Что было главным за прошедшую пару месяцев? Поэтические вечера и концерты, проведенные в поддержку сестер Хачатурян. Мне сложно писать о том, в чем сама же и участвовала. Но бывают случаи, когда необходимо.
Мы часто говорим о новом явлении — литературе травмы. О том, где кончается описание личного опыта и начинается художественное обобщение. О том, как непросто писать о насилии, боли, унижении, стыде — и претендовать на то, чтобы быть в литературе, а не в жанре частной жалобы или газетной заметки. И тон, которым литературное сообщество об этом говорит, заставляет меня волноваться. Поэтому попробую начать с самого начала.
С позиций психотерапии к травмирующим событиям традиционно относят и переживание сексуального и/или физического насилия, лишения свободы, жестокого обращения, нищеты, утрат, катаклизмов и катастроф — и свидетельствование этого. Быть жертвой самому и видеть чужое страдание — разные вещи, но одинаково травматичные: зеркальные нейроны обеспечивают и возможность, и неизбежность сопереживания.
Мы помним: лирика — это род литературы, воспроизводящий чувства и переживания поэта. Очевидно, что травмирующее событие вызывает эмоциональную бурю и наплыв чувств, часто амбивалентных. Очевидно, что они могут быть основой стихотворения. Проще говоря, очевидно, что поэт вполне может писать о том, как его изнасиловали или как его друг-гей повесился на радужном флаге, может с не меньшим правом, чем сотни лет писал о том, как безответно/взаимно влюбился, как горевал в разлуке, как оплакивал родину, ликовал от победы, был потрясен красотой родного края. Законы лирического произведения просты: в первую очередь осознай как можно точнее свое переживание, то есть разложи его на тонкие эмоции. Во вторую — заставь своего читателя испытать те же самые эмоции посредством текста. А какими средствами это будет достигнуто — в рифму там или нет, с аллюзиями или с метафорами, это уж как хочешь.
Писать про травмирующее событие сложнее всего: нужен и труд души, и труд слова.
Если прочитать в газетной заметке комментарии жертвы: «потом он избил меня. просил прощения. я простила. потом он избил меня. просил прощения. я простила», — то волей-неволей содрогнешься, даже если никто не избивал тебя самого и сам ты никого не избивал. Это нормально. Одновременно с этим любая здоровая психика стремится защитить себя от неприятного переживания. Забывает, вытесняет, обвиняет, отрицает, вот, как в случае лирической героини стихотворения Дарьи Серенко, — «прощает». Это тоже нормально.
Я прекрасно понимаю, что для этого содрогания и вытеснения художественного текста не нужно — достаточно одного называния события. Но он необходим для художественного обобщения в следующей строфе:
Так наша квартира стала горячей точкой. Там были военные, были женщины, были дети.
Так частный случай перестает быть только частным, и читатель получает точку, с которой видно проблему целиком. Так в тексте появляется не только муж-пьяница и его жертва, но и все его сослуживцы на этой войне и на всякой другой. Достаточное ли это художественное обобщение, чтобы считать текст Дарьи Серенко стихотворением? Для меня — да.
Если хватает сил, поэт может говорить от лица бессловесных. Выдерживать чужую — или свою — воронку травмы, называть все ее витки по имени и давать им кружиться в тексте. Передавать текстом всю амбивалентность и путаницу чувств, все смятение, и ужас, и ад, и разочарование, и любовь.
Что лучшее поэт может сделать для жертвы насилия? Сказать. Для насильника? Сказать. Для того, кто видел насилие со стороны? Для читателя? Для себя самого? Для истины? Сказать.
В вечерах и концертах в поддержку сестер Хачатурян принимало участие больше трехсот человек. Мне трудно оценить, много это или мало. Но я очень рада, что они есть.