Почему Печорин не умеет плавать?

Несмотря на огромное количество исследований о произведении Лермонтова, много тайн и загадок остается для читателя в этом первом в русской литературе философско-психологическом романе, в каждой из его частей.

И в самой «странной» повести «Бэла» (слово «странный» является ключевым в рассказе Максима Максимыча о Печорине): например, внезапная бледность Печорина при стуке ставня; неожиданный смех главного героя после мучительной смерти Бэлы, от которого у Максима Максимыча «мороз пробежал по коже»; большая жалость Максима Максимыча к «палачу» Печорину («Печорин был долго нездоров, исхудал, бедняжка…»), чем к «жертве» Бэле («Нет, она хорошо сделала, что умерла! Ну, что бы с ней сталось, если б Григорий Александрович ее покинул? А это бы случилось, рано или поздно…»).

И в наиболее исповедально психологической повести «Княжна Мери», например, остается неясным, за «правду» или «клевету» погибает на дуэли Грушницкий (что на самом деле он и драгунский капитан видели ночью, спрятавшись в кустах: от Веры; или от княжны спускался в сад Печорин?).

И в самой «не прочитанной» исследователями, в самой сложной для истолкования новелле «Фаталист». Как объяснить увиденную Печориным «печать смерти» на лице Вулича? Почему он идет на этот «сумасшедший» эксперимент? Почему пьяный казак убивает Вулича? Что значит в структуре повести и всего романа образ свиньи?

И наконец, в наиболее поэтической повести «Тамань» (Белинский: «Это словно какое-то лирическое стихотворение…»), повести, «сотканной рукой тончайшего мастера», с «ритмическими чарами» и «магией лунного света» (Г. Мейер), читатель неожиданно узнает о том, что Печорин не умеет плавать: «О, тут ужасное подозрение закралось мне в душу, кровь хлынула мне в голову! Оглядываюсь – мы от берега около пятидесяти сажен, а я не умею плавать!»

И это тот самый Печорин, который подчиняет своей воле все, что его окружает, в ком, по словам Веры, «есть власть непобедимая», есть сознание своей исключительности и чувство безусловного превосходства над другими, в ком отчетливо проявляются честолюбие, гордыня и самолюбие, кто в концовке повести «Княжна Мери» так живописно уподобляет себя «матросу, рожденному и выросшему на палубе разбойничьего брига», кого Лермонтов в черновиках романа сравнивает с тигром. Можно ли представить себе матроса или тигра, не умеющих плавать?Обычно исследователи в этом не видят проблемы и не спрашивают: почему? Мы неоднократно ставили этот вопрос в различных школьных и студенческих аудиториях и убедительных психологических объяснений этого факта не слышали¹. Можно предположить, что это связано с проблемой художественного метода романа, «синтезирующего, романтико-реалистического метода» (Б. Удодов), что это черта и свойство романтического героя, что это чисто «романтический элемент» философско-психологического романа². И тогда эта странность героя не требует условий реалистического правдоподобия и психологических мотивировок для объяснения. По словам А. Гурвича и В. Коровина, авторов одной из статей в «Лермонтовской энциклопедии», «в натуре Печорина немало загадочного, рационально не объяснимого, психологически сходного с героями романтич[еских] произведений. Романтич[еское] и реалистическое] начала находятся в нем <…> в сложном взаимодействии, в состоянии подвижного, динамич[еского] равновесия» (с. 477).

Но эта же деталь – неумение героя плавать – в контексте всего произведения по законам русской классической литературы должна нести в себе определенную художественную идею, многозначную идею. Попробуем выделить несколько ее граней.

Неумение плавать говорит о детской беспомощности и беззащитности Печорина перед водной стихией, которая в народных представлениях является одной из основных стихий мироздания (наряду с землей, воздухом и огнем). Море является символом бытия. Если в бытовом мире – в обывательской среде драгунских капитанов, княжон, романтических фразеров и пьяных казаков – он всех побеждает, испытывая наслаждение в самой борьбе («…я люблю врагов, хотя не по-христиански. Они меня забавляют, волнуют мне кровь») и неоднократно рискуя своей жизнью («Пуля оцарапала мне колено»; «Выстрел раздался у меня над самым ухом, пуля сорвала эполет»), то в мире бытия Печорин – ребенок, не умеющий плавать, испытывающий непреодолимый метафизический страх перед смертью. Видимо, именно этим можно объяснить внезапную бледность героя при неожиданном стуке ставня («…ставнем стукнет, он вздрогнет и побледнеет»)³. Страх смерти привлек особое внимание философов-экзистенциалистов, считающих его самым сильным страхом из испытываемых человеком. По их мнению, смерть как неизбежный приговор, вынесенный каждому из нас с момента рождения, – самый большой ужас, который может переживать человек.

В демоническом Печорине сохранилось очень много детского – высокого, чистого, поэтического и в то же время низкого, эгоистического. Это и детская улыбка («В его улыбке было что-то детское»); и детская внешность («Он был такой тоненький, беленький, на нем мундир был такой новенький…»); и детский страх перед гаданием («Когда я был еще ребенком, одна старуха гадала про меня моей матери;

1. В то время, как отмечает современный исследователь А. Ранчин, «благодаря Байрону, переплывавшему Геллеспонт, быть хорошим пловцом сделалось почти что правилом хорошего тона. Пушкинский Онегин, подражая английскому поэту, переплывал деревенскую речку; создатель романа в стихах приписал Евгению собственные поступки: Пушкин переплывал речку, будучи в Михайловской ссылке»(Ранчин А.»Герой нашего времени» М. Ю. Лермонтова // Литература. Еженедельная газета издательского дома «Первое сентября». 1999. N 13).[↩]
2. Автор новой монографии о Лермонтове, размышляя о загадках и «атмосфере тайны» в «Тамани», говорит о «балладности» повести: «Эта балладная семантика составляет ассоциативный ряд, формируемый метафорической системой в повествовании»(Журавлева А. Я. Лермонтов в русской литературе. Проблемы поэтики. М., 2002. С. 241).[↩]
3. М. Дунаев ограничивается чисто психологическим объяснением: «…человек вздрагивает от резкого звука не из трусости вовсе, но выведенный из состояния глубокой задумчивости, погруженности в себя…»(Дунаев М. М. Православие и русская литература. Ч. I – И. М, 2001. С. 366).[↩]