Все ли дозволено гению? Полемические напоминания

История литературы богата примерами непростительного забвения писателей. И что особенно поражает в списке забытых и полузабытых имен – встречаются в нем и писатели, которые будто для того только и появились в истории, чтобы с графической резкостью и схематической определенностью выявить в литературе какой-либо ее эстетический феномен, призвать во весь голос критику и эстетику к его осмыслению и… напрочь исчезнуть из памяти читателей и критиков. Одним из таких изгоев – пожалуй, это самое подходящее слово для его литературной судьбы и биографии – был Александр Иванович Тиняков (публиковался и под псевдонимами Одинокий, Герасим, Чудаков, Герасим Чудаков).

Тиняков печатался и в брюсовских «Весах», и в «Аполлоне», и в других журналах. Он издал три сборника стихов и несколько книг литературно-критических статей, в частности «О значении искусства» (1920). Но имя его окружено глухим молчанием и в дореволюционной, и в эмигрантской прессе. Нет его в литературных энциклопедиях и справочниках. И лишь совсем недавно Евг. Евтушенко включил три его стихотворения в антологию «Строфы века» (1995). Но этого явно недостаточно для восстановления справедливости: два из них никак нельзя считать репрезентативными для сквозных мотивов поэзии Тинякова.

Ту фигуру умолчания, которая сопутствовала и сопутствует Тинякову, можно в какой-то мере – хотя «мера» эта слишком наивна – объяснить его внешним обликом, образом жизни. «Грязный, оборванный, небритый» – таким он запомнился Георгию Иванову¹. У Владислава Ходасевича, также набросавшего в своих мемуарах довольно отталкивающий портрет Тинякова, особую неприязнь вызывал неприличный образ его жизни: «Его поселили в том же «Доме Искусств», в той части, которая была предназначена для неопрятных жильцов. Там он пьянствовал и скандалил. По ночам приводил к себе тех десяти-двенадцатилетних девочек, которые днем продавали на Невском махорку и папиросы» ².

Да, если верить таким авторитетным мемуаристам, выглядел и вел себя Тиняков неприглядно. Но если он поэт, то какое это имеет значение, тем более для нас, сегодняшних его читателей? Поэт, пока не требует его к священной жертве Аполлон, «меж детей ничтожных мира,/Быть может, всех ничтожней он».

А если он не поэт, а заурядный версификатор, если его стихи лишены тех поэтических достоинств, которые дают «пропуск» в историю литературы? Так, тот же Вл. Ходасевич, критик безупречного вкуса, высказался резко отрицательно не только о личности Тинякова: «Чувствовалось, что собственные стихи не легко ему даются. Все, что писал он, выходило вполне посредственно». И сам Тиняков, если верить Вл. Ходасевичу, осознавал свою поэтическую беспомощность. И в этой «осознанной бездарности» таится вызревающая в нем «злоба на мир» ³.

Да, ранние, 1905 – 1912 годов, стихи Тинякова – они собраны в книгу «Navis nigra», изданную «Грифом», – не только не поражают поэтическими открытиями, но даже не отличаются оригинальностью. Тиняков слепо подражает Брюсову и Бальмонту, наполняет стихи расхожими среди эпигонов символизма штампами: «венок из грустных асфоделей», березы «служат литургию,/Блестя одеждой золотой», «снежинки – слезы чистых серафимов», апрель «лилейно-легкими перстами/Лелеет грудь Земли»… А Михаилу Зощенко запомнился такой его опус:

Как девы в горький час измены,

Цветы хранили грустный вид.

И, словно слезы, капли пены (?)

Текли с их матовых ланит…

Но разразилась революция, гражданская война принесла с собой «голод, холод, безодежье» (Тиняков, «Моим гонителям»). Поэт затосковал по сытой, спокойной обывательской жизни и, как пишет Мих.

1. Георгий Иванов, Собр. соч. в 3-х томах, т. 3, М., 1994, с. 83.[↩]
2. Владислав Ходасевич, Колеблемый треножник. Избранное, М., 1991, с. 444 (курсив здесь и далее наш, а разрядка везде принадлежит цитируемым авторам. – В. Б.).[↩]
3. Там же, с. 443, 445.[↩]