До знакомства с книгой «О чем поет хиновянка» iМ., «Стеклограф», 2019. я помнил буквально одно стихотворение Софьи Оршатник — со строчкой «Поезд Э9М останавливать на ходу». И в строчке, и в общем строе стихотворения были почти невозможные совместно отсылки к Бродскому и Николаю Некрасову — с уверенностью в себе и весьма приличной долей самоиронии. Но цельной картины поэтического мировоззрения после знакомства с небольшой подборкой, конечно, не возникло.
Зато едва не с начальных страниц дебютного (или «полуторного», как утверждает автор) сборника появилось ощущение, что в нем просто обязано появиться стихотворение про автостоп. Из самого построения текстов обязано. Однако в стихах возникали карельская Питкяранта, мрачные Харп и Воргашор, неизвестный Шельяшор.
С «хиновянкой», давшей имя книге, относительно понятно: она из племени хинов — будущих финнов, упомянутых в «Слове о Полку Игореве». Далее были неназванный, но очень узнаваемый Нижний Новгород, Колокша, Вологда, Выг, Воронеж, Россошь, Ростов-на-Дону, Танаис с поэтом, умершим в год, когда Софья Оршатник, наверное, еще не пошла в школу:
* * * Больше других полюбил непокорный поэту гекзаметр Жуков Геннадий, почивший в горячих песках Танаиса, Он из земли в небеса заозерными смотрит глазами, Будто щегол золотой из большого куста барбариса. Ночью приходят к могиле слепые античные волки, В их же числе и волчица, вскормившая Ромула, плачет, Чье молоко ароматней и крепче "Слезы комсомолки", Веничка, выпив его, утолил бы душевные все недостачи.
Кажется, это и называют постиронией: внешне вполне серьезный трибьют автору, внятное, но малоуловимое, даже не интонационное родство с которым приметно на протяжении всей книги, а в глубине трибьюта упрятан смех. А в самой глубине — опять серьезность и уважение.
Были электрички, много электричек. От красивой Пермь — Чусовая до невероятной Смоленск — Шексна. Но автостопа долго не было. А затем появился. И сразу — по любимому Сибирскому тракту, по Федеральной трассе М7:
На болотах лежит постаревшая матерь Семера, Магистраль номер семь, федеральная трасса М7, Где в канун Рождества пресловутые свечи мотора Зажигаясь, горят, но горят почему-то не всем. Замыкает Семера развязки дорожных объятий, В неживой колее, в снежной каше, в холодной грязи Под колеса летит Санта-Клаус в свалявшейся вате. Я хочу танцевать! Тормози, тормози, тормози!
Окончательно подкупило, конечно, следующее стихотворение: про синеголовник. Он же мордовник, он же татарник. Не самое распространенное растение в отечественной поэзии. Но вот: у меня про него текст есть, и у Софьи есть! Но автостоп по М7 — тоже прекрасен. Это ж реликт, вымирающая субкультура. Нам, старичкам, только и осталось вспоминать: «В наши годы стопщиков на трассах было больше».
Оттого не кажется удивительным сказанное Софьей Оршатник в одном интервью: «Сейчас у меня есть сообщество во «ВКонтакте» «Красивые ранки на чьих-то коленях», где я выкладываю все свои стихи — его, как ни странно, посещают женщины за пятьдесят. Любопытно, что это, оказывается, и есть моя целевая аудитория. Прямой, уверенный взгляд со стороны на то, что эти дамы прекрасно знают на личном опыте, но боятся высказать вслух. Бывает, что не могут высказать, но чаще — боятся». Абсолютно идеальное понимание читателя.
Эти «женщины за пятьдесят» (да и не только женщины), пребывая в возрасте Софьи, гоняли стопом, например, в Эстонию. Застали первый расцвет Гребенщикова и дебют Летова. Будучи чуть постарше, оттянулись на «Пчелах против меда» (то есть «Роке против наркотиков») в Лужниках, где им играли все звезды Земли…
Кабы не удивительное понимание хода времени, стихи Оршатник весьма б напоминали ранние тексты Алины Кудряшевой. Это сказано не в упрек, разумеется: сохранение остроты эмоционального восприятия вкупе с интересными техниками стиха и уже наступившей первой мудростью — великое дело. Но Кудряшева все ж тогда писала сугубо о своем «здесь и сейчас», а у Оршатник есть понимание сказанного в «Искусстве легких касаний» Пелевиным: «Дорожки ветвятся, ветвятся, а потом из всех мировых маршрутов остается только тропинка на работу, и ты уже полностью взрослый». Путь не обязательно ведет из дома в офис. Можно до глубоких седин мотаться из клуба в клуб или даже с континента на континент, но это ведь тоже сформированные колеи, несравнимые с чистым полем возможностей.
Потому тексты Оршатник выглядят безжалостными. Особенно, может быть, проза. Начиная с открывающего книгу рассказа про черепаху и стареющего мужичка. Там понятно, чем все закончится, а все равно затягивает. Рассказы очень напоминают стихи: действие несложное, ход времени рваный и переменный, а детальки важны.
К примеру, живет себе с детенышами в тундре глупенькая Огнивица: «огромное четырехрукое существо с лицом, в чем-то напоминавшим человеческое». И вся она человека напоминает. Нелепого, как любой из нас. Ей даже бомжик доверился! Зато в рассказе «Сгущенка», описывающем пожирание этой самой сгущенки барышней-дошкольницей на день рождения, рассказчик будто исчезает, преображаясь во что-то совсем неземное. Казалось, тема «магического реализма» вычерпана эпигонами до дна, но, когда имеем дело с не-эпигоном, становится интересно.
Яркий дебют по определению не может остаться незамеченным. Любопытные начали гадать, какие факты из биографии Софьи Оршатник ею приукрашены или даже совсем придуманы. Сплетничают, мол, фактов таких много. Тем лучше. Воображение — это то, чего в нынешней литературе очень-очень недостает. И книжку Софья выпустила очень правильно и вовремя. Дальше все станет иначе, но фундамент останется.