Всемирная литература и социалистическая революция

СТАТЬЯ ВТОРАЯ¹

1

Чем дальше отступают в даль истории 30-е годы нашего века, тем отчетливее становится исключительное их значение в развитии всемирной литературы. Это были годы углубления и расширения революционного сдвига. Всемирная литература не могла остаться в стороне от обострявшейся борьбы двух миров. Начавшиеся вместе с наступлением новой эры, коренные изменения в литературе Европы, Азии, Америки, всего остального мира принимали все более бурный характер.

Сопоставление двух миров приобретало в эти годы особую, глубоко западавшую в сознание наглядность: капитализм корчился в приступах тяжелого кризиса, вся гниль его выступила наружу. А на другой стороне – буйно разрасталась социалистическая новь, одерживая одну победу за другой. Даже очень предубежденные люди начали понимать, что будущее принадлежит социализму.

Под знаком этого сопоставления находится вся духовная жизнь человечества в 30-х годах, и уже ранее действовавшие во всемирной литературе силы расщепления проявляют себя с огромной энергией.

Мыслители буржуазного мира вынуждены признавать, что капитализм идет ко дну. Вернер Зомбарт еще в конце 20-х годов заговорил о поре «позднего капитализма», которую он обозначал сентиментальной метафорой «наступление осени». В скором времени подобная сентиментальность будет казаться наивной, – Валери, Бергсон, Шпенглер полностью утрачивают зомбартское спокойствие и говорят уже не об осени, а о настоящей зиме, настоящей смерти.

Освальд Шпенглер, уже давно пророчивший «закат Европы», выступает в 1931 году с книгой «Человек и техника», в которой выражен ужас буржуазии перед столь ясно обрисовавшейся перспективой близкой гибели. Здесь можно обнаружить все то кровавое, низменное и отвратительное, что мог выставить в свою защиту умирающий класс. Исходя из убеждения, что «человек – это хищное животное», чья «жизнь заключается в том, чтобы убивать», Шпенглер изложил в этой книге такую философию жизни, которая пришлась очень по вкусу немецким фашистам. Это была философия уничтожения, философия современного варварства. Называя не иначе, как «тривиальным оптимизмом», веру человечества в возможность счастья, издеваясь над мифом о Прометее, Шпенглер славит хищнические животные инстинкты и в них видит единственный смысл человеческого существования. Его бредовая книга была насквозь пропитана презрением к массе, подобострастием перед примерявшими свое обмундирование фашистскими гаулейтерами, которых он величал «викингами крови», причисляя себя самого к «викингам духа». Книга Шпенглера призывала к войне, в которой капитализм собирался найти свое спасение.

Валери, выступивший в том же году с книгой «Взгляд на современный мир», по внешности не схож с Шпенглером, более благообразен, но по существу между ними не было разницы. Валери охватывало то же отчаяние, та же глубокая безнадежность слышится в его суждениях. И хотя он делает вид, что озабочен судьбами культуры, он, как и Шпенглер, враждебен подлинной культуре, испытывает страх перед историей. Он твердит, что Европа погубила себя, выдав тайны своей цивилизации азиатским народам.

У Шпенглера идет речь об этом же, и он более грубо выражает те же мысли, когда говорит об экспорте тайн, погубившем белую Европу, и о том, что «цветные» разделаются с Европой за этот ее роковой просчет. «Оптимизм – это трусость», – кричит Шпенглер. Валери более осторожен в выражениях, но его сочинение также насквозь пропитано цинизмом.

Можно было бы назвать и другие книги, написанные в начале 30-х годов видными представителями буржуазной литературы и философии. Все они, начиная с нашумевшей тогда книги Бергсона «Два источника морали и религии» до выступлений Кайзерлинга, Хейдеггера, Ясперса, похожи и на Валери, и на Шпенглера. Все это пророчества близкой гибели, признания того, что капитализм исчерпал себя.

Горький упоминает уже в самом начале своей знаменитой статьи «С кем вы, «мастера культуры»?» (1932) Шпенглера, Валери и других пророков отчаяния. Он противопоставляет две культуры современного общества в их непримиримо резком противоречии. Горький обнажает этот исторический контраст двух культур, чтобы показать интеллигенции капиталистического мира, что она должна сделать свой выбор, что нельзя уклониться от решения этой современной дилеммы.

Статья Горького не случайно получила такой всеобъемлющий резонанс. Если надо назвать самый значительный документ духовной жизни этого времени, то выступление Горького и было таким документом. Оно воздействовало на процесс расщепления, который происходил на протяжении 30-х годов, и оказало неизгладимое влияние на лучшие силы интеллигенции капиталистического мира.

2

Крайне типичным для 30-х годов явлением был процесс «выбора», процесс «решения». Он запечатлен в ряде литературных произведений этого времени.

«Прощание с прошлым», написанное Ролланом в 1931 году, было одним из таких произведений. Оно имеет характер исповеди, в нем идет речь о мучительных духовных исканиях самого Роллана. Это предельно откровенная исповедь, в которой противоречия в настроениях, мыслях, выводах обнажены и подчеркнуты, и вместе с тем это потрясающий социальный документ, свидетельствующий о глубинных процессах, которые протекали в определенных слоях западноевропейской интеллигенции, о том разрыве с буржуазной культурой, который уже давно начался в недрах этой интеллигенции и который получил, наконец, революционный характер.

Исповедь Роллана, конечно, глубоко психологична. В ней отчетливо видно, как совершается формирование нового типа современного западноевропейского интеллигента, который находит с мучительным напряжением свою дорогу к народу. Большое значение приобретает историческое объяснение совершившегося переворота. Писатель стремится показать развитие духовного кризиса в конкретных условиях определенного исторического периода. Этот период начинается с дела Дрейфуса. И хотя Роллан нигде не пользуется понятием «конец капитализма», он рассматривает именно эту заключительную стадию. Вся духовная драма Роллана именно поэтому становится драмой его поколения и той французской интеллигенции, которая никогда не прислуживала капитализму, дорожа иллюзиями своей «независимости».

Покончить с иллюзией «независимости» и для Роллана, и для большого количества честных французских интеллигентов означало обрести подлинную духовную свободу. Чувством этой свободы проникнуто «Прощание с прошлым».

При всей своей неповторимости «Прощание с прошлым» представляется типичнейшим произведением 30-х годов. И оно не случайно начинает собою целое направление, отчетливо наметившееся в литературе тех лет.

Немногие произведения могут быть поставлены рядом с шедевром Роллана, однако некоторые из них имели исключительное значение. Такова, например, одновременно вышедшая «Автобиография» Линкольна Стеффенса (1931), также представляющая яркий документ эпохи. Стеффенс написал историю своей жизни для того, чтобы аргументировать выводы, непосредственно приближающиеся к выводам Роллана. Уже на склоне лет замечательный американский писатель вынужден признать, что кредо, которое он долгое время считал священным, на поверку оказалось иллюзией. Для этой проверки понадобилась вся его жизнь. Стеффенс был смелый человек. Он был первым из тех, к кому реакционная американская печать применила кличку «разгребатель грязи». Этой кличкой она собиралась заклеймить человека, осмелившегося бросить вызов коррупции и разбойничьим нравам американского капитализма, но Стеффенс принял ее с гордостью и сделал из этой клички обозначение беспощадной правдивости современного писателя.

Занимаясь долгие годы «разгребанием грязи», Линкольн Стеффенс был одержим иллюзией очищения капитализма, исправления его недостатков при помощи отдельных реформ. Но чем дальше, тем больше он убеждался в том, что «только революция может изменить сложившуюся систему» ².

Мысль о революции возникла у него еще до первой мировой войны, в результате знакомства с революционной Мексикой, где он побывал вслед за Джоном Ридом, его младшим другом. Когда началась первая мировая война, Линкольн Стеффенс считал, что исходом ее должна быть «неизбежная революция». И Стеффенс без всяких колебаний принял Октябрьскую социалистическую революцию, с первых же ее дней стал искреннейшим другом советской страны.

В «Автобиографии», которая является глубоко патриотической книгой, возникает и, раз возникнув, уже не сходит с ее страниц сопоставление между капиталистической Америкой и социалистической Россией. Надо отдать должное мудрости Стеффенса, он впервые делает это сопоставление еще тогда, когда немногие решались верить в победу советской России. Это сопоставление, которое он часто обозначает как сопоставление «эволюции» и «революции», постепенно разрастается; возникает идея, которую Стеффенс вынашивает с особой заботливостью и бережностью. Америка рано или поздно должна пойти путем России. Этот вывод и является вершиной книги, тем кульминационным моментом, где происходит разрыв американского демократа с его иллюзиями.

Заключительные главы «Автобиографии» могут быть прямо сопоставлены с выступлениями Барбюса, с исповедью Роллана или с напечатанной несколько позже статьей Горького «С кем вы, «мастера культуры»?». Не надо думать, что эти авторы оказали на Линкольна Стеффенса какое-либо воздействие. В обширном перечне имен, которым сопровождается его книга, мы не найдем имен Барбюса, Роллана и Горького. Духовное развитие американского демократа совершалось своим путем, не совпадая с тем, как подобные процессы протекали в условиях Европы. Это показывает, что даже в наше время, когда всемирная литература становится областью невиданного взаимопроникновения взглядов и художественных направлений, сходные процессы могут до поры до времени протекать изолированно друг от друга. И все же изолированность от весьма близких ему явлений в европейских литературах не удерживает Линкольна Стеффенса от того, чтобы он пришел к самым жгучим, самым актуальным и самым неотвратимым проблемам времени.

Заключительная глава «Автобиографии» содержит суммирующее сопоставление США и России: «Эволюция против революции». «Преимуществом революции является то, что она основательно очищает почву», – пишет Стеффенс. Благодаря этому «Россия… распахнула двери такой человеческой интеллектуальности, которая кажется просто невероятной» (стр. 872). Именно революция привела к тому, что «Россия стала страной осознанной, дерзновенной надежды». Несколькими годами позже, уже незадолго до своей смерти, Стеффенс вступил в Коммунистическую партию США, и его заявление можно считать последней главой его «Автобиографии». Тем, кто хотел бы узнать возможность избавления от зол капитализма, он предлагал пример советской России, «куда каждый может съездить и поглядеть, как наша ужасная, старая, враждебная цивилизации экономическая система опрокинута и лежит посреди степи вверх своими ржавыми колесами».

С переоценкой ценностей, которая осуществляется в «Прощании с прошлым» Роллана и в «Автобиографии» Линкольна Стеффенса, мы встречаемся и в «Письмах о России» Рабиндраната Тагора (1931). Своим путем, со своими сложностями великий индийский писатель приходит на перекресток, где уже встретились, как мы показали, Роллан и Стеффенс. И хотя весь облик Тагора, вся история его духовного развития далеки от европейского или американского уклада, мы все же находим в его «Письмах о России» черты удивительного сходства с уже названными произведениями Роллана и Стеффенса. Откуда, казалось бы, у Тагора с его устойчивым душевным равновесием такое признание: «Совершенно один в течение тридцати лет я плыл наперекор враждебному миру…» Чувство одиночества, которое было знакомо и Роллану, и Стеффенсу, с такой же силой охватывает Тагора. Как и его западные собратья, он убеждался в тщетности своих усилий изменить окружающий мир.

Уже в первом письме, рассказывающем о первой встрече Тагора с новой действительностью, мы читаем: «Все, что я вижу, – чудесно. Не похоже на другие страны. В корне отлично. Они всколыхнули всех». Несмотря на всю необычность того, с чем встретился Тагор в Москве 1930 года, он сразу же воспринял эту Москву как образ нового человечества. Он видел много горького в Москве тех времен и откровенно говорил об этом. Но это не мешает ему разглядеть сущность происходящего, понять, что здесь все перевернулось, что здесь заложен справедливый общественный порядок.

Тагору очень импонирует то, что в стране Советов «праздные люди исчезли бесследно, все живут своим трудом, нигде ни одного франта». Он с радостью видит, как «быстро распространилось среди народа чувство собственного достоинства». Он видит, что «простой народ, сбросив бремя неравенства, смог выпрямиться и поднять голову». Он «одновременно удивлялся и радовался» всему этому, хотя и испытывал некоторые жизненные неудобства и его коробила слишком бедная обстановка в московском «Гранд-отеле», где он жил.

Тагору удается найти поразительные слова для того, чтобы выразить сущность происшедших изменений. Он говорит, например, что в России «отношения между людьми стали до удивления легкими». После того как «глыба сброшена», человеческие возможности, не стесняемые больше капиталистическим угнетением, фальшью, аморальностью, получают невиданный простор. Отсюда импонирующая Тагору «необыкновенная смелость», отсюда во всем проявляющаяся подлинная внутренняя свобода.

Тагор самым тщательным образом изучает постановку народного образования в советской России. Он настолько был увлечен успехом культурной революции в нашей стране, что собирался написать об этом книгу. Это означало целый переворот в его уже сложившихся приемах писательской работы. «Мне не приходилось раньше писать на какие-либо темы, связанные со сбором материала, но так как не писать было бы с моей стороны несправедливым, я начал писать».

Трудно переоценить значение этого признания: Тагор, который умел извлекать из себя самого, «копаясь пером в шахте собственных мыслей», такое богатство чувств, переживаний, идей, никогда не нуждался в том, чтобы собирать какой-либо «материал», теперь принимает решение испробовать совершенно новый жанр, соответствующий гигантски обильному «материалу», обрушившемуся на него в результате знакомства с действительностью Советского Союза. Он хотел бы запечатлеть то «огромное движение человеческой мысли», которое он почувствовал в России, тот удивительный строй советской жизни, при котором «не боятся нового ни в общественной жизни, ни в государственных делах, ни в искусстве».

Тагор пишет в своих «Письмах» о том же, что так увлекало Стеффенса. Как тот сопоставлял Россию и Америку, так он ставит рядом Россию и Индию. «Я только что вернулся из России. Я видел, как труден путь страны к славе» – это вывод огромной актуальности. Он обращен к родной земле Тагора, которой великий пример России указывает путь раскрепощения. «Страна освободится лишь тогда, когда она силой сбросит путы, связывающие ее по рукам и ногам… Сегодня английское господство проклято нашей ненавистью» ³.

Революционная позиция, на которую стал Тагор в результате встречи со страной нового мира, означала для великого писателя нашего столетия глубочайшую переоценку ценностей. С гордостью причисляя себя к «строителям нового мира», подтверждая, что «время с теми, кто ушел вперед», он сам обозначал масштаб совершившейся перемены.

Все глубже отображаются в литературе исторические изменения, совершавшиеся в мире. Прежде всего надо назвать два великих произведения 30-х годов: «Трагическую Америку» Драйзера (1931) и «Очарованную душу» Роллана (оконченную в 1933 году). Сила этих произведений заключена в их жгучем содержании, в их революционной беспощадности по отношению к капиталистическому строю, в народности их духа. В эстетическом отношении эти произведения были открытиями.

В «Трагической Америке» Драйзера нашли свое выражение мотивы трагического, которые уже давно были свойственны его творчеству, но здесь они впервые выступают в революционном освещении.

Понятие трагического в эстетике Драйзера является обозначением крайнего напряжения социальных противоречий, раскрытию которых посвящено все его творчество. От трагедии личностей (высшая точка здесь – «Американская трагедия») Драйзер поднимается к трагедии народа, с такой колоссальной силой представленной в «Трагической Америке». Это вершина и итог его творческих искании.

Драйзер говорил: «Никто не создает трагедий – их создает жизнь. Писатели лишь изображают их». В этой эстетической формуле само понятие реализма соединяется с понятием трагического: действительность Америки XX столетия такова, что, чем глубже в нее проникает острие художественного изображения, тем более явственными становятся трагические черты ее. В этом смысле «Американская трагедия» представляет такое широкое и грозное обобщение, какого мы не встречаем в предшествующих этому роману произведениях Драйзера.

На вопрос, чему научила его мировая война, Драйзер отвечал в 1934 году: «Одним словом: многому», и разъяснял далее: «Война показала мне с неотвратимой ясностью, что весь социальный строй, в недрах которого она зародилась, обветшал, больше того, прогнил насквозь».

Известно, какое воздействие оказала на Драйзера и на передовую американскую литературу Октябрьская революция, озарившая, как говорит Драйзер, существующее в Америке социальное неравенство таким светом, что «неизбежно должны были появляться книги, показывающие необходимость изменения общественного строя».

В статье «Четыре инсценировки» (1936), посвященной попыткам перевести «Американскую трагедию» на язык театра, Драйзер с особым сочувствием пишет о пьесе Пискатора, в которой «Клайд, хотя такой же слабый и немощный, как и в книге, словно непроизвольно становится выразителем многосторонней, глубокой, уничтожающей и в то же время полной трагизма критики общественного устройства». Он полностью согласен с таким подходом к «Американской трагедии», как бы раскрывающим скобки, делающим выводы из того, что в ней было заложено.

Он сам уже пошел дальше и вкладывает в понятие трагического существенно иной смысл по сравнению с романом. Он поддерживает созвучную этим изменениям трактовку «Американской трагедии». «В противоположность моей книге инсценировка Пискатора проникнута не покорностью, а, наоборот, протестом, местами довольно резким, против жестокости и бесчеловечности, присущих той социальной системе, которая, по мнению Пискатора, должна быть изменена и оздоровлена» ⁴. Это очень важное признание, означающее, что не покорность, а возмущение, стремление изменить обстоятельства, загоняющие человека в тупик, становятся развязкой той трагедии, которая владеет помыслами писателя.

Переход от «Американской трагедии» к «Трагической Америке» – самый важный период в творчестве Драйзера. Все большее значение приобретает для писателя прямое участие в той борьбе, которую вел народ. В этом направлении трансформируется и само понимание трагического у Драйзера.

Заглавием подчеркивается и связь с романом «Американская трагедия», и расширение зоны трагического в новом произведении. Как бы специально для окончательного разъяснения причин, сделавших трагической судьбу американского юноши Клайда Грифитса, написана в «Трагической Америке» потрясающая глава – «Преступность и ее корни». Здесь прямо говорится, что «преступность является порождением экономических противоречий нашего общественного строя» и что «главные преступники нашего времени – это вовсе не те, кого можно выследить и поймать», а «те, кто сегодня… фактически правит обществом». Драйзер считает, что капиталистическая «система распределения благ естественна для диких джунглей, но неуместна в организованном обществе», что существующее в капиталистическом мире «распределение материальных благ само по себе есть тягчайшее преступление».

Как это случилось с Клайдом Грифитсом, – «всеобщее право на поиски счастья», признаваемое конституцией, в обстановке этих «чудовищных, вопиющих противоречий» американской жизни может привести молодого человека на электрический стул.

«Трагическая Америка», над которой уже не тяготеет дух покорности, отличается от «Американской трагедии» глубокими идейными и художественными изменениями, которые отразились и в самом понимании трагического. Основой этого революционного произведения является образ народа. В «Трагической Америке» показана борьба классов в момент, который казался Драйзеру близким к решающей схватке. В этом направлении и видоизменяется драйзеровское понимание трагического. Мотивы борьбы приобретают в нем господствующее значение.

По мере того, как революционные черты все более ясно обозначаются в творчестве Драйзера, буржуазная критика стремится скрыть эту истину и делает все, чтобы извратить подлинный облик писателя, ставшего к концу своей жизни коммунистом. Она была всегда враждебна Драйзеру, но теперь она превосходит себя во лживости, подделках, инсинуациях.

Однако великий писатель уверенно и стремительно шел вперед по революционному пути, на который он вступил. Можно было бы привести много страниц из Драйзера, написанных одновременно с «Трагической Америкой» и после нее, страниц, посвященных эстетике борющейся литературы. Так, в «Обращении к художнику» (1933) с неотразимой убедительностью изложена программа сближения и слияния деятельности творческой интеллигенции с жизнью и борьбой масс.

Драйзер с тревогой наблюдал, как «возрастающее количество американских художников все больше и больше отходит от масс… обращаясь за поддержкой к уже дискредитировавшей себя кучке индивидуалистов-хищников, которая до сих пор ограничивалась только тем, что использовала их творчество ради своего личного прославления и возвеличивания». И Драйзер атакует тех, кто пребывает в «молчании» и «равнодушии», обрекая этим свое творчество на опустошенность, вместо того чтобы принять участие в борьбе за социальную справедливость, являющуюся душою подлинного творчества.

«Подумайте, с кем действительно ваше будущее», – говорит Драйзер, обращаясь к американским писателям и художникам. В основе эстетической программы, которую выдвигает Драйзер, лежит народность. Вне народности невозможно подлинное искусство. Драйзер выражает эту мысль в отточенных, великолепных по своей выразительности формулах: «Выступайте теперь же открыто от лица тех масс, из которых вы вышли и к которым вы принадлежите в действительности…»»Не только ваши экономические, но и ваши социальные и художественные мечты совпадают с мечтами миллионов рабочих всего мира. Итак, думайте о них и боритесь…» ⁵.

Если «Трагическая Америка» Драйзера уже по своему жанру была явлением нового, то в «Очарованной душе» Роллана произошло глубокое видоизменение такого испытанного жанра, как роман, – изображение действительности в нем получает необычайно широкий эпический размах, психологический роман превращается в роман непримиримой борьбы двух миров. Это была смелая попытка показать в романе революционный процесс изменения действительности.

Судьбы действующих лиц, конечно, остаются в центре внимания, но соотношение между этими судьбами и потоком действительности видоизменилось, что и делает художественную концепцию романа, особенно в его двух последних книгах, новой и необычной.

«Очарованная душа» писалась на протяжении большого отрезка времени. Во «Введении», которое было написано после окончания романа, подчеркивается, что автобиографические мотивы очень существенны для понимания этого романа, что между его первыми книгами и двумя заключительными лежит такое решающее событие, как переход автора на сторону социалистической революции. «Грандиозное намерение», которое захватило Роллана, было так сложно и трудно выполнить, что работа над произведением дважды прерывалась, хотя оно никогда не переставало «зреть в горячке страстей и событий».

Мы узнаем, что были периоды, когда «в ожидании находился и сам автор». Внутренний кризис разрешился, победили революционные стремления Роллана, и это сделало две последние книги «Очарованной души» вершинами всего цикла.

Особый интерес представляют именно те новые черты, свойственные заключительной части цикла, которая носит название «Провозвестница». Во «Введении» подчеркивается, что роман воссоздает «обстановку гибнущего мира» и в образах его героев «преломляется катастрофическое развитие духовной жизни Европы». С огромной убедительностью в «Провозвестнице» показано полное крушение культуры буржуазного общества. Эта старая тема Роллана, но именно в этой части она достигает своего апогея, и название первой книги «Провозвестницы» – «Смерть одного мира» – является до конца оправданным.

Во второй книге – в «Родах» – показаны живые силы европейской интеллигенции, ищущие выход в присоединении к социалистической революции. Мы видим, как люди, «изголодавшиеся но действию», проявляют подлинное «бесстрашие духа», бросаясь в «людские битвы», связывая свою судьбу с судьбой масс.

Этот процесс, необычайно типичный для 30-х годов, Ромен Роллан изображает, не дожидаясь того времени, когда он отступит в прошлое, а буквально по горячему следу. В этом потрясающая актуальность его подлинно эпического и вместе с тем исполненного горячей страстью романа.

Он не летописец захватывающих событий, а их прямой участник. Роллан изображает «мастеров культуры», очень близких ему по своим стремлениям, и неоднократно сам вмешивается в действие, соучаствует в нем, чтобы подчеркнуть, что между событиями его романа и действительностью, а также его личной судьбой нельзя провести границу.

Трудно предположить, чтобы Роллан в ту пору знал о том понимании эпического, которое вкладывал Бертольт Брехт в свою эстетику «эпического театра», но в одном моменте он с ним прямо соприкасается. Это убеждение в том, что современный эпос – это высший накал революционной убежденности. И если «эпический театр» Брехта всегда был театром пропаганды, то и эпический роман Роллана блестяще выполняет задачу агитирующего романа.

Можно было бы сделать много сопоставлений и сближений текста «Провозвестницы» с теми или иными публицистическими выступлениями Роллана. Это не только свидетельствует, что Роллан писал «Очарованную душу» в пылу схватки, но и означает, что реалистическая ткань романа насквозь пропитана пафосом этой схватки; роман, изображающий «эру великих потрясений земли», развертывается во многих перекрещивающихся планах, включая публицистику в самом широком смысле этого слова.

Обращаясь к тем побуждениям, которыми руководствуются герои романа, мы сразу вступаем в богатый, сложный мир духовной жизни передовых французских интеллигентов 30-х годов. Они живут в нашу эпоху, в эпоху, когда огромные людские массы находятся в состоянии плавления, когда шум взволновавшегося необъятного человеческого моря «заполнил весь мир». Это люди, которым много приходится пережить, прежде чем они понимают, что они «имеют право занять место в рядах угнетенных». Роллан очень тщательно анализирует духовную драму этих людей и те «прощания с прошлым», которые каждому из них, даже молодому Марку, приходится пережить. Он делает это во всеоружии всестороннего реалистического изображения, и цепь духовных драм, раскрытых в романе, превращается в непрерывно нарастающий процесс духовного освобождения передовых современных интеллигентов.

Это одна из самых сильных сторон романа. Интеллигенты, которые были воспитаны в школе «бесплодного индивидуализма», с огромным воодушевлением открывают такие, раньше далекие от них, области действительности, как «борьба других людей», как борьба рабочего класса, который был для них довольно отвлеченной категорией. Эти открытия придают им силу, которой они никогда не чувствовали в себе. Приобщаясь к «коллективному действию масс», они обретают уверенность в человеке и в себе самих.

«В наши дни священно лишь одно – труд. Все прочее – вера и культура, чистый разум, социальное устройство – все должно быть переделано сверху донизу и возведено на незыблемом фундаменте организованного труда. Но такая организация в разгар борьбы требует поистине геркулесовых сил», – так рассуждает Марк Ривьер, понимая, что эти «геркулесовы силы» не есть что-то фантастическое. Они заложены в народе, и вся тайна заключается в том, чтобы «с нашим ядром соединилась бесформенная масса: мы сдвинули бы с места горы».

В той или иной мере через подобные переживания проходят все герои «Провозвестницы». Все они делают вывод, что «нельзя оставаться вне битвы», всем им становится ясно, что «в дверь вошла Революция».

Герои последних частей «Очарованной души», таким образом, воплощают актуальнейшее художественное обобщение. В них запечатлены те процессы, которые бурно развивались в действительности. Беря начало и конец этого произведения, видишь, насколько глубока совершившаяся трансформация: на протяжении романа произошло превращение прекрасных по своим задаткам, но остававшихся изолированными «от большой жизни» людей в людей целеустремленного действия, посвящающих всю свою энергию революционному изменению действительности.

Можно сказать, что в «Провозвестнице» социальная конфликтность делается предельной. Это действительно «роды» нового: ведь дело идет о том, чтобы «уничтожить плотную сеть иллюзий и предрассудков, смертоносную сеть, опутавшую старый мир».

1. Первая статья напечатана в «Вопросах литературы», 1957, N 8[↩]
2. LincolnSteffens, Autobiography, 1931, p. 631.[↩]
3. Рабиндранат Тагор, Письма о России, Гослитиздат, М. 1956, стр. 79 [↩]
4. Т. Драйзер, Собр. соч. в 12-ти томах, т. 12, Гослитиздат, М. 1955, стр. 262[↩]
5. Т. Драйзер, Собр. соч. в 12-ти томах, т. 11, стр. 569 [↩]