В те времена, когда самая интересная часть моего учебного года проходила на диване с книжкой и банкой варенья под боком, во времена детских влюбленностей почти в каждую из прочитанных книг, с Пришвиным я так и не встретился — его не оказалось в родительской библиотеке. А по мере того, как портились мои отношения со школой, я все меньше хотел, чтобы наши пути пересеклись — упражнения в учебниках русского языка пестрели цитатами из Пришвина, Паустовского и Бианки. Мне казалось, что эти писатели создавали свои произведения только для того, чтобы осложнить и без того непростую жизнь ребенка.
А ведь после того, как отец впервые взял меня в поход в Северную Карелию, после того, как мы с ним три недели пробирались по речкам и озерам к Белому морю, а потом с каменистой гривы впервые увидели его, моим любимым чтением стали книги про охоту, природу и путешествия. С пятого класса я выписывал журнал «Охота и охотничье хозяйство», осваивал классиков этого направления, начиная с С. Аксакова, и перечитывал по много раз даже таких не очень широко известных современников, как А. Скалон или Ю. Сбитнев.
Летние месяцы я счастливо проводил в 25 километрах от последнего дома Пришвина в Дунино, в подмосковной деревне с таким же посконным и лапотным названием — Агафоново. Тоже на берегу Москвы-реки, только выше по течению. Там, правда, уже было не до книг: все мое внимание занимали лес и быстрая Москва-река, вроде бы совершенно изученные, но постоянно тянущие осваивать их снова и снова.
Через книжки, а потом, после школы, уже и вживую я присваивал все новые и новые ландшафты, многие из которых присвоил и описал Пришвин. Проводил все больше и больше времени с ружьем и фотоаппаратом в лесу, в полях, в горах, отработал лесником в заповеднике. В тридцать лет поступил на заочку в Литературный институт и стал писать. Закончилось это тем, что я сам выстроил себе дом в Подстепье, на том самом «страшном черноземе с темной судьбой», на котором родился Михаил Михайлович. Я умудрился пустить корни в чернозем, даже полюбить его. И только после этого, в пятьдесят с лишним лет, встретился с этим писателем.
И опять же не по своей воле, как-то случайно. Мы с поэтом К. Комаровым, перебирая то, что нас объединяет, обнаружили, что оба не читали Пришвина, а тут как раз приближался юбилей писателя — ему исполнилось 150 лет. И Комаров предложил мне попробовать; мы одновременно прочли «Жень-шень», а потом обсудили впечатления.
Трудно мне было после колдовского Севера, после яркого Алтая, после Байкала и Камчатки влюбляться в «страшный» чернозем. И с Пришвиным то же самое — трудно мне было сразу принять его. Я сразу предъявил писателю различные обвинения: он не читал в своем столетнем далеке современных мне философов Б. Латура и Т. Мортона. Писал о природе и при этом никак не откликался на ставшие теперь модными постгуманистические настроения. Он говорил в «Жень-шене» о незнакомом мне Дальнем Востоке, а, например, не об Алтае. В конце концов я припомнил писателю и ненавистные упражнения из учебника русского языка…
Но начало было положено. Я выждал немного, чтобы не казалось, что подлизываюсь к известному автору, и, несколько сдерживая себя от недоверия, прочитал «В краю непуганых птиц». Потом, уже не сдерживаясь, залпом — «Колобка», «Черного араба». Одолел «Кащееву цепь» и взялся за дневники и рассказы.
А заодно купил книжку А. Варламова «Охотник за счастьем» (2021) из серии «ЖЗЛ», чтобы можно было смотреть и глазами Пришвина, и на него самого со стороны.
Да, это, конечно, не детская восторженность от книг, проглоченных пополам с малиновым вареньем, но, оказывается, разменяв шестой десяток, открывать нового для тебя большого писателя не менее интересно и радостно. Тем более такого, с которым у тебя много общих интересов. С ним можно усесться вечером у печки и вспоминать берега озера Имандра за Полярным кругом, карельские деревни, пахнущие старым деревом и багульником, отчаянный блеск солнца на северных озерах и крыльях взлетающих уток, запах стреляных гильз, когда выбрасываешь их из ружья. Аромат бараньего жира и цвет неба в дымовом отверстии юрты, насмешливые лица кочевников и забавное слово «мергень», которое запомнилось вам обоим. Можно поделиться тянущей родной тоской, странной смесью любви и раздражения, когда речь зайдет о черном распаханном Подстепье. Ну и, конечно, признаваться в любви к пейзажам, тянущимся от Звенигорода до Можайска, — самым красивым в мире.
В деревне (в отличие от города), как я заметил, мужчины при знакомстве часто интересуются твоим годом рождения. Вот и я по привычке поинтересовался.
Если отбросить такую малозначимую вещь, как сотня лет, Пришвин оказался моложе меня всего на три года. Он 73-го, а мы с Буниным и Куприным — 70-го. Вот я давно замечаю, как легко нам понять друг друга — людям, родившимся в этот короткий промежуток времени самого начала семидесятых. И забавно, что такая выдуманная чепуха неожиданно позволила мне с гораздо большим вниманием, пониманием и интересом вчитываться в страницы пришвинского Дневника. Смотришь на дату в Дневнике — и сразу легко прикинуть, сколько Пришвину лет, сколько мне было бы в это время, сравнить не только ощущения, мысли в нулевые или десятые, но и исторические события и настроения общества, разделенные вековой давностью… Легче представлять себе литераторов Серебряного века, когда узнаешь их год рождения и сравниваешь со своим.
Иногда так и тянет возбужденно хлопнуть собеседника по коленке или дружески пихнуть локтем в бок, до мелочей совпадая в ощущениях, и досадно становится, что перед тобой всего лишь развернутая книга или открытый экран ноутбука. А потом думаешь — и хорошо, что не получится, наверное, это не тот собеседник, чтобы хлопать друг друга по коленкам и пихать в бок. Тут есть другая замечательная возможность — вместе доверительно посидеть и подумать, помолчать, поформулировать, ощущая спиной нагретую печь и поглядывая в окно на деревья.
Каково это — начать писать в тридцать лет и обнаружить себя несколько чужим среди людей, ставших литераторами как будто по праву рождения? Стоит ли ввязываться в различные общественные движения? Зачем это современному человеку — протрюхнить на низкорослом Карате или Кулате много дней, выслеживая зверя в горах? Что дает нам общение с природой? Каково это — узнавать сводки с фронта, сидя у себя в деревне? Обсуждать с крестьянами земельные или политические вопросы? Как выстроить отношения с властью и сохранить самоуважение? Каково это — пробираться вместе с сыном к необыкновенной Корабельной чаще вслед за проводником по архангельской тайге?
Последнего, кстати, я еще не испытал, поэтому предложил своему сыну попробовать. И тут неожиданно меня пригласили летом этого года на фестиваль в Верхнюю Тойму, через которую пролегал путь отца и сына Пришвиных в 1935 году. И даже любезно обещали поискать проводника для нашего предприятия, поскольку взятая теперь под охрану Корабельная чаща все так же находится в стороне от дорог и путь к ней включает 25 километров пешком через лес. Да, я чуть забегаю вперед, планируя путешествие на десять лет раньше, чем Пришвин, но несколько сомневаюсь в своих физических возможностях совершить его в таком же возрасте, как Михаил Михайлович.
Буду надеяться, что проводник найдется, что поход состоится.
Я, конечно, еще не дочитал всего Пришвина, но не задумываясь выбрал именно его, когда в «Редакции Елены Шубиной» мне предложили написать о ком-нибудь для новой серии «Жизнь известных людей».
Не надеюсь открыть что-нибудь новое и интересное, о чем еще не написали бы исследователи жизни и творчества писателя. Азарт и смелость придают мне желание посмотреть, какие отношения у него сложились с ландшафтами, в которых он жил, которые любил и описывал, многие из которых я сам полюбил и присвоил. Одна из моих книг, вышедшая в издательстве «НЛО» в серии «Письма русского путешественника», так и называется — «Присвоение пространства». Мне интересно пройти по местам, связанным с его именем, посмотреть, понюхать, узнать, что в них изменилось за истекшую сотню лет. Вот сойдет снег, и поеду.
И может быть, в результате этой работы мне удастся для самого себя, пытающегося совмещать жизнь в деревне и писательство, найти ответ на мучающий меня вопрос, который в свое время задал Пришвину Горький: «Ваше пребывание на хуторе какое отношение имеет к литературе?..»