За пределами науки; От редакции

Перед нами книга под заглавием: «Вопросы русской и чувашской филологии.

Выпуск I». Она вышла в Чебоксарах в 1971 году под грифом Министерства высшего и среднего специального образования РСФСР и Чувашского государственного университета. Центральное место в этом сборнике – и по объему, и по аттестации, данной в предисловии к книге, – занимает статья М. И. Мальцева «К спору о Пушкине».

Пройти мимо этого сочинения, написанного в исключительно воинственном тоне, невозможно, поскольку автор искажает облик великого поэта, превратно толкует его и творчество, и советское пушкиноведение.

Прежде всего – о каком «споре о Пушкине» идет речь в этой статье?

Огромные заслуги советского пушкиноведения, которое «превратилось в один из наиболее разработанных, передовых участков всей советской историко-литературной науки в целом» ¹, общепризнанны. Облик величайшего гения русской литературы ныне предстает перед читателями гораздо явственнее, чем, скажем, полстолетия назад. В то же время многое еще требует дальнейшего изучения, дискуссий, обмена мнениями. Споры о Пушкине и вокруг Пушкина – «живого и движущегося явления» – продолжаются и будут продолжаться, ибо наука живет только в движении.

Однако есть спор и спор.

Есть выступления – пусть подчас в чем-то и уязвимые, – которые объективно двигают науку о Пушкине вперед, побуждают к плодотворной полемике, будят научную мысль, не давая ей застаиваться; есть и другие выступления, которые, творчески полемизируя с новыми точками зрения, вскрывая их крайности, тем самым способствуют необходимому синтезу традиции и новаторства в науке.

Но встречаются публикации иного рода, к каковым и относится статья М. Мальцева. В них роль научной гипотезы и концепции исполняет искажающая истину плоская схема, которую автор тем не менее упорно «проталкивает» в науку только потому, что схема эта придумана им и принадлежит ему; при этом он игнорирует справедливые критические замечания коллег, обвиняя своих оппонентов во всех смертных грехах, видя в них прежде всего личных врагов, награждая оскорбительными ярлыками, а себя провозглашая обладателем истины в последней инстанции и непримиримым «борцом за правду».

Нечего и говорить, что к подлинно научному спору подобные выступления имеют отношение очень отдаленное: собственная их научная ценность, пусть даже и «негативная», бывает, как правило, обратно пропорциональна тому нездоровому шуму, который они поднимают. Вместо полемики по существу вопроса приходится нередко напоминать автору азы науки, вместо разбора верных и ошибочных положений – распутывать то, что автор – невольно или намеренно – запутал, дезавуировать ложные обвинения, заниматься сверкой цитат и фактов, оказывающихся искаженными, разоблачением натяжек и тому подобной не слишком благодарной работой.

Однако и такая работа бывает необходима – ничего не поделаешь. И именно такой работой нам придется сейчас заняться, чтобы оградить науку от невежества.

В какой же из нерешенных вопросов пушкиноведения М. Мальцев решил внести ясность?

Существует в науке о Пушкине важная и в высшей степени интересная проблема – проблема эволюции мировоззрения Пушкина и его политических взглядов, в частности после разгрома восстания декабристов. Хорошо известно, что все сколько-нибудь серьезные исследователи – как литературоведы, так и историки – признают чрезвычайную трудность этой проблемы – не только по причине скудости прямых данных, но и в силу сложности самой этой эволюции, сложности самих пушкинских взглядов, определяющейся и общей идейной обстановкой в России 1830-х годов, и тем, что Пушкин, при всей напряженности его размышлений на социальные и политические темы, был все же не политический деятель и идеолог, а прежде всего художник. Подобное отношение – на ваш взгляд, совершенно правильное – к этой проблеме стало определяться еще в 30-е годы, «когда на смену метафизической дилемме «Пушкин-декабрист» и «Пушкин – противник декабризма» приходят методологически новые приемы изучения» ². Однако и в наше время встречаются отдельные попытки рассматривать все творчество Пушкина прямолинейно-социологически, как некую систему политических «намеков» и аллюзий, пренебрегая спецификой искусства, игнорируя конкретное своеобразие мировоззрения Пушкина не только как факта его собственной идейной биографии, но и как важного момента в истории русского освободительного движения на пути от декабристов к Герцену, насильственно «выпрямляя» эволюцию поэта, рисуя его то прямым последователем Радищева, то чуть ли не единомышленником революционных демократов, «идеологом крестьянской революции». В качестве одного из наиболее «ярких» примеров подобных попыток коллективная монография об итогах и проблемах изучения Пушкина указывает на «книгу М. Мальцева «Тема крестьянского восстания в творчестве А. С. Пушкина» (Чувашгосиздат, Чебоксары, 1960), пропагандирующую подобные взгляды» ³.

Так, сделав необходимый экскурс в историю вопроса, насчитывающую в отмеченном ее аспекте более трех десятков лет, мы вернулись к М. Мальцеву, который на протяжении долгого времени в книгах, статьях и устных выступлениях пропагандирует глубоко, по нашему убеждению, неверный, антиисторичный взгляд на Пушкина как на горячего сторонника и проповедника крестьянской войны, и делает это, упорно не желая прислушаться к принадлежащим перу авторитетных ученых многочисленным печатным отзывам (всего около десяти), среди которых нет ни одного в целом положительного.

Статья «К спору о Пушкине» и есть «генеральное сражение», которое на страницах чебоксарского университетского сборника дает М. Мальцев своим оппонентам. Начинает он это сражение следующим угрожающим пассажем:

«В советском литературоведении в последнее время заметно оживление поисков новых методологических принципов исследования историко-литературного процесса (видимо, под «последним временем» надо разуметь «последние» тридцать лет – с тех пор, как наметился отход от вульгарнйх, упрощенческих представлений о Пушкине. – Авт.). В тесной связи с этим⁴ обнаружились тенденции пересмотра сложившихся взглядов по некоторым существенным вопросам истории русской литературы.

Обращают на себя внимание попытки по-иному (? Чем кто? Видимо, чем Мальцев. – Авт.) истолковать идеологические позиции Пушкина, отношение его к декабризму и к революционному движению вообще, при этом с явным креном вправо (можно подумать, что точка зрения самого М. Мальцева – это именно и есть та точка, от которой следует начинать отсчет «вправо» и «влево». – Авт.). Соответственно пересмотру подвергаются пафос и идейное содержание его творчества. Это не может не насторожить, поскольку под сомнение ставятся не только завоевания советского пушкиноведения, но и гуманное содержание литературного наследия великого поэта» (стр. 30).

Прочитав такое, недостаточно искушенный человек может не на шутку перепугаться: как же так, надвигается катастрофа, кругом сплошной «пересмотр», а мы сидим сложа руки!

Но попробуем не обращать внимание на фразеологию М. Мальцева и разобраться в написанном чуть подробнее. В этом случае возникает целый ряд вполне конкретных и деловых вопросов к автору.

В частности, если уж автор начинает с «оживления поисков новых методологических принципов» в кашей науке, то позволительно спросить: как он относится к этому факту?

Ответ содержится в самом тексте. Поскольку именно из названного «оживления» автор выводит все перечисленные им предосудительные факты, то само собой разумеется: к методологическим поискам в науке М. Мальцев относится отрицательно, как к вредоносным по своей природе.

Это не может не вызвать недоумения. В состоянии ли какая бы то ни было наука развиваться без методологических поисков? И как можно представлять себе марксистский метод анализа, – метод по самой своей природе живой, движущийся, творческий, – как не способный к развитию?

Во-вторых: любопытно все-таки узнать, кто же персонально имеет отношение К указанным М. Мальцевым пагубным для пушкиноведения и всей литературной науки «тенденциям»?

Для того чтобы ответить на этот вопрос, следует перелистать статью «К спору о Пушкине» и посмотреть, кого ее автор «разоблачает», порицает, уличает в злом умысле, невежестве и покушениях на завоевания советского пушкиноведения. В результате составится весьма обширный список. Читателям, знакомым с пушкиноведческой литературой, небезынтересно будет узнать, что в список этот, в частности, входят: Н. Арденс, Д. Благой, С. Бонди, Б. Городецкий, Ю. Лотман, Б. Мейлах, Г. Поспелов, В. Пугачев, А. Ревякин, Н. Степанов, У. Фохт… всего около двадцати ныне живущих и активно работающих исследователей! Иными словами, в оппозиции к «завоеваниям советского пушкиноведения», по М. Мальцеву, стоит чуть ли не большинство известных ученых, занимающихся ныне Пушкиным, в том числе и те, которые упомянутым завоеваниям способствовали!

Далее. Поскольку М. Мальцев толкует о «пересмотре» вышеперечисленными учеными «сложившихся в советской науке представлений» (стр. 30), то хотелось бы выяснить: кто же в таком случае, по мнению автора, персонально «складывал» эти «представления» и кто их сегодня отстаивает?

Перелистав статью снова, мы получим удручающую картину: из всех крупных деятелей советской пушкинистики авторитетным для М. Мальцева оказывается только Б. Томашевский, да и то лишь на словах, так как по существу взгляды ученого на проблему, занимающую М. Мальцева, прямо противоположны взглядам последнего. Что же касается работ, появившихся в сравнительно недавнее время, то из них благосклонность М. Мальцева заслужили немногие, в том числе: П. Мезенцева, М. Харлапа, немецкого исследователя П. Бранга, а также… учебники для средней школы (см. стр. 70).

Теперь следует познакомить читателей с тем, в каком духе и стиле полемизирует М. Мальцев с не нравящимися ему исследователями и в каких выражениях квалифицирует их и их труды.

На стр. 31 автор делает еще одно угрожающее заявление, имеющее в контексте статьи очень широкий адрес.

«Пересмотру сложившихся в советской науке представлений» сопутствуют, пишет он, «благовидные ссылки на то, что историю нельзя приукрашивать. Исподволь эта тенденция, – продолжает М. Мальцев с логикой, на которую мы просим читателя обратить особое внимание, – ведет к пересмотру ленинских оценок революционно-освободительного движения в России в прошлом веке».

Тут нельзя не испытать чувства некоторой неловкости. Получается очень странная вещь: с приукрашиванием истории нельзя бороться – и не почему-либо, а потому, что такая борьба ведет к пересмотру ленинских оценок!

Стало быть, что же – ленинские оценки следует связывать с приукрашиванием истории?!

Дико сказать, но по логике М. Мальцева выходит именно так.

Что это – безответственная неряшливость или следствие намеренного «полемического хода», призванного отлучить от марксизма неугодных М. Мальцеву?

Таким образом, «полемика» в статье «К спору о Пушкине» начинается на довольно высокой ноте. И регистр этот выдерживается до конца, в чем читатель убедится на конкретных примерах.

Вот, скажем, характеристика, которую М. Мальцев дает отрывку из книги одного известного литературоведа: «логики в нем нет»; «подобным мудрствованием заполнены все рассуждения»; «вносит дальнейшую путаницу в известные понятия»; «это суесловие не получило должной оценки в научной критике»; «не может не вызвать недоумения мало-мальски взыскательного литературоведа» (стр. 48 – 50).

Вот квалификация деятельности другого ученого, специалиста в области истории русского революционного движения, занимающего, как провозглашает М. Мальцев, «особенно воинствующую позицию по пересмотру (!) взглядов на Пушкина»: «основные установки» его «в характеристике декабризма принципиально неверны. Ученый историк делает плохую услугу науке», «пушкиноведческая эрудиция» его – «весьма слабая»; он занимается «профанацией науки», «очерняет облик великого поэта, заодно с этим обеляя реакцию, в том числе ее вдохновителя Николая Палкина, возвышая либералов, умаляя революционные идеи пушкинской поры» (стр. 51 – 53)…

Статья третьего исследователя «по своему содержанию… является прямым вызовом советскому пушкиноведению»; она «методологически порочна»; «отражает нездоровые тенденции в нашем литературоведении»; она – «не только ревизия достигнутого марксистской наукой в области изучения наследия великого поэта, но и попытка навязать советскому читателю превратные взгляды на эстетические ценности вообще»; «новоявленный пушкинист» приписывает Пушкину… «идеи Ф. Булгарина» (!); «отдельные высказывания… он спекулятивно использует в целях развенчания гражданского облика поэта… преследует цель обманными путями подкрепить свои более чем спорные позиции»; «мало-мальски знакомому с его (Пушкина. – Авт.) творчеством читателю не могут не показаться абсурдными выводы» автора; «весь этот фарш (!)… превращается в фарс (?), к сожалению, не безобидный в нашем научном хозяйство. И можно только удивляться, что подобное «новаторство» не получает должной оценки со стороны тех, кто призван охранять наследие великого поэта от мародерских покушений на него» (стр. 54 – 58)…

Вообще все, что непонятно М. Мальцеву, вызывает у него прежде всего гнев и брань. Он яростно восстает против «псевдонаучных»»экскурсов в область эстетики, психологии творчества и т. д.» (стр. 58 – 59; разумеется само собой, что и психология творчества, и эстетика – вещи весьма предосудительные, но что скрывается под «и т. д.» – об этом предоставляем гадать читателю. – Авт.); он обвиняет целую группу авторитетных ученых в том, что они «не имеют представления о крестьянских движениях в России» (стр. 70); он делает далеко идущие выводы насчет неких преступных целей исследователя, использующего непонятные М. Мальцеву слова: «В заумном суесловии статьи (В. Турбина. – Авт.), уснащенном мудреными словами («социальный кентавр», «ассортимент реквизита», «камуфляж» и т. д.), не только растворяется классово-политическое содержание созданных Пушкиным характеров, деформируются серьезные идеи и образы, но и возводится поклеп на русский национальный характер» (стр. 59); он задает грозные риторические вопросы: «Не ведет ли эта линия к дегуманизации идейного наследия?.. Не предлагают ли сторонники пересмотра достигнутых советской наукой результатов дегероизацию русской истории и литературы?»; он размашисто «припечатывает» на стр. 60: «Новаторы» в пушкиноведении.., как правило, подменяют социологический, классовый и партийный анализ произведений Пушкина заумными разговорами об их особой образности, прибегаю» к вычурным словам и выражениям и настойчиво избегают употреблять терминологию исторического материализма» (!)…

Правда, в некоторых редких случаях М. Мальцев отчасти сменяет гнев на милость: строго порицая одного из ведущих пушкинистов, он в то же время снисходительно похлопывает его по плечу: «При всем крене во втором томе монографии (1967) в сторону признания новой политической ориентации Пушкина после 1825 г. Д. Благой нигде не доходит до… крайностей» (стр. 58). Зато на другого крупнейшего специалиста по творчеству Пушкина он обрушивается с весьма большим негодованием, и этот его пассаж на стр. 64 нельзя не процитировать: «…Хочу лишь указать на непростительную оплошность известных ученых, не знать таких вещей (так у М. Мальцева. – Авт.), которые знает рядовой читатель Пушкина. А профессор С. М. Бонда прослыл за замечательного знатока наследия Пушкина… Однако панегирики об ученых заслугах профессора Бонди являются плодом недоразумения. Мы не знаем ни одной (курсив М. Мальцева. – Авт.) сколько-нибудь значительной историко-литературной работы прославленного пушкиниста. Правда, профессор Бонда «кодифицируется» по разряду текстологов Пушкина. Но ведь… примеры толкования текста… настораживают относительно качества текстологической работы С.

1. См. «Советское литературоведение за 50 лет», «Наука»_: Л. 1968, стр. 96.[↩]
2. «Пушкин. Итоги и проблемы изучения», «Наука», М. – Л, 1966, стр. 198.[↩]
3. «Пушкин. Итоги и проблемы изучения», стр. 470.[↩]
4. Здесь и далее курсив в цитатах наш. – Авт.[↩]