Закон сохранения веса

Утром 28 декабря 2001 года раздался звонок.

Владимир Николаевич Корнилов поздравлял с Новым годом. Спросил, как я себя чувствую после операции, потом неожиданно сказал:

– А я, Борис Тимофеевич (он всегда обращался по имени-отчеству), умираю. У меня рак.

Я бросился утешать, приводить какие-то пустые резоны, спрашивать о лекарствах, говорить о том, что рак не всесилен, что иногда он отступает, да и откуда этому раку взяться, ведь месяц назад о нем и помину не было…

– Нет, я знаю. Это все. Каждый день «скорые», дикая боль, хоспис…

Стремясь как-то разрядить обстановку, я сказал, что на рождественских каникулах непременно к нему заеду.

– Да, да… Заезжайте, – слабо ответил Владимир Николаевич и положил трубку.

Через десять дней его не стало.

 

* * *

Владимира Николаевича Корнилова я узнал всего за три года до его смерти. Однако написать о нем считаю своим долгом, И вот почему.

Мне кажется, о поэте Корнилове сказано досадно мало. И потому даже заметки человека, с ним не коротко и не протяженно знакомого, будут небесполезны. Ведь был Владимир Николаевич и поэтом, и человеком редкостным! Впервые прочитав его маленькую книжечку, вышедшую в 1989 году в библиотечке «Огонька», я долго не мог прийти в себя.

Вот что нужно было русской поэзии! Музыка коротких строк. Нагое повествование, закованное в ритм. Никаких красот и излишеств: только основное, одна суть. Вдруг показалось: поэзия не в звуке, и даже не в смысле, а в их сжатии. В сжатии – до крупиц, до кристаллической решетки, до боли – образов, сравнений, строк. В удлинении пауз, в протаптывании узеньких звуковых дорожек к самому великому и дорогому, что есть в поэзии: к словам молчания.

С той огоньковской книжечки я стал за его стихами следить, стал потихоньку выстраивать в сознании – правда, мозаично, обрывками – и сам облик поэта, стал осторожно реконструировать его жизнь. И поэтому, когда он (по моей просьбе) принес стихи для публикации в «Книжном обозрении», я уже чувствовал и знал: передо мной самый, пожалуй, крупный из традиционных поэтов современной России.

Я не оговорился и ничуть не преувеличиваю: так думал тогда, так думаю сейчас. К сожалению, как и многие крупные и именно поэтому не реализовавшиеся явления нашей жизни, Корнилов так и остался в тени своих шустрых и шумных собратьев по перу.

А в тот осенний день он поразил меня бледностью, даже мраморностью лица и одновременно четкостью и какой-то «промытостью» простых и тихих мыслей.

– Здесь мои последние стихи. Некоторые из них печатались, другие – нет. Я их кое-кому уже показывал. Не всем они нравятся.

Он был внутренне чем-то озабочен и, может, поэтому, не обращая внимания на явную свою физическую слабость, спешил. Но и будучи ограниченным во времени, сразу же предложил звонить ему, а кроме того, подарил свою только что вышедшую книгу «Суета сует».

Вид поэта часто говорит больше, чем его стихи. И яснее раскрывает то, что нередко утаивается (умышленно или неумышленно) в стихотворных строках. Сколько раз так было: прочтешь стихи, вроде притрешься к ним сердцем, привалишься плечом, а увидел поэта или поэтессу – и все, конец! Конец слиянию образа и слова: больше книгу не раскроешь, по журналам стихи выискивать не будешь!

Вид Корнилова полностью соответствовал его стихам. В моей жизни так было, кажется, впервые: носитель поэтического смысла и сам смысл слились, источник звука и звук – гармонически соединились.

Как только за Владимиром Николаевичем закрылась дверь, я по старой и невыводимой привычке тут же раскрыл его книгу наугад, имея в виду, конечно же, всем известное: вдруг книга ответит на какие-то твои собственные предчувствия, запросы, надежды.

Книга открылась на неизвестном мне стихотворении «Чехарда». Я прочел:

Умер старый педераст.

Некрасив он был. Неловок,

Неактивен, честен, робок,

Вечно ждал, что Бог подаст.

 

Но не подавал Господь

И не удобрял ту почву,

И не мог страдалец порчу

Силой воли побороть.

 

Долго жил, старел, свой пыл

Не расходуя на женщин, –

Вежлив. Нежен и отвержен,

Он тинейджеров любил.

 

Безответная любовь

Извела. Душой изранен,

Чуждый нам, как марсианин,

Умер старец голубой…

Я вздрогнул и закрыл книгу.

Это было вовсе не то – высокое, жизнеопределяющее, вечное, – что хотел выхватить я из книги! И в то же время это было настолько в русле моих тогдашних житейских и служебных обстоятельств, что вся моя, копившаяся чуть не год, ненависть, все презрение и отвращение к «старцам» и нестарцам, подобным описанному в стихе, – вдруг рассыпались, улетучились. Я подумал: «Черт с ними со всеми! В смерти все сравняемся…»

На минуту, на час, на день стало свободней дышать, легче жить. Мысль о том, что надо прощать всех, – успокоила, уравновесила…

Стихи Корнилова из новой его книги, как, впрочем, и другие его стихи, продолжали во мне жить, мы стали перезваниваться, несколько раз встречались. Правда, о стихах Владимир Николаевич говорил мало, чаще сворачивал на прозу. Прочитав несколько моих рассказов и две повести, он все время возвращался к тревожившей его проблеме соотношения прозаического и поэтического повествования.

– Я неудавшийся прозаик, – не единожды сокрушался он. – Не успел я к прозе как следует перейти. А надо было успеть! Да, не успел. Потому-то и вернулся к стихам.

Мои возражения о том, что он – великолепно удавшийся поэт, Корнилов слушал вполуха, терпеливо давал высказаться, но потом опять возвращался к сходным мыслям.

После публикации моих новых рассказов в «Дружбе народов» в середине 2000 года он позвонил и впервые, не останавливаясь на недостатках и достоинствах прозы, сказал:

– Я не спал всю ночь. Неужели то, что вы написали про эту маленькую девочку, – кажется ее зовут Гашка, – правда? Скажите, вы этот сюжет выдумали?

Уже предчувствуя, что правду ему будет выслушать тяжело, я, чуть поколебавшись, сказал, как оно было. Сказал, что видел похожую девочку сам и что история ее мной лишь упорядочена, детализирована и увязана с конкретным местом действия.

Он долго молчал (я даже подумал, не отключился ли телефон), потом сказал:

– Я предчувствовал, что все наши перемены этим и закончатся. Я об этой девочке и о всех наших перетрясках и реформах всю ночь думал. Мне трудно это совместить. Такой рассказ – это же атомная бомба. Не сгущайте больше до такой темноты!..

К тому времени я уже начал понимать, в чем совершенно непохож Владимир Николаевич на других поэтов, да и на других правозащитников тоже. Какая-то неотверделость во взгляде на жизнь, какая-то высокотворческая «незаданность» подходов, которая свойственна, может, одним лишь крупным философам или священнослужителям, сквозила во всех словах его, во всех поступках. Казалось, чего легче: после всех исключений и духовных избиений, после всех советских мытарств – почивай себе на лаврах. Ведь победила твоя «партия», победили и проводят в жизнь свои принципы «твои» люди!