Конкретнее — о недавней дискуссии вокруг стихотворения Елены Михайлик «В тридцать четвертом он еще не знал, что он парижанин…».
Сразу скажу, стихотворение Михайлик особого отторжения у меня не вызвало. По крайней мере, «мертвого нарратива с вялыми вкраплениями блеклой иронии«, о котором пишет в позапрошлой «Кавалерии» Константин Комаров, в нем не увидел.
Елена Михайлик — поздний представитель той линии, к которой можно отнести Алексея Макушинского, Шамшада Абдуллаева, Александра Бараша, Игоря Вишневецкого… Медитативные, неторопливые, культуронасыщенные стихи со множеством скрытых цитат и литературных аллюзий. Линия, возникшая в 80-е как реакция на массовую советскую поэзию (с ее культом «понятности») и на сегодняшний день во многом уже исчерпанная. Хотя «Средиземноморскую ноту» Бараша и «Свет за деревьями» Макушинского и сегодня считаю замечательными книгами.
Михайлик, пожалуй, самый филологический поэт этой линии; по числу эпиграфов и цитаций — однозначно. Но это, по крайней мере, не претенциозная филологическая графомания, выдаваемая за нечто новейшее. Стихи Михайлик вполне традиционны и по-своему обаятельны. Включая и «В тридцать четвертом он еще не знал, что он парижанин…». Разве что «гостья из Самарры» как субститут «смерти» выглядит в контексте стихотворения несколько искусственно: для чего понадобилось приплетать Моэма и вавилонскую притчу к сюжету про революционера, не ясно. Но что поделать, таково свойство филологизирующей поэзии: больше интертекстов хороших и разных.
Вообще, говорить об этом тексте здесь не имело бы смысла, если бы вокруг него не забурлили критические страсти.
Что произошло? Столкнулись две критические парадигмы. Условно говоря, «вкусовая» и «филологизирующая».
Константин Комаров — критик «вкусовой». Прочитав текст Михайлик, он совершенно точно уловил инородность этой «Самарры». Правда, решил, что под «гостьей из Самарры» имеется в виду какая-то девушка. Ошибка? Да. Но в плане оценки стихотворения не такая уж существенная. Критик не обязан разгадывать все авторские ребусы, — отнимая тем самым хлеб у литературоведов. Для «вкусовой» критики важно другое — насколько стихотворение является поэтической удачей, насколько оно добавляет что-то новое — если не к массиву уже написанных текстов, то к нашему виденью, пониманию мира. И Комаров формулирует свой отзыв на стихотворение Михайлик вполне точно и внятно. Хотя, повторюсь, мой отзыв был бы мягче.
Что происходит дальше? Отзыв Комарова попадается на глаза Дмитрию Кузьмину. Следует вариация на тему «Акела промахнулся!». «Константин Комаров не знает, — пишет у себя в ФБ Кузьмин, — что такое «свидание в Самарре», — ни непосредственно из пересказанной Сомерсетом Моэмом древневавилонской притчи, ни из романа Джона О’Хары, ни просто из, так сказать, воздуха культуры». И не просто не знает, добавляет Кузьмин, но не потрудился погуглить. Следует вывод: «Вот именно на этом уровне понимания ученая, но так и не выученная сволочь из «Воплей» и читает современную поэзию».
Тут, конечно, можно было бы порассуждать, прилично ли коллег по цеху — даже очень тебе несимпатичных — называть «невыученной сволочью». Но что поделать — Кузьмин ни одного полемического отклика написать уже не может, чтобы не уснастить его чем-нибудь вроде: «бессвязное соплежуйство», «полная херня», «унылая х***я, с которой мне неинтересно даже полемизировать»… За ним и прежде такое водилось, но как-то реже: писал развернутые критические статьи, пытался концептуализировать, публиковался в журналах. Приходилось соответствовать и сдерживаться. Последние годы, когда почти вся критическая продукция Кузьмина ужалась до постов и комментариев в соцсетях, критик, чувствуется, расслабился.
Дело, однако, не в лексике, дело в позиции. В филологизирующей критике, для которой оценка стихотворения лежит в совершенно иной плоскости, если вообще можно говорить здесь об оценке. То, что для вкусовой критики является второстепенным — разгадывание литературных контекстов, скрытых цитат и аллюзий, для критики филологизирующией — главнее главного.
Это показал и пост Кузьмина, и комментарии к нему. Общественность, как говорится, была глубоко возмущена. «И референса к «В Гамале все погибли, кроме двух сестер Филиппа…» Юрия Михайлика он (Комаров. — Е. А.) тоже не увидел. Точнее, даже не просто референса, а явного спора с тезисами Михайлика-старшего«, — восклицает некто под ником «Lennie Lee Gerke». Параллельно допытывались у Елены Михайлик (тут же обнаружившейся), кто же все-таки был тем самым революционером. «Арбен Давтян, он же Таров. Он ей («гостье из Самарры». — Е. А.), кажется, действительно понравился», — отвечала Михайлик.
В общем, заодно еще поупражнялись в интерпретации и изрядно продвинулись в реконструкции авторского замысла.
Плохо это? Да нет, нормальная литературоведческая практика. Плохо, когда это начинает подменять собой литературную критику. Поскольку никто — даже из тех, кто в ФБ Кузьмина нахваливал стихотворение Михайлик, не мог внятно сказать, а чем же собственно стихотворение Михайлик хорошо, — кроме обнаруженных в нем «референсов» и заявления Кузьмина, что «в свете свежевышедшей книги [Михайлик] »Экспедиция» оно еще приобретает дополнительные обертона» (они же — обертоны).
И тут мне, признаться, ближе позиция Комарова — это живой критик, с живой реакцией на стихи. Даже когда ошибается — так у кого ошибок не бывает? И у Кузьмина бывали, о чем мне приходилось писать; и у меня бывали… Но есть ошибки случайные — а есть серьезные, методологические. И филологизирующая критика, на мой взгляд, — и есть результат такой ошибки, все более распространенной и все более — в лице своих адептов — агрессивной. Но тут, исчерпав лимит отведенных мне знаков, должен поставить точку. Точнее, многоточие, — планируя вернуться к этой теме в другом, менее «кавалерийском» и более детальном разговоре.