Реплика моя в нашем разговоре будет на сей раз нетипичной, но, не имев возможности сказать об этом в порядке примечания к своей предыдущей реплике, чувствую нужным сказать теперь — и отдельно.
Мне видятся совершенно недопустимыми — неуместными в пределах профессионального сообщества и в рамках профессионального разговора — тон и стиль, в которых в «Легкой кавалерии» за июнь этого года коллега Константин Комаров высказывался о поэте Василии Бородине. Дело даже не в том, что (по моему скромному разумению) Бородин — один из самых значительных поэтов своего поколения (о чем надо будет однажды найти повод написать, и я его найду); разумеется, это мнение всякий волен не разделять и даже иметь вовсе противоположное. Да, Бородин мне дорог и важен, поэтому я говорю на эту тему именно в связи с ним и даже спустя столько времени.
Но проблема выходит далеко за рамки отношения именно к его поэзии. Бородин в данном случае, кажется, просто подвернулся критику под руку — как показательный пример, по словам Комарова, одного из «кисломолочных стихотворцев, которых можно обозначить как «концептуальных словоблудов»».
«Формат нашей рубрики, — как справедливо замечает тот же автор, — предусматривает емкость и лаконизм». Но чего он не подразумевает точно, это, во-первых, неаргументированных и нечетких высказываний и, во-вторых, неуважения к предмету обсуждения. (Например, такое вводимое автором интересное литературоведческое понятие как «кисломолочность» стихотворцев, будучи совсем неочевидным нуждается хотя бы в первоначальном прояснении, как и в первоначальном, для непосвященных, обосновании того, что «кисломолочность» текста означает его более низкое качество по сравнению, допустим, со «сладкомолочностью».) Но дело даже не в этом. Дело в том, что выражения вроде «убогий эрзац фасеточного зрения» (следовательно, неубогий эрзац тоже мыслим?), «непроходимая пошлость», «псевдопоэтический бред», «языковое убожество», «низкопробные графоманские понты» (а высокопробные понты бывают? а неграфоманские?) представляются мне недопустимыми, поскольку выводят диалог за пределы и осмысленной полемики, и конструктивного разговора вообще. Не говоря уже о том, что столь темпераментно выражающийся автор не предпринимает ни единой попытки обосновать, почему именно и в свете каких критериев поэтическая работа Василия Бородина должна быть сочтена по меньшей мере некачественной, если и вовсе не располагающейся за границами поэзии как таковой («бред» у анализируемого поэта в глазах критика, как мы заметили, даже не поэтический, а «псевдопоэтический»). Таким образом, предлагаемый Комаровым анализ текста (допустим, что это, по замыслу автора, все-таки анализ) оказывается нисколько не более обоснованным, чем вызывающие протест критика «восхищение и умиление» Бородиным со стороны его коллег.
По существу, коллега Комаров сказал одно-единственное: стихи Василия Бородина очень ему не нравятся и вызывают сильное раздражение. Но раз уж мы все-таки ведем разговор на страницах профильного издания, имело бы смысл показать, почему именно то, что говорит критик, представляет собой нечто принципиально более общезначимое, чем его личная эмоциональная реакция.
То, что эстетические позиции критика и обсуждаемого поэта различны — само по себе нормально и понятно. Но, к сожалению, язык, который критик избрал для обсуждения стихов Бородина, — это язык травли, который уже на лексическом уровне превращает обсуждение чего бы то ни было в перечеркивание предмета обсуждения (что плохо само по себе) и унижение стоящего за текстами человека (что гораздо хуже). Сама взятая интонация, не говоря о диктуемой ею лексике, такова, что исключает диалог и понимание. Это, кажется, не идет на пользу ни участникам разговора, ни обсуждаемому поэту, ни процессам, идущим сегодня в русской поэзии, ни культуре в целом.