожа ли ваша ситуация на ее?

— Нас все-таки двое: я и Елена Владимировна.