Языковое мышление Джона Донна

Я ненавижу мертвые слова.

Джон Донн

 

С первого стихотворения у Донна есть все: уникальность мироощущения, свобода, легкость, голос… Голос, который не спутаешь ни с чьим: искренний, влекущий, не «подобно Сиренам», а однозначно мужской, мужественный и – завораживающий интонацией, ироничной улыбкой.

Донн не спешит в речи: уверен, что слушают; наслаждается порождаемым словом. Говорит очень лично и – над-лично. Знает, как, оставаясь в каждом данном моменте, выходить из него в вечность. Умеет смотреть отсюда и откуда- то совсем не отсюда… О сложном говорит очень просто, доказательно: остроумно-доказательно, образно-доказательно. Мысль его непредсказуема, всеохватывающа, молниеносна, многослойна. Берите – сколько сможете. Он – John DONNE. Сама фамилия свидетельствует: он СДЕЛАН, ЗАВЕРШЕН (done – в английском языке форма причастия прошедшего времени от глагола to do – делать, выполнять). Это «санкционировано» свыше. Закреплено акустически: DONNE. Совершенен? Во всяком случае – в постоянном стремлении к. все большему совершенству.

Языковое мышление Донна оттачивается и в поэзии, и в прозе. В поэзии – в большей мере. «Язык нужен поэзии весь, всесторонне и во всех своих моментах, ни к одному нюансу лингвистического слова не остается равнодушной поэзия<…> – писал М. Бахтин. – Только в поэзии язык раскрывает все свои возможности, ибо требования к нему здесь максимальные: все стороны его напряжены до крайности, доходят до своих последних пределов; поэзия как бы выжимает все соки из языка, и язык превосходит здесь самого себя»¹.

Каждый из последующих разделов этой статьи посвящен слову у Донна, его разным граням: слову рефлектирующему – остроумному – потаенному – метафорическому – метафизическому – проповедующему.

 

1

Языковая рефлексия – непременный компонент высказывания у Донна начиная с его ранних сатир:

Отныне все мне нипочем; готов

Я к смерти; сколь ни страшен гнет грехов,

В таком чистилище я побывал сегодня —

В сравненье с ним бледнеет Преисподня!

Сатира IV. Здесь и далее пер. Г. Кружкова.

Что же, собственно, произошло? Герой вышел в свет: поговорил, послушал… Собеседником его стал странный человек: страннее чего-либо взращенного Солнцем в иле Нила, страннее всех тварей Ноева Ковчега. Адам затруднился бы с именованием его…

Уничижительна речевая характеристика незнакомца:

Хозяин сей хламиды за границей

Бывал и знаньем языков гордится:

По сути, он наскреб из всех углов

Смесь дикую из самых пестрых слов,

Окрошину речей, застрявших в ухе,

Такую кашу, что и с голодухи

Не расхлебать: знахарки трескотня,

Педанта заумь, стряпчего стряпня

И бертолочь бедлама – звук невинный!

Пред этой беспардонной мешаниной.

Таким вот языком ему с руки

Развязывать чужие языки,

Льстить, вдовушек дурить, ловить на слове

И лгать наглей, чем Сурий или Джовий.

Само называние незнакомцем поэта по имени (в переводе отсутствующее): «Не names mee…» – и его приближение («and comes to mee») повергает «жертву» в ужас («I whisper, God!» – «Шепчу я: «Боже»»):

Меня заметил он, О грозный Рок!

Чем я твой бич карающий навлек?

Следует диалог, блистательно нанизывающий язвительные ремарки повествователя в адрес своего мучителя. Реакции на слово самые сильные – физиологические: сам организм «жертвы» не выносит – сопротивляется «пытке»выслушивания («to heare this Makeron talke»):

…Так от души

Он потчует меня своей стряпнею –

Плююсь, кривлюсь и только что не вою.

……………………………

Ушам уже терпеть невмоготу,

Я чувствую отрыжку, тошноту,

Как женщина брюхатая, потею –

Вот-вот рожу!

Решив все претерпеть до конца, герой неожиданно получает освобождение. Выкуп с радостью уплачен («Не то что крону, / Я отдал бы охотно и корону, / Чтоб отвязаться»).

Отраднее ли будет «новый эпизод»?

…В зал входят дамы. Как пиратский флот

На галеон, груженный кошенилью,

Бросается, – так, расфуфыря крылья,

Мужчины дам берут на абордаж.

Сраженье! лесть на лесть и блажь на» блажь.

Образчик комплимента и ответной реакции выразителен:

He call’d her beauty limetwigs, her haire net;

She feares her drugs ill laid, her haire loose set.

Г. Кружков опускает этот эпизод. Действительно, нелегко перевести строки, свидетельствующие о сомнительности языкового остроумия кавалера, – услышав комплимент, дама начинает опасаться, что косметика наложена неудачно, не должным образом убраны волосы: ‘,

Он красоту ее зовет ловушкой, волос убранство – сетью и силками,

Ей тонкость кавалера невдомек: она пугается, что съехала прическа.

Пер. А. Р.²

Едко слово сатиры. Не только в сатире, но и в прочих жанрах речевой слух Донна отменен. Выражение тончайших нюансов мысли, чувства предельно отчетливо и разнообразно.

 

2

В раннем сборнике «Songs and Sonets» («Песни и сонеты») Донн проходит путь запечатления в слове опыта жизни: от пробуждения («The Good- Morrow» – «Доброе утро») до прощания с любовью («Farewell to Love» – «Прощание с любовью»).

Превосходно выражено пробуждение, непосредственность изумления. «I wonder by my troth» (честноеслово, незнаю…), – начинаетДонн: «I wonder by my troth, what thou, and I / Did, till we lov’d?»Переводчики с первой строки предпочитают не замечать языковой рефлексии:

До дней любви чем были мы с тобой?

(Пер. Б. Томашевского.)

Да где же раньше были мы с тобой?

(Пер. Г. Кружкова.)

Как жили мы, пока мы жили врозь?

(Пер. В. Топорова.)

Да жили ль мы до дней любви? Едва ли…

(Пер. С. Степанова.)

Пронзительно выражено прощание:

Любви еще не зная,

Я в ней искал неведомого рая,

Я так стремился к ней,

Как в смертный час безбожник окаянный

Стремится к благодати безымянной

Из бездны темноты своей…

«Прощание с любовью». Пер. Г. Кружкова.

У Донна – отчаяннее, горше, чем в переводе. Жажда «безымянной благодати» – незнаемого божества, которое трудно назвать, но невозможно не боготворить, – не будет утолена на протяжении всей жизни.

Любить и говорить о любви – ключевые для Донна глаголы. Любовь (loving) и ее воплощение в слове (saying so) почти синонимичны:

Да, знаю, дважды я дурак,

Влюбиться и об этом рассказать

В стенающий стихах…

«Тройной дурак». Пер. А. Р.

«Теснины стиховые» видятся способом утоления душевной боли:

Как опресняется вода морей,

Сквозь лабиринты проходя земные,

Так, мнил я, боль души моей

Замрет, пройдя теснины стиховые:

Расчисленная скорбь не так сильна,

Закованная в рифмы – не страшна.

«Тройной дурак». Пер. Г. Кружкова.

За иронией у Донна – боль:

Любви и Скорби дань подносит стих,

Но не такой, что развлеченью служит…

Пер. А. Р.

Донн не может не показывать истинный (как он видится ему) лик любви. Он готов вынести все: «Kill, and dessect me, Love» – «Убей, разрежь меня, Любовь» («Loves Exchange» – «Сделка с Любовью»). Пока жив, продолжает быть собой. И в любви, и в поэзии он – «Rebell and Atheist» – бунтовщик, ниспровергатель. Ему претят всякого рода штампы: и поведения, и письма. Для Донна привычно преодоление всех мер языка (.»All measure, and all language, I should passe, / Should I tell what a miracle she was») и – достижение желаемого.

Ремарки «в сторону»рефлектирующего поэта часты в тексте. Подчас – в скобках, как в «Распаде» («The Dissolution»): «Так смерть (и я могу об этом говорить!), / Так смерть ее…»

Переводчиками скобки обыкновенно остаются незамеченными, хотя в них у Донна – и в поэзии, и в проповедях – нередко самое важное. Поэтическая рефлексия, сопутствующая речи Донна, как раз и делает ее – свойство метафизического стиля – представляющей мысль в процессе: незавершенной, но стремящейся к совершенству.

Вчитаемся в «The Undertaking» (название трудно поддается переводу – «Свершение»?):

I have done one braver thing,

Then all the Worthies did;

And yet a braver thence doth spring;

Which is, to keep that hid.

Донн уклончив. И Д. Щедровицкий, и С. Степанов уже, переводя название, вносят большую «ясность», чем предполагает подлинник: «Подвиг»…

Я сделал то, чем превзошел

Деяния героев,

А от признаний я ушел,

Тем подвиг свой утроив.

Пер. Д. Щедровицкого.

Все Подвиги минувших дней

Я превзошел своим, –

Но этот Подвиг тем славней,

Что не хвалюсь я им.

Пер. С. Степанова.

Только ли момент «похвальбы», «признаний» имеется в виду в последней строке? Ищущий глубинного и достигший его не просто боится не найти соответствующего ему выражения, но сомневается в допустимости сообщения как такового:

Я поступил, пожалуй что, смелее,

Чем все достойнейшие люди на земле,

Но что еще достойней – скрыть сумею:

Мое деяние известно только мне.

Здесь и далее пер. А. Р.

Сообщение истины тому, кто не сможет ею воспользоваться, – сумасшествие. Произнесение, выражение словом («if I now should utter this») ни к чему не приведет:

И даже если я произнесу,

Другие (что за дело им

До изысканий и глубин)

Любить продолжат, как любили прежде.

Непосвященные не поверят, а если поверят, высмеют. К чему профанация? —

И если ты любовь свою сокрыл

От глаз непосвященных и профанов,

Что, верою ее не подарив,

Лишь посмеялись бы любви сей небывалой,

 

Ты поступил, пожалуй что, смелее,

Чем все достойнейшие люди на земле,

Но что еще достойней – скрыть сумеешь:

Твое деяние известно лишь тебе.

То keep hid (суметь скрыть), to impart (сообщить), utter (произнести, выразить словом), dare love, and say (отважиться любить и говорить о том), hide (скрыть) – исключительно важные для Донна глаголы умолчания /речи. Тайны эзотеризма, герметизма слова влекут Донна на протяжении всей жизни.

Глубинно и многогранно восприятие поэзии Донна его современниками. Для Исаака Уолтона молодой Донн – блестящий поэт, в чьих стихах – вся философия: «Did his youth scatter Poetry, wherein / Was all Philosophic?» («Элегия Доктору Донну» – «An Elegie Upon Dr Donne»).

«Песни и песенки» – такое название предложил один из составителей последнего сборника русского-Донна³. Речевая глубина песен и песенок, искусность пейия, увы, чаще не распознается, чем распознается авторами сборника, и не обещана автором предисловия: «Донн – поэт, которому совершенно нечего сказать, именно поэтому само искусство говорения достигает у него такого совершенства»⁴.Хотя еще в 1956 году известный знаток Донна Хелен Гарднер предостерегала не принимать метафизическую поэзию за «похоть острого ума»⁵, в многочисленных новых переводах Донн чаще всего «облегчен» и «похоронен в телесности этого мира».

 

3

Сатиричность элегий Донна бросается в глаза и одновременно требует объяснений. Поэт явно подразумевает нечто большее, нежели внешность описываемых любовных / бытовых ситуаций. Прав Г. Кружков: «Донновские строки нуждаются в акустике своего века для настоящего резонанса»⁶.

Показательна Элегия IV.

Единожды застали нас вдвоем

А уж угроз и крику – на весь дом!

Здесь и далее пер. Г. Кружкова.

«Допрос с пристрастием, надзор, обыск, подкуп, подсадная утка, заточение, тайная слежка, пытки, предательство, донос», – чуть ли не все полицейские приемы усмотрены Г. Кружковым за фасадом любовной истории⁷.

Отец, учуявший аромат духов любовника дочери, сравнивается с тираном- правителем («lyke a tyran King, that in his bed / Smelt gunpowder»):

Тот аромат, что я с собой принес,

С порога возопил папаше в нос.

1. Бахтин М, М. Проблема содержания, материала и формы в словесном художественном творчестве // Бахтин М. М. Работы 1920-х годов. Киев, 1994. С. 295 – 296.[↩]
2. Выражаю искреннюю признательность А. Р. за помощь с переводами для этой статьи.[↩]
3. Донн Джон. Песни и песенки. Элегии. Сатиры / На англ. и рус. яз. Сост. В. Дымшица, С. Степанова. Предисл. и коммент. В. Дымшица. СПб., 2000.,[↩]
4. Тамже. С. 7.[↩]
5. Gardner Helen. The Historical Sense // The Limits of Criticism: Reflections on the Interpretation of Poetry and Scripture. Oxford University Press, 1956. P. 51 – 52.[↩]
6. Кружков Григорий.«Аромат» Джона Донна и нюх лорда Берли // Литературное обозрение. 1997. Mb 5. С. 50.[↩]
7. Там же. С. 48.[↩]