«Я биографию пишу…». Беседу вела Татьяна Бек

– Евгений Михайлович, критика всегда подчеркивает сугубую автобиографичность вашей поэзии, цитируя строки:

Ведь я свой собственный

биограф, –

Я биографию пишу!

С. Чупринин, автор недавней интересной статьи о вашем творчестве, заявляет: «Тезису Маяковского «Я – поэт. Этим и интересен» Винокуров мог бы противопоставить собственный тезис: «Я – человек. Этим и интересен». Интересен, как всякий живущий, не более и не менее того. Интересен во всех своих проявлениях, в своей обыденности, может быть, даже в заурядности».

Это так. Но ведь все же демократическая автобиография ваша – художественна, поэтически преображена. В связи с этим – вопрос: как вы трактуете понятие «лирический герой» применительно к своей действительно на редкость автобиографической поэзии? Есть ли тут полное тождество автора с лирическим героем (и тогда категория эта как бы неуместна) или лишь имитация его?

– О том, что такое «лирический герой», велось и ведется много споров. Не правы те, кто резкой чертой отделяет реальную жизнь от атмосферы стихотворения. Но нельзя и отождествлять лирического героя с автором. Все сложнее.

Я считаю (по крайней мере на своем опыте), что в стихотворении действует некий персонаж, соединяющий, – говоря в шутку, – как Христос, в одном лице две природы, два совместно, но неслиянно живущие начала – это автор как конкретный, живой человек и как лирический герой. Они не автономны, не оторваны друг от друга, но и не абсолютно идентичны.

Валентин Берестов как-то пошутил, заметив, что я уже лет двадцать как бросил курить, а мой лирический герой все не выпускает папиросу из зубов. Такое «расстояние», конечно, неизбежно. И все же, как мне кажется, этот персонаж, действующий в лирическом стихотворении, прежде всего – живое лицо, а не «автор».

Паскаль писал, что, открывая книгу, думаешь встретить автора, а встречаешь человека. И это – высшая оценка для лирики.

– Что впервые толкнуло вас к перу? Как вы начали писать?

– Начинал я писать три раза.

Первый раз – лет в девять.

Это были глубоко пессимистические стихи о том, что молодость прошла, жизнь кончена и прочее. Меня высмеяли. Я обиделся и бросил.

Я был вполне жизнерадостным ребенком, но просто подражал, кажется, Есенину. Такая поза казалась мне интересной.

После этого я лет десять не писал. Играл в футбол…

Второй раз начал уже на фронте. На этот раз стихи были оптимистическими. Потому что я тогда лежал в осеннем болоте, шел снег с дождем, вокруг свистели мины, – в таких условиях пессимизм невозможен. Тут, наоборот, надо бодриться. Написал стихотворений пятнадцать…

Потом Литинститут, где я читал, открывая для себя одного поэта за другим – в день по поэту. В 1948 году в «Смене» появилась первая моя подборка с предисловием Эренбурга, кончавшимся словами: «…Кажется стало одним поэтом больше».

Потом на II совещании молодых писателей обо мне тепло отозвался Твардовский. Вскоре (1951 год) вышла моя первая книга «Стихи о долге». Тема – война…

После многих похвал я, как ни странно, вдруг перестал писать стихи. Словно отрезало: пи строки лет пять. Ничего не мог сделать! Не писалось, хоть плачь. До этого-то и в мыслях моих не было стать поэтом. Когда же я решил, что мой удел – литература, все кончилось.

Нельзя считать себя профессионалом, – поэзия не профессия, а состояние души.

И лишь в 1956 году вышла вторая моя книжка – «Синева»…

– Вы начинали как поэт фронтовой темы, воплощавшейся первоначально все больше в жанре армейских зарисовок (например, цикл «Казарма»). Эта тема не отпускает вас и в дальнейшем, однако стихи о войне все сильнее тяготеют к философскому обобщению и постижению глубинных законов «жизни, не делимой на мир и войну». То есть тема движется, как вы сами где-то сказали, от эмпирики к осмыслению.

Почему именно таким путем развивается ваша лирика?

– Объясню. Я все это понимаю несколько иначе.

Дело в том, что некоторые критики, которые порою упрекают меня в чрезмерном пристрастии к мысли отвлеченной, забыли как бы, что они же в первой моей книге усматривали избыток эмпиризма. Любопытно, что теперь они мне ставят в пример «Синеву».

Эти критики недопонимают, что есть у поэта внутренняя логика развития, где ни одной ступеньки перепрыгнуть нельзя.

Ранние мои стихи не могли быть иными: я честно писал о том, что пережил. Холодная вода, текущая за ворот, сухари» тепло костра, – первая книга строилась на реальных фронтовых мотивах… Но вот на что интересно обратить внимание. Я сам теперь удивляюсь: что при всем этом «эмпиризме» толкнуло меня включить в название первой книги категорию философскую? «Стихи о долге», и о Долге с большой буквы, – именно так я понимал это слово, только типографски не выделил. Стало быть, уже и тогда стихи мои – подспудно, подсознательно – пронизывала «общая мысль»… Да, всю эту окопную осязаемость как бы приподнимала внутренняя «отвлеченная идея» (идея «долга»). Точно так же позднейшие стихи, при большей склонности к обобщению, продолжают опираться, как мне кажется, на конкретные реалии быта, без которых мне уже не обойтись.

Заметьте: часть критики видит во мне бытовика с «кастрюлями и корытами», часть – мыслителя, над бытом воспаряющего. Не мне разрешать спор. Но думаю, что искусство – в сложном сочетании эмпирики и отвлеченной, внутри таящейся, лишь смутно ощущаемой идеи, которую поэт до конца не осознает, но всегда имеет.

– Мы воспринимаем поэтов военного поколения как некую – при всей остроте отдельных индивидуальностей – общность.