Второе рождение. Об одном философском источнике творчества Бориса Пастернака

Александрина ВИГИЛЯНСКАЯ

ВТОРОЕ РОЖДЕНИЕ.
Об одном философском источнике творчества
Бориса Пастернака

Даже при беглом знакомстве с биографией Пастернака легко заметить, что его жизненный путь выстраивался как цепь «отказов» и «разрывов» с прежним существованием – как постоянное стремление к обновлению жизни.

Несмотря на глубокую увлеченность музыкой, Пастернак, видя в отсутствии абсолютного слуха серьезное препятствие для дальнейших занятий, погружается в поэтическое творчество. Но и романтические попытки ранних стихотворных опытов приносят ему ощущение острой неудовлетворенности. В поисках преодоления этого «несовершенства» он уходит в профессиональное изучение философии. Успешная поездка в Марбург заканчивается резким «разрывом» с философией. Теперь он явственно понимает: «искусство, и больше ничего»¹. Однако и на этой стезе Пастернак не раз испытывает все те же мучительные сомнения в правильности избранного пути, ощущая собственную несостоятельность и несовершенство…

И все же Пастернак «не решился переопределяться в четвертый раз» («Охранная грамота»). Несмотря на повторяю щиеся моменты тяжелого творческого кризиса, «разрыва» с литературой не произошло. Может возникнуть вопрос: почему? Его задавал себе сам Пастернак. И ответил на него в той же «Охранной грамоте»: «этому мешал мой возраст».

Теперь «страсть к разрывам» преодолевалась средствами художественного слова – поисками новой поэтики, нового языка, новой формы. Этим стремлением, например, было продиктовано переосмысление в 1930 году всего строя сложившейся поэтики – переход к новой манере художественного самовыражения – «неслыханной простоте», провозглашенной сборником «Второе рождение». Но помимо движения к новым художественным формам, которое во многом оберегало Пастернака от ухода из литературы, творчество раскрывало перед ним и другую возможность: осмыслить и тем самым внутренне преодолеть кризисные моменты жизни, которые так часто побуждали его к «отказам» и «разрывам». Именно отсюда берет начало проходящая через все пастернаковское творчество тема «второго рождения». О ней и пойдет речь в этой работе.

«Второе рождение» было для Пастернака особым переживанием открывшейся новизны жизни, и именно с таким обновленным восприятием мира поэт связывал возникновение первоначального творческого импульса. Из этого переживания рождается философско-эстетическая концепция Пастернака, в которой, несмотря на декларативный «разрыв» с философией, отчетливо проступают следы его философского образования. Именно поэтому в осмыслении темы «второго рождения» так важно обратиться к философским истокам творчества Пастернака, во многом сформировавшим его жизненную позицию.

Каждый переломный момент жизни, который сопровождался «отказом» от прежней формы деятельности, не просто открывал для Пастернака перспективу нового пути во «втором рождении», но и нес в себе опыт преодоленной смерти. Развитие этой темы прослеживается в автобиографических свидетельствах поэта.

Рассказывая о своем творческом становлении, Пастернак всегда придавал особое, судьбоносное значение событию 6 августа 1903 года. Тогда, на даче в Калужской губернии, тринадцатилетний Борис упал с лошади и получил опасный перелом ноги. Это происшествие Пастернак увязывал с открытием музыки (и – шире – творчества): прикованный к постели, в полубреду, он ощутил в себе пробуждение «вкуса творчества» и вскоре глубоко погрузился в музыкальные занятия («Сейчас я сидел у раскрытого окна…»). В «Людях и положениях» он пишет: «Судьба моя была решена, путь правильно избран. Меня прочили в музыканты…»

В «Охранной грамоте» Пастернак характеризует детство как «заглавное интеграционное ядро» всей жизни, как «часть, превосходящую целое», и именно в этот период «в каком-то запоминающемся подобии, быть может, должна быть пережита и смерть». Этим «подобьем» переживания смерти было состояние бессилия лежащего в «ортопедических путах» мальчика, бредившего предощущением чего-то нового и неиспытанного. В день Преображения «первое пробуждение <…> принесло с собой новое: способность распоряжаться непрошеным», «вкус творчества».

Дальнейшие встречи со смертью, одновременно предрекающие обновление жизни во «втором рождении», стали «подобьем» этого первого, детского опыта. Воспринятое как опыт внутренней метаморфозы, событие детства стало истоком мотива преображения – «второго рождения» – в творчестве Пастернака, о чем уже неоднократно писали².

Вспомним и о более ранних впечатлениях Пастернака, относящихся еще к 1894 году, когда в доме устраивался музыкальный концерт, и мальчик, услышав звуки «рояля и струнных», проснулся от «сладкой и щемящей муки» и «заплакал от тоски и страха» («Люди и положения»). Такое гипнотическое и почти болезненное воздействие музыки Пастернак увязывал с моментом пробуждения сознания: «Эта ночь межевою вехой пролегла между беспамятством младенчества и <…> дальнейшим детством».

Осмысляя этот эпизод, Л. Флейшман и О. Раевская-Хьюз обратили внимание на упоминания о смерти и детской тяге к самоубийству³. Действительно, в описание сверхъестественного воздействия музыки Пастернак встраивает мотив смерти: «То была, кажется, зима двух кончин – смерти Антона Рубинштейна и Чайковского». Там же следует признание самого Пастернака в собственных побуждениях к самоубийству: «Сколько раз в шесть, семь, восемь лет я был близок к самоубийству!» Мотив смерти и самоубийства скрыто присутствует и в отрывке, повествующем о переломе ноги и открытии музыки. Ему предшествуют воспоминания в «Охранной грамоте» о событиях, поразивших впечатлительного ребенка, – «как тонула воспитанница знакомых <…> как погиб студент, бросившийся к ней на помощь, и она затем сошла с ума после нескольких покушений на самоубийство…».

В «Охранной грамоте» тема смерти и «второго рождения» возникает и в главке, посвященной самоубийству Маяковского. Здесь «второе рождение» прямо противопоставляется смерти и тем самым характеризуется как путь ее преодоления: «Так это не второе рожденье? Так это смерть?» Рассматривая этот эпизод, Раевская-Хьюз заключает: «…самоубийство в его жизни оставалось «нереализованным», т.е. превращалось во «второе рождение», т.к. раннее осознание смерти и собственной смертности и связанный с ним опыт преображения-бессмертия гарантировали «непрерывность творческого существования»»⁴.

О собственных «задатках самоубийственных», которые выражались в форме «восстанья на самого себя», Пастернак признается и в письме К. Локсу от 28 января 1917 года, причем в связи с отказом от музыки: «В строю таких состояний забросил я когда-то музыку. А это была прямая ампутация; отнятие живейшей части своего существования»⁵.

Здесь разрыв с музыкой тоже предстает как «нереализованное» самоубийство. В «Людях и положениях» Пастернак добавляет новые мотивировки, окрашивая это событие религиозной по своему характеру идеей строгого самоограничения, аскезы и воздержания:

«Музыку, любимый мир шестилетних трудов, надежд и тревог, я вырвал вон из себя, как расстаются с самым драгоценным <…> я решил проводить свое воздержание круче, перестал прикасаться к роялю, не ходил на концерты, избегал встреч с музыкантами».

Он оставил музыку в самый успешный момент занятий, «когда был вправе ликовать, и все кругом [его] поздравляли».

Похожая картина возникает и в момент расставания с философией. Пастернак уезжает из Марбурга, когда его занятия достигают наибольшего успеха: глава Марбургской школы Герман Коген одобряет его рефераты и даже предлагает остаться в Германии для дальнейшего изучения философии и с перспективой профессорской карьеры. В уже упоминавшемся письме А. Штиху Пастернак пишет: «Боже, как успешна эта поездка в М[ар]б[ург]. Но я бросаю все; – искусство, и больше ничего».

Интересно, что сама эта поездка была для Пастернака «проектом коренного «самоперевоспитания»» – попыткой сознательного преодоления романтических умонастроений раннего творчества, стремлением к «объективации и строгой дисциплине» (там же). Отказ от первых поэтических опытов Пастернак переживал столь же болезненно, как и разрыв с музыкой, отозвавшийся чувством «потрясенной гармонии», «стрясшегося несчастья» (письмо Г. Локсу от 28 января 1917 года). А об отказе от ранних поэтических попыток он с горечью говорит в письме А. Штиху от 8 июля 1912 года: «Разве я не оторвал от себя весь этот мир чувств и их препаратов насильно! <…> Разве я не насильно сошел с пути!!» («Марбург Бориса Пастернака». С. 63). Решение о насильственном аскетическом самоиспытании опять предстает как преодоление «самоубийственных задатков».

Мы видим, что причина, толкающая Пастернака на очередной разрыв, будучи значимой и обоснованной в данный момент, сама впоследствии подвергается переосмыслению. Отсюда выстраивается определенная логика жизненного поведения Пастернака: утверждение нового смысла и целей всегда проходит путь отрицания и отказа – «второе рождение» невозможно без смерти. Эту жизненную позицию Пастернак высказывает в «Людях и положениях»: «Терять в жизни более необходимо, чем приобретать.

1. Письмо А. Штиху от 11 июля 1912 года // Марбург Бориса Пастернака. М.: Русский путь, 2001. С. 66.[↩]
2. См., в частности: Флейшман Л. Автобиографическое и «Август» Пастернака // Slavica Hierosoluminata. 1977. Vol. 1. С. 76; Быков Д. Борис Пастернак. М.: Молодая гвардия, 2006. С. 26.[↩]
3. Раевская-Хьюз О. О самоубийстве Маяковского в «Охранной грамоте» Пастернака // Boris Pasternak and His Times. Berekley Slavic Specialties, 1989. С. 141 – 152; Флейшман Л. Указ. соч. С. 78[↩]
4. Раевская-Хьюз О. Указ. соч. С. 150.[↩]
5. Пастернак Б. Л. Собр. соч. в 5 тт. Т. 5. М.: Художественная литература, 1992. С. 99.[↩]