Книги о себе и своей жизни. Непридуманные истории. Документы. Вот куда идет литература. Все сюжеты перебраны. Выдумка надоела и читателям, и писателям — уверяют нас со всех сторон.
В век славословий в пользу документальности, нон-фикшн хочется заступиться за художественную литературу. Правда, действуя при этом от противного, — размышляя над тем, что в действительности стоит за тягой к фактографии.
Фетишизм документальности тем удивителен, что за ним скрывается не столько стремление к правдоподобию и точности, сколько нежелание впрягаться в привычную творческую телегу. Проще микшировать, нежели сочинять, фиксировать, а не анализировать, делиться собственными впечатлениями, а не разбираться, как оно все на самом деле. Нынешний «документ» обращен не столько вовне, сколько вовнутрь себя. Это даже не фото, а блогерская запись.
Сейчас, когда новости — это фейк, когда их задача — манипулировать, а не информировать, можно ли ждать иного от «документальной» прозы? Вместо честной фантазии — фиктивная реальность, выдаваемая за истину. Да и сам автор-«документалист», насколько он адекватен? Или мы должны принимать все на веру? Истина нынче понятие пустое и никчемное, а потому отправной оценкой «документальности» становится ощущение, воспоминание, оценка. Вымысел оставляет пространство для истины, документализм — нет. Чем меньше мы стали фантазировать, тем более стали неадекватны.
«Дайте человеку маску, и он скажет правду», — говорил некогда Оскар Уайльд. Все изменилось. Правда вряд ли нужна, хотя ее значимость на словах сохраняется. Видимость правды дает право на творчество и признание. Правда становится формой сокрытия лжи, документальность — индульгенцией на выдумку. Такого откровенного навязывания вымышленного не существовало дотоле никогда. Художественная литература, в силу декларируемой приблизительности, воспринималась как совершенно свободная, необязательная форма представления о реальности. А тут, куда деваться, — чистая правда, разве возразишь?
Свободное поле фантазии подменили свидетельскими показаниями. Отсюда ощущение узости, спертости, мелкотравчатости. Характерный поворот головы: новая «литература факта» смотрит назад, имеет мемуарный характер. Почти всегда «воспоминания и размышления». Какая тут перспектива, где здесь созидание? Здесь нет и не должно быть вдохновляющих идей. Вместо них тонкие замечания с призвуком глубокомысленности. Я — это главное. Мир, Другой — да кому до них есть дело?
Но столько «я» мне не надо. Зачем? Однако настройка читателя на торжество субъективности опыта срабатывает. У меня есть собственный. Для чего мне чужой?
Это литература, которая умерщвляет читателя. Путь в никуда, к нечтению. С другой стороны, она плодит авторов. «У меня тоже есть голос», тоже есть опыт. Количество «документов» растет, литература забюрокрачивается.
В центре такой прозы не маленький, а мелкий человек с его сиюминутными заботами. Нельзя сказать, что это не нужно или совсем не интересно.
Но в «документальном» повествовании ничтожное раздувается до космических масштабов. За вниманием к деталям и моменту стоит отказ от иерархии восприятия, переход к упоению «маленькой жизнью».
Писатели-«документалисты» обожают туризм (езда на трамваях, посещение провинциальных городов, «этнографические очерки»). На первом плане сиюминутность отклика, текст как одноразовая салфетка. Вневременность, типичность, обобщение — меркнут перед смакованием частностей. Мироздание разбито на осколки, бессвязность рулит. Социология, психология — все это архаика. «Документальная» проза обслуживает авторский эгоцентризм и ничего кроме.
Как прием, документальность нормально встраивается в художественный текст. Обратное не работает. Всякая попытка прибегнуть к арсеналу художественной прозы размывает ядро документальности: прозорливый читатель видит, как обычный выдуманный рассказ маскируется под правду и недоумевает, для чего это нужно было делать.
«Документальная» проза тяготеет к волюнтаризму, навязыванию авторского «я», тенденциозности. Художественный текст обычно оставляет место и пространство для истолкований, он апеллирует к свободе прочтения. Поэтому далее возможны и критика, и полемика вокруг него. Всегда можно продолжить авторскую мысль или вступить в диалог с ней художественным способом. «Документальная» проза этого не предусматривает. Атомарная, замкнутая на себе литература. Однозначная, не требующая никакого продолжения, набор одиноких миров. Можно описывать сходный опыт, но он окажется индивидуальным и невоспроизводимым. Поэтому любое обсуждение превращается в обсуждение автора, а не высказывания.
Текст здесь — заменитель опыта, который читатель не может или не хочет прожить сам. Требуется не активность, а, напротив, пассивное восприятие. Следует внимать, а не интерпретировать, соглашаться, а не спорить. «Документальная» проза имеет тоталитарные замашки, — она требует не собеседника, а паству, готовую принять и разделить единственно верное учение, заключенное в тексте.
Документальная проза по природе своей имморальна. Она нарушает старые этические и этикетные принципы (хрестоматийное предупреждение о вымышленности героев и событий), бравирует своей «откровенностью». По сути это желтая литературная пресса, апеллирующая к нездоровой сенсационности и желанию покопаться в грязном белье. При этом рассказ о собственном опыте — это всегда его оправдание, апологетика.
Кто-то приписывает документальности особого рода исповедальность, откровенность. Что ж, наличие особости, несомненно. Но интимность в режиме «наедине со всеми» превращается в игру, в пантомиму. Интимное существует только как нечто публичное, трансформируется в инструмент достижения популярности, средство навязывания, давления. Что ж, таков дух современной эпохи.