Некоторые комментаторы в социальных сетях удивились моим словам в одном из последних выпусков «Легкой кавалерии» об эпическом характере многих стихотворений премиального листа премии «Поэзия». Попробую разъяснить, что я имел в виду. Хороший повод для этого дает новый сборник Татьяны Вольтской «Крылатый санитар», вышедший в издательстве «Воймега» в 2019 году, одно из стихотворений которого представлено и в премиальном листе.
Начинается, впрочем, все с лирики. С осмысления лирической героиней окружающего пространства. Оно безлюдно. Это мир снега, воды, льда, мир, где нет места человеку. Впрочем, за этим пространством словно бы просвечивает другое — Город, утраченный рай, «небесный» Санкт-Петербург. И счастье, которое было возможно в тех интерьерах, где «мост чугунный, булыжник старорежимный».
Тот город ушел. Растворился в потоках дождя. То, что осталось, — лишь сон «любовников после войны». Камни, чужие для лирической героини. Но на месте исчезнувшего города поэт словно бы начинает видеть его ушедших обитателей.
И вот тут-то у Вольтской лирика начинает приобретать черты эпоса. Потому что говорить она начинает не только за себя, но и за ушедших. И осмысляет не только свою личную судьбу, но и пространство большой истории: войну, репрессии, раскулачивание. Очень интересно наблюдать за ходом этого осмысления.
Первой реакцией поэта при столкновении с трагедиями прошлого оказывается естественное чувство жалости.
Не до жимолости — хоть бы жалости -
Всем, кто в горести и усталости,
Всем, кто в сырости и во тьме,
Всем, кто в сирости и в тюрьме.
("Не до жимолости — хоть бы жалости...")
Остановимся на этом стихотворении. Очевидны как отсылка к Мандельштаму, так и спор с классиком. Жимолость, от которой отказывается Вольтская, в стихах Мандельштама была символом Франции, а если взять шире — то и всей европейской культуры. По сути, она — одно из зримых воплощений той «тоски по мировой культуре», которой пронизана поэзия Мандельштама. И, таким образом, отказ от жимолости оборачивается отказом от европейской культуры — во имя жалости к ушедшим.
Это противопоставление: яркий, упорядоченный, культурный мир Европы и черно-белый, природный, практически потусторонний мир России — пронизывает весь сборник. И поэт явно относит себя ко второму миру. Это странно.
Потому что, на самом деле, для Татьяны Вольтской важна цивилизация. Важны Питер и Европа. Важен Мандельштам, который для нее скорее единомышленник, чем оппонент. И периодически под знаменем культуры Вольтская бросает вызов пустому пространству.
Упрячем перья мокрой курицы:
Пусть алый рот плывет над улицей,
Как флаг неведомой страны,
Где встречные почти не хмурятся,
И где Феллини и Кустурицей
Все зубы заговорены.
("Я беспокоюсь — как я выгляжу")
Но такие стихи — исключения, в основном сосредоточенные в разделе сборника с характерным названием «Отпуск». В основном же мир лирической героини — это зима, холод, жертвы былых трагедий.
Почему так? Ответ прост, и он вновь возвращает нас к лирике. Именно в таком мире, среди воды и пустого пространства, оказывается единственно возможным большое чувство. Видимо, слишком незаконное для мира цивилизации. В сборнике постоянно возникает загадочный «Он», к которому обращена большая часть стихотворений. То ли возлюбленный лирической героини, то ли сам Всевышний.
Мы будем точка с запятой на зимней мостовой,
А снег летит, как Дух святой, над нашей головой,
Не спрашивая имени, у века на краю.
Люби меня, прости меня за песенку мою.
("Мы будем точка с запятой на зимней мостовой…")
И эта созависимость любви и смерти представляется необычайно важной.
Дело в том, что трагическая история нашей страны до сих пор вызывает в нас противоречивые, но всегда сильные эмоции. Когда есть и жалость, и страх, и любовь, которая только острее на краю смерти. А еще мы никак не можем отрешиться от образа пустого поля, где когда-то цвела великая цивилизация. В результате мы все оказываемся в зависимости от этих эмоций, от нашего великого и трагического прошлого, и никак не можем расстаться с ним.
Мы живем на проспектах имени палачей,
В нашем супе бумажный привкус от их речей.
Мы идем к себе, да никак не найдем ключей.
Как в блокаду, стулья и книги внутри печей,
Мы в чугунных лбах сжигаем двадцатый век,
Он горит так долго, что хватит его на всех.
("Мы живем на проспектах имени палачей…")
В стихотворении Татьяны Вольтской про бессмертный полк из премиального листа премии «Поэзия», вышедший на площадь «бессмертный полк», то есть мир мертвых, не оставляет пространства для протестующих — живых людей. Шлемы омоновцев сравниваются с речной галькой, и эта метафора, как и всегда у Вольтской, введена не ради красоты или оригинальности, но для того, чтобы привязать место действия к пустому пространству природы.
Но, осмысляя как эпик данную зависимость, душою, как лирик, Вольтская остается все с тем же «потусторонним», природным миром, словно бы становясь героиней собственного эпоса. В последнее время модным стало словосочетание «литература травмы». Это, конечно, тоже «литература травмы», как личной, так и общественной. Но проговаривание травмы, как известно, это первый шаг к ее исцелению. И это — лишь одна из причин, по которой «Крылатый санитар» должен найти своих читателей. Ибо в случае травмы именно санитары приходят на помощь. Остается лишь надеяться, что они успеют помочь.