Встреча в Вильне. Еще раз о миссии А. Балашева в осмыслении Л. Толстого

Образ Наполеона в романе Л. Толстого является одним из системообразующих образов исторического пласта романа. Не углубляясь в споры исследователей о том, имела ли место идейная эволюция Толстого в процессе написания романа¹, замечу, что способы изображения исторических действующих лиц в романе различны, как и способы изменения сведений, взятых Толстым из тех или иных источников для описания исторических фигур.

Как известно, среди основных источников, использованных Толстым в процессе написания «Войны и мира», были «История Отечественной войны 1812 года» М. Богдановича [Богданович], «Описание Отечественной войны 1812 года» А. Михайловского-Данилевского [Михайловский-Данилевский 1843] и два его других «Описания…» войн с Наполеоном [Михайловский-Данилевский 1844], [Михайловский-Данилевский 1846], а также «История консульства и империи» французского историка Луи Адольфа Тьера [Thiers 1845-1862].

Принципы обработки источников были рассмотрены В. Шкловским в его ставшей классической монографии «Матерьял и стиль в романе Льва Толстого «Война и мир»»² [Шкловский 1928]. В романе Наполеон показан с помощью целого ряда приемов. «Бонапарт Аустерлицкого сражения не совсем похож на императора Наполеона во время перехода французами русской границы, и этот последний отличается от Наполеона битвы при Бородине» [Гулин 1992: 176], — замечал известный толстовед А. Гулин. От Аустерлица к Бородину «наполеоновские» эпизоды представляют все более разнообразные приемы обработки источников. Комбинирование нескольких источников давало возможность в полной мере реализовать столь любимый писателем прием остранения.

Наиболее простое остранение — остранение через героя, что можно наблюдать и в «наполеоновских» эпизодах романа. Под небом Аустерлица князь Андрей размышляет о ничтожности Наполеона. Сцена эта построена на эпизоде, рассказанном А. Михайловским-Данилевским в «Описании первой войны Императора Александра с Наполеоном в 1805 году». Практически дословно передавая содержание разговора Наполеона с полковником кавалергардов князем Н. Репниным, Толстой добавляет к плененным русским офицерам князя Андрея, которого «для полноты трофея» также выставили перед французским императором. Сцена вплетается в роман путем простого соединения исторической линии и линии вымышленных героев. В построении исторических романов это достаточно частотный прием. Благодаря же мыслям князя Андрея о ничтожности Наполеона эпизод обретает художественное завершение: ситуация дается через героя, остраняется.

Тильзит в изложении Толстого также имеет в основе текст Михайловского-Данилевского из другого его труда — «Описания второй войны императора Александра с Наполеоном в 1806 и 1807 годах». Эпизод подается с позиции Николая Ростова, с удивлением следящего за тем, как Наполеон вручает орден Почетного легиона солдату Лазареву. Наблюдения Николая Ростова за «маленьким человеком с белыми руками», который к тому же «дурно и нетвердо» держится в седле, создают эффект остранения в этом эпизоде.

С помощью сходных художественных средств дан в романе и еще один «наполеоновский» эпизод — встреча Наполеона с денщиком Николая Ростова Лаврушкой. Построена эта сцена на одном из фрагментов «Истории консульства и империи» Тьера, где описывается, как французская кавалерия взяла в плен казака из корпуса Платова, а Наполеон пожелал его допросить. Казак Наполеона не узнал. Под пером Толстого неизвестный казак превращается в Лаврушку, который хитрит и только делает вид, что не узнает Наполеона, на самом деле хорошо понимая, кто перед ним³.

В целом во всех упомянутых эпизодах с участием Наполеона метод один и тот же: историческое событие описывается Толстым близко к тексту одного исторического источника, но подается с позиции вымышленного героя, в котором оно, событие, обретает некую точку опоры. Таким образом достигается нужное, сниженное, освещение фигуры Наполеона. О таких эпизодах романа писал в рецензии на «Войну и мир» Н. Соловьев:

Автор не рассказывает о событиях и происшествиях, а как бы рисует и живописует их перед глазами читателя. На крупный исторический факт у него смотрит всегда кто-нибудь из самых обыкновенных смертных, и по впечатлениям этого простого смертного уже составляется художественный материал и оболочка события [Соловьев: 172].

Иное дело, когда выдуманных героев в наполеоновской сцене нет. Методы работы поневоле усложняются, «локомотивами» Толстой делает другие художественные средства, ищет другие «точки опоры». При этом элементы эти вполне историчны, однако их переосмысление производит эффект остранения. Такова «наполеоновская сцена» перед Бородинским сражением. Вначале Толстой вводит в описание Наполеона атрибуты совершенно другого контекста — заточения на острове святой Елены из «Мемориала святой Елены» доктора Ласказа. Изображение голого Наполеона, которого трет щетками камердинер, дает необходимый Толстому снижающий эффект. Дальнейшее действие романа — описание аудиенции придворных — Толстой сосредоточивает вокруг единственной детали — присланного из Парижа портрета сына Наполеона. Портрет этот не только сам дается в технике остранения, но и остраняет всю ситуацию и всех ее участников: «Хотя и не совсем ясно было, что именно хотел выразить живописец, представив так называемого короля Рима протыкающим земной шар палочкой, но аллегория эта, так же как и всем видевшим картину в Париже, так и Наполеону, очевидно, показалась ясною и весьма понравилась». Все остальные действия Наполеона (и диалог с придворными, и приказ войскам) также неясны, они кажутся бессмысленными, кукольными — цель, поставленная Толстым, достигнута. Наполеон оказывается лишен психологии не в восприятии вымышленного героя, но за счет сцены с портретом сына⁴. Пожалуй, Наполеон при Бородине — наиболее удачное и мастерское изображение Наполеона у Толстого.

* * *

Один из самых объемных «наполеоновских» эпизодов рассказывает о знаменитой миссии генерал-адъютанта А. Балашева в июне 1812 года после перехода Немана французскими войсками, когда и произошла его встреча с Наполеоном в Вильне. Эпизод этот, по сюжету и исторически предшествующий Бородину, уже не раз становился предметом внимания ученых, как филологов, так и историков [Тарле], [Шкловский 1928: 152-176], [Бендерский].

Сцена с Борисом Друбецким, подслушивающим разговор Александра I с Балашевым, привезшим на бал весть о переходе французами русской границы, «скроена» почти по тем же лекалам, что и Аустерлиц. Однако тут Толстой несколько смелее обращается с источником. Борис подслушивает лишь последнюю фразу, сказанную Александром, — весь диалог, таким образом, остается как бы «за кадром». Об этом пишет Шкловский: «Начало поездки как будто представляет переходный этап от манеры «Аустерлица» к новой манере» [Шкловский 1928: 154].

Балашев, получивший от Александра письмо и задание встретиться с Наполеоном, чтобы сделать последнюю формальную попытку примирения, отправляется в путь. На французских аванпостах Балашева встречает Мюрат, король неаполитанский. В сцене с Мюратом Толстой для снижения образа использует такой прием, как мультиплицирование основного проходящего мотива. Вычурный костюм, шитый золотом, и шляпа с перьями, обращение к Мюрату как к королю — вот художественный фундамент, на котором, как показал Шкловский, Толстой строит эту сцену, лишенную восприятия вымышленного героя. Как и в бородинских сценах, эффект остранения создается с помощью некоего атрибута или атрибутов, призванных захватить внимание читателя. Мюрат изображен так же, как Наполеон в Бородине, — он лишен настоящих эмоций и только внешне их имитирует (см.: [Шкловский 1928: 160]). При этом Толстой компилирует источники, но это происходит скорее от недостатка материала в каждом отдельно взятом тексте.

Затем генерал-адъютант императора Александра встречается с маршалом Даву. В эпизоде с Даву таким проходящим мотивом становится суровая обстановка, окружающая маршала, в частности бочонки, служащие ему и опорами стола и стульями. «Выборка из материалов (немногочисленных) <…> мелких деталей и их акцентировка — это тот самый, характерный для Толстого, монтажный прием, который возмутил Тургенева и заставил его назвать всю историческую часть романа «шарлатанством»», — отмечает Б. Эйхенбаум [Эйхенбаум: 527]. Однако оставим в стороне претензии Тургенева к Толстому, заметив именно эту подчеркнутую исследователем акцентировку и развертывание мелких деталей.

В обеих сценах источники развернуты очень сильно — текст Толстого в несколько раз превосходит по объему текст соответствующих сцен в исторических трудах, на которые он опирался.

Впрочем, встречи Балашева с маршалами лишь предваряют основной эпизод. Центральный же в этой части романа, несомненно, разговор Балашева с самим Наполеоном. Исследователю художественных приемов Толстого интересно проследить, как они будут развиты в этом главном «наполеоновском» отрывке. Однако исследователя ждет разочарование. «Мне кажется, — писал В. Шкловский, — что благодаря введению в речь Наполеона «психологии», то есть благодаря созданию в его ряду своего рода причинности, отрывок не удался и читатель не принимает в целом (в этом месте) снижения Наполеона <…> Во всем отрывке Наполеон занимает столько места, что уже как будто становится героем произведения» [Шкловский 1928: 176].

Что же произошло? Почему эпизод не удался Толстому и противоречит, как отмечает исследователь, его концепции? Прежде всего разберемся с источниками.

В. Шкловский, рассматривая механизмы включения исторического материала в роман, подробно проанализировал этот эпизод, указав источники едва ли не каждого абзаца. Исследователем показано, что отрывок построен в основном на двух источниках: 1-м томе «Истории Отечественной войны 1812 года» М. Богдановича и 14-м томе «Истории консульства и империи» Л. А. Тьера⁵. Однако на самом деле отрывок, по крайней мере основная его часть (первая из двух встреча Балашева с Наполеоном), составлен практически целиком по Тьеру с очень небольшими «вкраплениями» из Богдановича. То есть Тьера у Толстого гораздо больше, нежели это показывает в своем разборе Шкловский [Шкловский 1928: 166-167].

В задачу исследователя входило акцентировать контаминацию как прием работы Толстого с источниками. Конечно, и Богданович, и Тьер восходят к одному протографу — известной записке Балашева, поэтому содержание их текстуально очень близко, однако по стилю и расположению фрагментов в их следованиях можно однозначно утверждать, что первоисточник процитированных выше реплик не Богданович, а Тьер, «причем речи Наполеона даются в дословном переводе с французского» [Чистякова: 992]. Весь монолог Наполеона приводится без вставок из других источников, практически полностью по Тьеру (за исключением последней заимствованной у Богдановича фразы Наполеона перед конной прогулкой, а также вставки слова «львы» вместо «дерутся с бешенством» во фразе о поляках).

Стоит заметить, однако, что вторая часть отрывка, описывающая обед у Наполеона, на котором помимо Наполеона и Балашева присутствовали еще трое наполеоновских приближенных, конечно, построена в основном по Богдановичу⁶, видимо, потому, что у него диалог отображен полнее, чем в других доступных Толстому источниках.

Толстой использует Тьера много и охотно. Но, как уже неоднократно отмечалось в специальной литературе,

вместе с тем, идеологическая установка Тьера, с его преклонением перед военным гением Наполеона, с верой в военную науку и ее точные планы и диспозиции, презрительное отношение к русским <…> наконец, самоуверенный тон исследователя оттолкнули Толстого и возбудили в нем ход мыслей и эмоций противоположного характера. Целые страницы романа Толстого, занятые полемикой с «историками», направлены исключительно против Тьера и его идеологии [Чистякова: 992].

Отношение к трудам Тьера в России в середине XIX века было неоднозначным, однако за его исследованиями признавали несомненные достоинства [Кони], [Петров: 286-292], историку отдавали должное даже его критики, например В. Белинский [История…]⁷. Критика же однополярная вряд ли была состоятельна (см. отзывы Н. Греча в «Записках о моей жизни» [Греч: 333, 336] и «ура-патриотическую» брошюру А.

1. См. об этом: [Эйхенбаум], [Зайденшнур: 5-7]. [↩]
2. Из современных исследователей кропотливый анализ работы Толстого с источниками провел Л. Соболев. Констатируя наибольшую трансформацию материала «в сценах, связанных с Наполеоном», исследователь, однако, приходит к выводу, что в изображении французского императора Толстому удалось нащупать «высшую правду», на фоне которой «кажущаяся обидная несправедливость» автора «Войны и мира» по отношению к этому «историческому лицедею» представляется несущественной [Соболев: 127-143].[↩]
3. См. подробнее разбор эпизода: [Зайденшнур: 334-336].[↩]
4. См. об этом: [Шкловский 1928: 180-182]. [↩]
5. В библиотеке Толстого сохранилось с его пометками не известное 20-томное издание Тьера (1845-1862), а 3-й том 4-томного переиздания (1865-1867). [↩]
6. С очень небольшими заимствованиями у Тьера, например, вопросы Наполеона сравниваются с расспросами любознательного путешественника.[↩]
7. Несмотря на то, что формально Белинский отзывается на русское переложение первых трех частей труда Тьера, печатаемых в тех же «Отечественных записках», а затем вышедших отдельным изданием, рассуждения критика касаются оригинального текста Тьера, а также самого сочинителя.[↩]