Живущий на маяке (Над архивом Георгия Шенгели)

Не бойтесь совершенства. Вам его не достичь.

Сальватор Дали

За несколько минут до начала первого после смерти Шенгели вечера, посвященного его памяти, председательствующему – Сергею Васильевичу Шервинскому – передали письмо.

«К сожалению, я заболел и не могу присутствовать и выступить на вечере моего друга, моего дорогого поэта Георгия Шенгели. Если бы Вы сочли уместным огласить эти мои строки, это была бы и моя часть воздаяния памяти поэта.

Первая моя встреча с Георгием Шенгели состоялась тогда, когда я, будучи мальчиком, но уже чувствуя, что в мире есть поэзия, и уже понимая краем души, что я буду служить ей, увидел его на сцене театра в Одессе – давно, давно, когда он выступал как докладчик о творчестве Северянина и как чтец своих стихов.

Он поразил меня, потряс навсегда. В черном сюртуке, молодой, красивый, таинственный, мерцая золотыми, как мне тогда показалось, глазами, он читал необычайной красоты стихи, из которых я тогда понял, что это рыцарь слова, звука, воображения… Одним из тех, кто был для меня ангелами, провожавшими меня в мир искусства, и, может быть, с наиболее пламенным мечом, – был именно Георгий Шенгели. Я славлю его в своей душе всегда!

Дело не во мне, но как иначе судить о мире, как не ставя себя в середину его.

Когда-то Георгий Аркадьевич сказал мне, что он хотел бы жить на маяке. Какая превосходная фантазия!

Все можно было нести на его суд – стихи, прозу, драму, замысел, намек… Он все понимал, и если ему нравилось – вдруг сверкал на меня великолепным оскалом улыбки.

Он написал чудные вещи. Сонет о Гамлете, где говорит о железных ботфортах Фортинбраса. У него ни одной ошибки в применении эпитета. Он точный мастер.

Лучшее стихотворение о Пушкине в русской литературе после Лермонтова написано им. Он говорит, что Пушкин на экзамене перед Державиным выбежал, «лицом сверкая обезьяньим». Гениально!

У него пронизанные поэзией стихи о море, о капитанских жилищах, о Керчи, которые я всегда ношу в своем сердце… Он назвал одну из своих книг «Планер»! О, мой дорогой поэт!

Я не буду говорить о его переводческом труде – на мой взгляд, недооцененном.

Я хочу сказать только о том, что в своей жизни знал поэта – одного из нескольких, – странную, необычную, прикасающуюся к грандиозному фигуру.

И он навсегда остался в моей памяти как железный мастер, как рыцарь поэзии, как красивый и благородный человек – как человек, одержимый служением слову, образу, воображению.

Я верю, что где-то сейчас он живет на маяке с огромными окнами и огромным морем у подножия.

Ю. Олеша.

21 февраля 1958 г.».

Выступление это прежде не публиковалось. Оно хранится в Рукописном отделе Гослитмузея, в фонде Ю. Олеши.

Для присутствовавших на вечере в эмоционально озвученных и сохранивших на бумаге устную интонацию словах Олеши не было ни искры преувеличения. Большинство из них и сами знали Г. Шенгели не одно десятилетие, вступали в литературу, на его руку опираясь, могли читать наизусть сотни строк его стихов – тех, что не входили в давно уже ставшие раритетами книги поэта, ведь последняя из них издана была за двадцать без малого лет до того. Они не сомневались в том, что пришла наконец пора, когда читатель получит поэзию Шенгели – такою, какова она есть. И ошиблись. На целое тридцатилетие.

Георгия Шенгели нет надобности реабилитировать. Потому что он не познал на собственном опыте ни тюрьмы, ни каторги, умер своей смертью и в своей постели. Но умер, едва перешагнув рубеж шестидесятилетия – с сердцем, надорванным трагедиями времени, изъеденным кавернами утрат. Из тех, кто окружал его в молодости, был сверстником или чуть старше, к мгновению его ухода уцелели единицы, легко счесть по пальцам…

Однако возвращение поэзии Шенгели к читателям ныне происходит медленно и трудно. Думается, потому, что, стремясь и спеша восстановить литературные имена и истинные репутации тех, кто оказался в эмиграции либо сгинул в недрах земель ГУЛАГа, мы – за немногими исключениями – еще и не коснулись творческого наследия тех, кто без следствия и суда (верней сказать – даже без общеизвестной теперь чудовищной пародии на правосудие) был приговорен к забвению, вычеркнут из литературы или – в лучшем случае – выселен, так сказать, на ее периферию. Это можно понять – и объяснить: благоприобретенной привычкою спешить с обнародованием того, с чего сняты долгосрочные запреты, – из неуверенности, непредсказуемости завтрашней ситуации. Прежний опыт оптимизма по этой части не дал. Ну, а все остальное, дескать, может и подождать. И ждет – десятки лет…

Ждет – поэзия Георгия Шенгели и Михаила Кузмина, Софии Парнок и Георгия Оболдуева, Марка Тарловского, Константина Липскерова и Сергея Соловьева… «Все, что не запрещено, то разрешено», – к литературе нашей до недавних пор не относилось. Можно сказать, что центральной фигурой в ней была фигура умолчания…

Георгий Шенгели принадлежал к младшему, последнему поколению Серебряного Века русской поэзии. Этим веком был взращен и воспитан. О себе – в третьем лице – написал за год до смерти:

Он знал их всех и видел всех почти:

Валерия, Андрея, Константина,

Максимильяна, Осипа, Бориса,

Ивана, Игоря, Сергея, Анну,

Владимира, Марину, Вячеслава

И Александра, – небывалый хор,

Четырнадцатизвездное созвездье!..

Пережив десятилетия, с истовой последовательностью вгонявшие искусство в прокрустово ложе «идеологического сервиса», в будущее смотрел он без оптимизма:

Он знал их всех. Он говорил о них

Своим ученикам неблагодарным,

А те, ему почтительно внимая,

Прикидывали: есть ли нынче спрос

На звездный блеск? и не вернее ль тусклость

Акафистов и гимнов заказных?..

Литинститутских учеников рыцаря поэзии неодолимо тянуло в торговлю. И не в его силах было ни отвадить их от этого внушенного эпохой пристрастия, ни изгнать торговцев из храма искусства. Но и неучастие его в их деятельности было поступком.

И он умолк. Оставил для себя

Воспоминанье о созвездье чудном,

Вовек неповторимом… Был он стар

И грустен, как последний залп салюта.

Он дожил до «оттепели»– но для него она наступила слишком поздно…

Георгий Аркадьевич Шенгели родился 20 апреля (2 мая) 1894 года в станице Темрюк, в устье Кубани, в семье адвоката. Он рано остался сиротой, воспитывала его бабушка, М. Н. Дыбская, сумевшая дать внуку прекрасное образование, а главное – пробудить в нем жажду к знаниям и научить целеустремленно утолять эту жажду. Учился он в Керченской гимназии, где французский преподавал С. А. Красник, которому Шенгели в немалой степени обязан приобщением своим к европейской литературе и культуре – и памяти которого много лет спустя посвятил очерк «О моей работе».

Семья жила скромно, не нуждаясь, но и без «свободных»денег – на пенсию, получаемую бабушкой за покойного мужа, и небольшое наследство, оставленное отцом Шенгели и тщательно расчисленное, чтобы хватило до конца гимназии. Отчасти ради помощи семье, а более – чтобы утвердиться в самостоятельности, пятнадцатилетний гимназист начал подрабатывать, сотрудничая в мелких керченских газетах: писал хронику, фельетоны, театральные рецензии и – чему сам впоследствии удивлялся – заметки об авиации. Случай редкостный: сперва была журналистика, поэзия пришла чуть позже – и не застала его врасплох.

«Когда мне было лет 17, – вспоминал Шенгели, – и я только начинал писать стихи, буквально изнемогая от ощущений и мыслей, хлынувших в меня со страниц Верлена и Бодлера, Верхарна и Готье, Ницше и Пшибышевского, не говоря уже о русских модернистах, я «сошел с ума»от поэмы Брюсова «Искушение»(из книги «Urbi et Orbi»). Она абсолютно совпала с моими полудетскими томлениями и тревогами, с мучительными поисками «смысла жизни»,»категорического императива»,»границ познания»и т. п., она полностью отозвалась на то нытье в коленках, которое я испытывал, карабкаясь по кручам Канта, Спенсера, Шопенгауэра, Авенариуса, Фейербаха и других – вплоть до Сведенборга… Я в два прочета выучил поэму наизусть (помню до сих пор) и часами бормотал ее, сидя на утесах горы Митридат или выгребая в крошечной шлюпке, «тузике», против зыби Керченского пролива…»

Были сонмы поколений,

За толпой в веках толпа.

Ты – в неистовстве явлений,

Как в пучине волн щепа.

Краткий срок ты в безднах дышишь,

Отцветаешь, чуть возник.

Что ты видишь, что ты слышишь,

Изменяет каждый миг.

Этим вот «бормотанием»и собственными стихами, «настоенными на символизме», уже клонившемся к закату, был полон юноша, пришедший два года спустя в гостиницу «Приморская», где остановились прибывшие в Керчь «состязаться»на «Олимпиаде футуризма»Игорь Северянин, Владимир Маяковский, Давид Бурлюк и Вадим Баян. К его поэтическим опытам экстравагантные гастролеры отнеслись ободряюще, особенно Северянин и Бурлюк…

В следующем году Шенгели окончил гимназию. Почти одновременно с этим вышла первая книжка его стихов – «Розы с кладбища». Правда, как выяснилось, автор взрослел стремительнее даже тогдашних немедлительных издательских темпов. К моменту появления книги он уже не удовлетворялся тем, что в ней поместил. И «похоронил»свои «Розы»– уничтожил тираж. Дошедшие до нас считанные экземпляры уцелели поистине чудом.

Тогда же состоялась первая публичная лекция Шенгели – «Символизм и футуризм». В откликах на нее обращалось внимание преимущественно на юность лектора – несерьезность сказанного им как бы подразумевалась: гимназическая форма, в которой он вышел на эстраду (за неимением сюртука – «профессорской строгой кирасы»), загипнотизировала, превратила слушателей в зрителей.

Вскоре после этого Шенгели уехал в Москву – поступил в университет. Гостил на даче Бурлюка под Москвой. На московских бульварах несколько раз встречался с Маяковским – «отношения не налаживались», встречи неизменно кончались пикировкой. Да и сама московская жизнь на этот раз не задалась. Поздней осенью Шенгели перевелся в Харьковский университет, где его дядя, В. А. Дыбский, был профессором химии.

Переводчики прозы муж и жена Е. Л. Ланн и А. В. Кривцова впоследствии вспоминали:

«Худой, стройный, с матовым, оливкового оттенка, точеным лицом, с глазами большими – не то бедуина, не то индийца, – появился этот юноша в просторном читальном зале Харьковской общественной библиотеки. Раньше его никто здесь не видел, стало быть, он приехал недавно. И каждый раз, когда мы видели его там – а это было почти ежедневно, – он уносил от стойки к своему столу кипы книг… Он не только читал, он что-то писал, а когда отрывался от тетрадки, смотрел куда-то в пространство, не мигая, сквозь стекла пенсне и, закрывая глаза, неслышно шевелил губами…

Вот таким мы увидели Георгия Шенгели и, как все завсегдатаи читального зала, не могли не задать себе вопрос – кто этот пришелец? Узнали мы его имя скоро, так же скоро узнали о том, что он поэт, студент юридического факультета Харьковского университета, и так же скоро познакомились с ним – познакомились, чтобы до конца его недавно оборвавшейся жизни считать близким, родным человеком этого большого поэта трудной судьбы…»

В 1915 году Шенгели издал еще две тоненьких книжки стихов – «Зеркала потускневшие»и «Лебеди закатные», тоже, впрочем, не повергшие автора в самоупоение, хотя отнесся он к ним не столь сурово, как к первой. Читая их, нетрудно обнаружить в лексике и ритмах влияние Северянина, через которое молодой поэт проходил вполне осознанно (о том же, кстати, говорят и названия книг). Знакомство с «королем поэтов»уже переросло в дружбу – и не в последнюю очередь благодаря выработанному Шенгели в серьезных занятиях историей и теорией литературы иммунитету к эпигонству, этой кори молодых стихотворцев. Поэтику Северянина Шенгели изучает и осваивает «зряче», критически. А собственную самобытность ищет не в отталкивании «наотмашь»от предшественников, не в отрицании достигнутого ими, но в исследовании и анализе, отбирая, вбирая в свою творческую манеру все, что способно органически врасти в нее.

И хотя в вышедшей весной 1916 года книге «Гонг», изданной на средства автора, на деньги, сэкономленные строжайшим самоограничением, вплоть до голодания, в книге, которую сам Шенгели после называлпервойсвоей книгой, некоторое «присутствие»Северянина еще ощутимо, становится ясно, что пора штудий позади. «Гонг»заметили – и отметили появление нового поэта – такие взыскательные критики, как Юлий Айхенвальд и Валерий Брюсов.

Не учеником, но младшим товарищем отправился по выходе этой книги Шенгели в турне с Северяниным, предваряя «поэзоконцерты»этого оглушительно популярного в ту пору поэта докладами о его творчестве и читая собственные стихи – из «Гонга». В Москве, Харькове, Одессе их приветствуют почти на равных – знаменитость и новичка: осыпают аплодисментами, раскупают книги, просят автографы. Осенью поездка продолжается: Петроград, снова Москва, затем Кутаис, Тифлис, Баку, Армавир, Екатеринодар, Новороссийск, Таганрог, Харьков…

На исходе года он ненадолго возвращается в Петроград.

Гудел Декабрь шестнадцатого года;

Убит был Гришка; с хрустом надломилась

Империя. А в Тенишевском зале

Сидел, в колете бархатном, юнец,

Уже отведавший рукоплесканий,

Уже налюбовавшийся собою

В статьях газетных, в зарисовках, в шаржах, –

так вспомнилось ему в сорок третьем, в ташкентской эвакуации…

Поразительна легкость, с какою прошел он испытание «медными трубами», неузнаваемо меняющее подчас и куда более зрелых, умудренных жизнью людей! Как ни в чем не бывало вернулся в Харьков – чтобы вновь засесть за книги и тетрадки. Он убедился в правильности выбранного пути – и только, все прочее несущественно. И теперь решительно устремился к совершенству знаний и мастерства, к совершенству, подобно горизонту отступающему по мере приближения к нему.

Пять месяцев спустя он отправился в Феодосию – и впервые пришел в Коктебель, к Волошину. Так началась их дружба. Поэзия Волошина и его любовь к французским парнасцам заметно повлияла на дальнейшее творчество Шенгели. Но опять-таки влияние это было им осмыслено, скорректировано собственными творческими установками и взглядами на поэзию – не только стихотворной «практикой», но и основательной теоретической работой.

Еще в 1912 году, когда Шенгели только начал писать стихи, он обратил внимание на то, что «ямб Пушкина не совпадает с определением ямба в школьном учебнике». И это подтолкнуло к «систематическим наблюдениям над фактурой стиха у больших поэтов»и к чтению стиховедческой литературы. Таким образом, поэтическая и стиховедческая работы начались, в сущности, одновременно и продолжались – непрерывно – до последних месяцев жизни, взаимно обогащаясь, одно вырастало из другого.

1917 годом датированы первая научная публикация Шенгели – «Два «Памятника»(сравнительный анализ одноименных стихотворений Пушкина и Брюсова) – и пятая книга стихов – «Апрель над обсерваторией». Еще плодотворней следующий год: книги «Еврейские поэмы»и «Раковина»(первое издание), переводы сонетов Ж. -М. Эредиа. «Это самый серьезный из молодых крымских поэтов (керчанин) и очень видный теоретик стиха», – писал Волошин о Шенгели в одном из писем.

Наконец, в 1921 году в Одессе издаются: вторая научная работа Шенгели – «Трактат о русском стихе», восьмая книга стихов – «Изразец»;начинается давшая превосходные результаты работа над переводами из Верхарна.

Подобная литературная продуктивность тем более впечатляюща, что первые пореволюционные годы для него – пора чрезвычайно интенсивной и разнообразной деятельности. Он живет то в Харькове, то в Феодосии, то в Керчи, то в Севастополе, то в Одессе – служит в наробразе, организует студии стиха и издания журналов «Камена»и «Ипокрена», к сотрудничеству в которых привлекает Брюсова, Волошина и других «знаменитых поэтов эпохи», как назовет их позже в стихах. В эту пору он знакомится с Андреем Белым, О. Мандельштамом, С. Есениным, В. Дорошевичем, Э. Багрицким, Ю. Олешей, В. Катаевым, В. Инбер, Л. Гроссманом, И. Ильфом. Он в гуще событий – участник и в то же время зоркий, памятливый очевидец, с несомненностью знающий, что все пережитое и увиденное воплотит в своем искусстве.

Переехавший в 1922 году в Москву – насовсем – двадцативосьмилетний Георгий Шенгели – известный, признанный поэт и авторитетный теоретик литературы. В столичной литературной жизни он сразу же обращает на себя внимание. Часто выступает, регулярно печатается в периодике. Заметным событием становится второе – существенно дополненное – издание «Раковины». А за «Трактат о русском стихе»его избирают действительным членом Государственной Академии художественных наук (ГАХН). Брюсов приглашает его преподавать «энциклопедию стиха»в Московском Высшем литературно-художественном институте.