Жизнь писателя – источник творчества

Простите, но я буду говорить несколько сумбурно, ибо мне хочется высказать ряд разнородных соображений о построении биографии писателя, а стремление к строгой логичности изложения, боюсь, помешает этому. Перед нами все-таки стоит вопрос об одном из литературоведческих жанров. Всякое истолкование жизни и творчества писателя, будь это даже и биографический роман, представляет собою род литературоведения. Окинув одним взглядом наше литературоведение, как оно развивалось на протяжении последних, скажем, двадцати пяти лет, мы заметим преобладание жанра монографии, посвященной тому или иному писателю, с непременным подзаголовком – «жизнь и творчество». Это разделение единого целого на две различные половинки, связанные союзом «и», более чем сомнительно. Нет писателя, если у пишущего отсутствует талант. Кто-то сказал о таланте, что он подобен деньгам: либо есть он у человека, либо нету. Неверно сказано, следует сказать: талант не деньги, которые завтра могут появиться, если сегодня их нет. Кого бог обделил талантом, тот так и останется до конца дней без таланта.

Мы слишком большое значение придаем выработке неких правил, знание которых будто бы каждому дает возможность писать как положено. Почему-то преклоняемся перед планом: раз, дескать, есть у писателя хороший план сочинения, то половина дела уже сделана. Ссылаемся на Пушкина, сказавшего, что план «Божественной комедии» сам по себе обличает гения в Данте. Подобным образом высказался Пушкин о «Фаусте» Гёте и о его авторе. Но вот другой пример: в первом отклике на «Горе от ума» Пушкин упрекает Грибоедова в отсутствии плана в его комедии, через день снимает этот упрек, поскольку определяет «Горе от ума» как комедию нравов, которой и не положен план. Не следует упускать из виду, что все приведенные высказывания Пушкина относятся к законченным произведениям: он говорит о «Божественной комедии» или о «Фаусте», имея в виду план этих художественных созданий как осуществленных, не касаясь того, что происходило с их планами, когда они писались. Пусть теперь будет перед нашими глазами сам Пушкин:

И даль свободного романа

Я сквозь магический кристалл

Еще не ясно различал.

Творчество часто бывает преодолением плана. Пушкин был невысокого мнения о Рылееве как о поэте, называя его планщиком, и при этом говорил, что предпочитает стихи без плана плану без стихов. Напомню и рассказ Льва Толстого о том, сколько раз и каким образом менял он план «Войны и мира».

Разумеется, существуют законы всякого литературного жанра. Толстому, однако, принадлежат следующие слова, сказанные в связи с попыткою дать «Войне и миру» жанровое определение: мы, русские, не умеем писать романов, в том смысле, как понимается этот род сочинений в Европе, иными словами, русский роман, не пренебрегая законами жанра, был далек от слепого им подчинения. Роман, говорят, – исследование действительности, но одновременно и души его создателя, сквозь которую пропускается действительность. Русским романистам в особенности это свойственно.

Что ж тут говорить, на какие бы элементы ни дробилась душа выдающегося писателя, она всегда представляет собою нечто целое, как и весь его жизненный и творческий путь: из каких бы кусочков ни состоял, он сохраняет свою целостность, пускай порой и трагического свойства.

Само собой понятно, что книга о жизни писателя обязана дать читателям известную сумму сведений. Увы, довольно часто дело и ограничивается этим, то есть суммой фактов, скорее механически, нежели внутренне, связанных, с присовокуплением их то к более, а то к менее удачному, однако всегда неизбежно разрозненному разбору произведений писателя, которому посвящена эта монография. И такие книги, особенно написанные знатоками изучаемых писателей, приносили, да и приносят свою пользу – в первую очередь студентам, аспирантам, молодым преподавателям, в особенности работающим в городах, удаленных от больших центров. Вообще же с годами этот жанр все более устаревал, так сказать, окаменевал. Десятая книга, скажем, о Тургеневе, таким образом написанная, часто суммировала содержание предшествующих девяти, заимствуя понемногу из каждой предшествующей. Писателя преимущественно представляли только как носителя общих качеств литературы его эпохи и его страны, сам же автор монографии демонстрировал лишь свою квалификацию, не обнаруживая никак своего лица.

Рядом с монографией описанного типа все более широкое распространение получала биография писателя в серии «ЖЗЛ». И здесь произошло некое отвердение жанра. У нас нет увлекательной биографии даже самого Пушкина. Если в монографическом жанре биографические сведения о писателе представляют собою нечто вроде довеска к сравнительно стереотипному рассказу о его творчестве, то биографический жанр, излагая погодно и даже помесячно жизнь писателя, слегка разбавляет это изложение некоторыми данными о его творчестве.

В обоих случаях не получается повествования, стало быть, и драматизма, а ведь всякая жизнь, в особенности жизнь большого человека, полна драматических событий – и этим общеинтересна, потому что передает драматизм либо истории, либо человеческой души, что и привлекает читателей.

Можно допустить, что с жизнеописаний началась как история, так и литература. Биографическими эпизодами полны наши летописи, являющиеся одновременно и нашей историей и литературой. В последние годы и десятилетия у нас немало написано работ о происхождении романа, родословную которого возводят даже к Древней Греции. Я не собираюсь оспаривать этого мнения. Однако, мне думается, для европейского романа первостепенное значение имели римские историки, такие, как, например (и в первую очередь), Тацит, которого без конца перечитывал Пушкин, несомненно, бравший и у него уроки мудрости и бесстрашия человеческой мысли, умения постигать смысл вещей. Как бы, где бы и когда бы это ни было, люди сами, а не кто-либо за них, делают историю, учась понимать ее на собственном опыте. Отдельные выдающиеся поступки неизменно приковывают внимание к совершившим их. Едва ли можно установить, в какую историческую пору и в какой именно стране началось осознание единства человеческой личности, но оно началось в самой отдаленной глубине веков. Человек вызывает к себе интерес своими деяниями, а для понимания его деяний необходимо понять его самого. Писатель живет, творя, а творит, живя.

Справедливо отвергнув биографический метод в литературоведении, выхолащивающий из литературы ее живую и бессмертную душу, мы, однако, ослабили интерес к писательской личности, непременно ищущей и страдающей, взвалившей себе на плечи все человеческие заботы. Сами писатели подсказывают нам, до какой степени важно знать их как людей, со всеми свойственными им человеческими слабостями. Жизнь каждого из них – непрестанное самопознание, повседневный суд над собою. Мы еще не научились читать писательские письма и дневники – извлекаем из них лишь те или иные фактические сведения о жизни и творчестве авторов. Между тем не меньшую, пожалуй еще большую, ценность представляют эти материалы для воссоздания духовного и творческого лица изучаемых нами писателей. Никто не задумывался над тем, почему письма Пушкина столь же гениальны и светлы, как и его стихи, и почему, с другой стороны, такое тягостное впечатление остается от писем Гоголя, тоже, очевидно, гениальных. Биография – самое подходящее место для разговора об этом. Но письма, даже и дневники не всегда пишет писатель с целью познать себя. Дневники Толстого, вне всякого сомнения, являлись для него орудием самопознания и самосовершенствования. Пушкин, по его признанию (другое дело, так это или нет), сжег свой дневник, узнав о восстании декабристов, но по дошедшим до нас отрывкам видно, что перед своим дневником он ставил задачи, мало схожие с задачами, решавшимися Толстым в его дневнике. Далее, автобиографические произведения, которые есть у каждого писателя, наконец, исповеди, в прямом значении этого слова (такие, например, как у Гоголя и Толстого). Все это свидетельства писателя о самом себе, и трудно, я думаю, поставить их ценность в прямую зависимость от степени фактической достоверности. В тех своих поздних сочинениях, где преобладает автобиографический элемент, как «Исповедь» или «В чем моя вера?», некоторые свои поступки Толстой сознательно искажает, дабы представить свою прошлую жизнь в самом черном свете. Для биографа Толстого бессмысленно было бы ограничить свою роль внесением поправок в сознательное искажение Толстым эпизодов из собственной жизни. Если Толстого искажает Толстой же, то установить, зачем он это делает, не менее важно, нежели исправлять умышленно допускаемые им неточности.

Надеюсь, после всего сказанного нет нужды распространяться о том, по каким пунктам расхожусь я с Я.