Жгучее воспоминание

Вышла книжка Ксении Некрасовой, третья, по-моему, книжка ее: «Мои стихи». И снова лицо с дивного портрета Роберта Фалька. Как это получилось? Как он нашел ее? Как она нашла его? Как они нашли друг друга, такой художник и такая модель, словно некоей высшей волей предназначенные друг для друга?

Но я не собираюсь рецензировать книгу и недолго задерживаюсь на портрете и на титуле, я потом вернусь и прочитаю внимательно предисловие составителя книги Л. Е Рубинштейна, – спасибо ему за то, что он так настойчиво и упорно занимается публикацией литературного наследства этого божьей милостью поэта. И потом я еще раз – в который раз! – прочту-повторю про себя пронзительное стихотворение Ярослава Смелякова, посвященное бедной Ксении, – как хорошо, что составитель включил и эти стихи в сборник. Но все это потом, а сейчас я судорожно листаю страницы, я ищу одно стихотворение, одно-единственное стихотворение. Мне надо найти его и перечесть, чтобы снова, во всей отчетливости деталей и подробностей, припомнить все то, чего я никогда не забывала, никогда не забываю, всегда помню жгучей памятью совести. Но, может быть, стоит все-таки начать сначала и издали.

Она появилась во второй половине 30-х годов и была необычайно быстро и сразу замечена и принята. Ей удивился и обрадовался Николай Асеев, а он был вовсе не тем добрым дядей, которого ничего не стоит удивить и обрадовать. Словами изумления и радости он предварил выход в свет ее первой публикации, столь непохожей на наши стихи той поры, столь неожиданной и вместе с тем долгожданной. Ее имя зазвучало, передаваемое из уст в уста, и казалось, вот они и пришли: признание, успех, слава.

Но она была не приспособлена для столь простого и легкого решения вопроса своего существования, она не для этого появилась, и не за тем устремлена была душа ее. Она была, нет, не человеком и не поэтом, она была существом решительно другого измерения, чем такие обыкновенные смыслы, как признание, успех, слава.

Повидать ее мне как-то не случилось, и, когда однажды зашла о ней речь, я поинтересовалась тем, какая она. Один человек ответил мне с полной непререкаемостью:

– Обыкновенная юродивая, как все настоящие поэты.

Я поморщилась, потому что и вообще-то не люблю достаточно банального смысла подобного определения. Очевидно, почувствовав мое отношение, собеседник продолжал уже совсем в другой тональности:

– Поймите меня правильно, я имею в виду самое возвышенное значение этого слова. Самое высокое значение… Ну хотя бы, как «идиот» у Достоевского. Согласитесь, что в его устах это определение имеет совсем иной смысл, чем в каком-нибудь кухонном конфликте или в трамвайном столкновении.

Я больше не стала спорить, оставшись, однако, при своем ощущении и так и не уяснив, как же все-таки выглядит Ксения Некрасова.

А она довольно быстро словно бы куда-то провалилась, и имя ее затерялось в какой-то глуби – может быть, даже это уже была война. Ибо я-то помню ее с войны, именно с войны. До войны мне, кажется, так и не привелось ее повидать.

Она подошла ко мне в вагоне подмосковной электрички, и так как я не помню, встречались ли мы прежде, то, может быть, даже она сама назвалась мне, и я растерялась, потому что уж очень она была не такая, как все, и я, право, не знала, с чего начать разговор и о чем вообще-то разговаривать. Я возвращалась на дачу, там жили дети, их нужно было кормить, – не столь уж простая задача в те поры. Я жила с ними, много работала на недостроенном верху чужой бревенчатой дачи, где было свалено сено, и где я иногда ночевала и на всю жизнь заболела странной болезнью – сенной лихорадкой. Но часто я уезжала в Москву – по делам и за продуктами – и, иногда проводила в городе по нескольку дней, ибо в Москве тоже была моя жизнь, очень ее дорогая и существенная для меня часть.