Забытое свидетельство из освобожденной Варшавы

Небольшой документальный и вместе с тем глубоко символический очерк Василия Гроссмана под названием «Памяти восстания в Варшавском гетто» был обнаружен в Государственном архиве Российской Федерации во время работы с материалами фонда Еврейского антифашистского комитета и газеты «Эйникайт». Написанный в апреле 1948 года к пятой годовщине начала восстания в Варшавском гетто, он пролежал под спудом более 70 лет, разделив судьбу многих свидетельств о Катастрофе.

Мы знаем, что в качестве военного корреспондента вместе с советскими войсками Гроссман в числе первых ступил на территории освобожденных городов и сел восточной Европы, где осуществлялись акции массового уничтожения еврейского населения, на землю Треблинки и Майданека. Он лично говорил со свидетелями и выжившими, от них же узнал о судьбе близких, оставшихся в Бердичеве, и прежде всего о гибели собственной матери, расстрелянной под Романовкой 15 сентября 1941 года.

Во время войны и после ее завершения, в период работы над «Черной книгой», он имел доступ к уникальным материалами документам. Некоторые до сих пор не известны широкому кругу читателей в России: так, в архиве писателя сохранились воспоминания «Год в Треблинке» ¹ Янкеля Верника — участника лагерного восстания, чудом спасшегося, переправившегося в Варшаву и примкнувшего там к повстанцам; другие были опубликованы только спустя несколько десятилетий после их создания, подобно очерку Юлиана Тувима «Мы, польские евреи», также ставшему откликом на восстание в Варшавском гетто, в годовщину которого — в апреле 1944-го — Тувим узнал о гибели матери.

Начиная с первых текстов о геноциде — рассказа «Старый учитель» (1943) и пьесы с одноименным названием, созданной на его основе в 1947 году, очерков «Украина без евреев» (1943), «Треблинский ад» (1944) и «Убийство евреев в Бердичеве» (1944),— писатель решал труднейшую задачу: не только оставить документальное свидетельство о том, что он увидел и пережил, но и поведать о произошедшем от лица бессчетного числа жертв, от лица еврейского народа и для всего человечества. Решением этой же задачи он занят и при создании очерка о Варшавском гетто.

Размышляя о природе свидетельства, американский историк культуры Шошана Фелман приходит к выводу, что одно из основных его назначений — это выход за пределы изначальной изолированной позиции свидетеля, высказывание за других и для других. Говоря словами Эмануэля Левинаса, речь свидетеля по определению превосходит самого свидетеля, который является всего лишь посредником, средством осознания свидетельства и передачи того, что было сказано через него [Felman, Laub 1992: 3]. Так же мыслит и сам Гроссман, когда пишет 24 октября 1959 года своему другу Семену Липкину: «…судьба книги <…> от меня отделяется в эти дни.

Она осуществит себя помимо меня, раздельно от меня, меня уже может не быть. А вот то, что связано было со мной и без меня не могло бы быть, именно теперь и кончается» [Липкин 1986: 55]. Мы знаем, что эти слова оказались пророческими: рукописи «Жизни и судьбы» были конфискованы КГБ в 1961 году, и в результате акт свидетельства был отсрочен почти на два десятилетия. Cудьба других гроссмановских произведений, со страниц которых с нами говорят жертвы великих катастроф минувшего века: массового голода на Украине, сталинских репрессий, Второй мировой войны, Шоа, атомных бомбардировок Хиросимы и Нагасаки,— не менее трагична. Все они либо последовательно подвергались цензуре, либо вовсе не были опубликованы при жизни писателя.

Сами попытки Гроссмана говорить правду об исторических событиях были часто сопряжены с травматическим опытом. С конца 1946 года над писателем и членами его семьи нависает реальная угроза ареста. Сначала на волне общего ужесточения цензуры в области культуры резкой критике в печати подвергается его пьеса «Если верить пифагорейцам» (1946), а уже в следующем году из-за наличия «серьезных политических ошибок» нецелесообразным признано издание «Черной книги» ². Пьесу «Старый учитель», созданную специально для Московского государственного еврейского театра в конце 1947 года, Гроссман по требованиям цензуры перерабатывал в течение полутора лет ³, однако она так никогда и не была ни опубликована, ни поставлена на сцене. Основной претендент на главную роль Соломон Михоэлс убит в январе 1948 года, в декабре арестован художественный руководитель ГОСЕТа Вениамин Зускин, а в 1949-м закрыт и сам театр. В общей сложности по делу Еврейского антифашистского комитета было репрессировано более ста человек.

«Столько я видел содранных кровавых овечьих шкур, отрубленных голов, распотрошенных барашков, что не дай бог стать овцой. Уж пожелай мне быть ишаком — его не едят, а только бьют, притом он упрям и может тянуть тяжело в гору — все это нужно русскому писателю» (цит. по: [Львов 2018]),— писал Гроссман 26 ноября 1961 года Е. Заболоцкой. С горькой иронией обыгрывая семантику жертвы, овце, невинному агнцу, безропотно принимающему смерть, автор противопоставляет упрямого ишака, образ которого более приземлен, но связан с мотивами тяжелого труда и сопротивления, актуальными для этики писателя.

В своем приближении к опыту Катастрофы Гроссман прошел по линии тоньше человеческого волоса и остановился в той зыбкой точке, в которой, будучи опален и заражен свидетельством, он не только не утратил дара речи, но и смог интуитивно найти язык, с помощью которого возможно осуществить прорыв из зоны молчания. Работая в условиях жесточайшей цензуры, Гроссман выработал особую стратегию письма, при которой многие чуждые для официальной советской культуры смыслы он инкорпорировал в свои произведения через неконтролируемый символический подтекст, доступ к которому читатель мог получить через «ключи», оставленные автором в ткани повествования. Так, в романах «За правое дело» и «Жизнь и судьба» один из таких «ключей» — фамилия главного героя, которая позволила Татьяне Деттмер, обратившись к материалам украинских архивов, установить, что прототипом Виктора Штрума был расстрелянный «враг народа», физик Лев Яковлевич Штрум [Деттмер 2018]. В очерке о Варшавском гетто такого рода «ключом» становится образ Лодзинского чулочника. Если для рядового советского читателя и цензора он типичный представитель трудового народа (жизнь его разбита войной, но он все же несет домой в виде пепла весть о победе и торжестве свободы), то для любого хасида, жителя Бердичева или хоть сколько-нибудь осведомленного европейского читателя это чулочник из знаменитой притчи о Баал Шем Тове, которую хорошо знали в то время и в Европе, и в Америке благодаря «Хасидским историям» Мартина Бубера [Бубер 2006: 18]. Примечательно, что во всей обширной иудейской традиции именно этот персонаж хасидской притчи, воплощающий в себе идеал невидимой святости и праведности, таинственно прорастающей из сердцевины будничной жизни, особенно близок взглядам позднего Гроссмана, наиболее последовательно изложенным в религиозно-философском манифесте писателя — записках Иконникова из «Жизни и судьбы».

«Когда чулочник ушел, Баал Шем сказал своим ученикам: «Сегодня вы лицезрели краеугольный камень, на котором держится весь Храм до прихода Мессии»» [Бубер 2006: 86] — такими словами заканчивается хасидская притча.

1. См.: [Янкель]. Перевод с польского выполнен военным переводчиком лейтенантом Казачковым, он не литературный и имеет скорее осведомительный характер.[↩]
2. См.: [Докладная… 1947][↩]
3. Подробнее об истории прохождения пьесы «Старый учитель» см.: [Волохова 2019].[↩]