Возвратившись из Волгограда…

Есть в истории понятия, которые оставляют по себе нестареющую память. Сталинград – одно из таких понятий. Здесь, на Волге, волею, мужеством, патриотизмом советских солдат был круто переломлен ход второй мировой войны. Не удивительно поэтому, что люди, пережившие войну, люди, для которых она остается предметом глубоких раздумий и писательской работы, обращаются к этому слову, к этому символу – Сталинград. Тем более, что они только что оттуда вернулись, вернулись из возрожденного, вставшего из руин, расцветшего города-героя – Волгограда..

А вернувшись, встретились в редакции журнала «Вопросы литературы», чтобы поговорить об увиденном, о прошлом и настоящем, о жизни и искусстве. Это была интернациональная встреча – Макс Вальтер Шульц, писатель из ГДР, автор известного нашим читателям романа «Мы не пыль на ветру», Петер Вайс, немецкий драматург, живущий в Швеции (его пьесы «Дознание», «Мокинпотт…» тоже переведены на русский язык), западногерманский публицист Фридрих Хитцер, советские писатели Юрий Бондарев, Сергей Сергеевич Смирнов.

Разговор начался о Волгограде – старом и новом, – но вовсе не ограничился им. Социально-нравственный смысл нынешнего обращения к войне, принципы ее изображения, герой – об этих и других проблемах рассуждали участники встречи, Разного социального, психологического опыта это люди, расходящиеся в частных, а порой и не только в частных, оценках. Естественна полемическая заостренность некоторых высказываний. Но при всей спорности иных суждений, при всех расхождениях, в одном писатели были едины – в ненависти к фашизму, в озабоченности судьбами культуры, в преданности идее гуманизма и человечности, Тут-то как раз и обнаружилось, что разговор о Сталинграде и – шире – о войне – это не только разговор о Сталинграде и войне. Это – раздумья о современности, о роли искусства в классовых, социальных битвах времени, о месте художника в нынешнем мире.

«Защита человека, любовь к человеку – вот главная цель деятельности писателя», – так сформулировал Ю. Бондарев общую мысль собравшихся в редакции писателей.

Ниже публикуется запись беседы.

Макс Вальтер ШУЛЬЦ

Любому из нас время от времени приходится сталкиваться с собственным прошлым, думать о нем. Это неизбежно и правильно, ибо не зря сказано, что тот, кто забывает прошлое, обречен пережить его вновь.

Но бывают моменты, когда история подступает к тебе вплотную, когда переживаешь ее особенно сильно. Это произошло со мной, когда я ступил на сталинградскую землю.

Конечно, я счастлив, что мой самолет прибыл в Сталинград с опозданием на тридцать два года и несколько минут. Ибо во время войны в Сталинграде я не был. Но все же я был солдатом фашистской армии, и воспоминания о том проклятом времени нельзя просто так зачеркнуть или отбросить.

Как бывший солдат, я хорошо представил себе фронтовые позиции тех лет. Я мысленно провел черту между позициями немецких солдат и красноармейскими траншеями. И увидел, где проходила передняя линия, видел знаменитый дом Павлова, разбитое здание старой мельницы. Но я не только видел все это (видел, так сказать, внутренним взором, ибо город чудесно восстановлен) – я смог представить то, что было за этим, – ощущения солдат, дравшихся у берегов Волги. Я пытался посмотреть на все глазами красноармейцев, пытался сопережить те сверхчеловеческие усилия, которые предпринимались тогда советскими солдатами. Я испытывал чувство глубочайшего преклонения перед их героизмом.

Представил я себе и фашистских солдат, услышал их – тридцать с лишним лет спустя. Услышал вновь голоса и стоны умирающих – то, что мне слишком часто приходилось слышать на минувшей войне. И я представил себе солдата, который пришел с мыслью покорить эту землю и нашел в ней свою могилу. Настала его последняя минута: он знает, что умирает, и последние его хриплые слова – проклятья Гитлеру, проклятья войне; и это было самым честным и искренним из всего сказанного им за многие годы.

О многом я думал в Сталинграде, хотя пробыл там совсем недолго – только два дня. Может быть, когда-нибудь я туда еще приеду, может быть, прочувствованное и передуманное отзовется в будущих книгах. А пока – пока не вполне стройные впечатления и рассуждения.

Вот одно из них. Мне приходилось сталкиваться с таким утверждением, что в городе, разрушенном войной, надо оставлять в нетронутом виде какие-то полуразваленные дома, раскореженные снарядами улицы и т. д. Мол, пусть люди помнят о том, как это было.

Что ответить на это? Думаю, общего правила тут быть не должно. Мне приходилось уже рассказывать о том, как Альфред Курелла и Анри Барбюс пытались найти каждый свой окоп на одном из полей первой мировой войны, – его как раз оставили таким, каким оставила его война. Пытались – и не нашли. Поле по прошествии лет оказалось безликим, мертвым памятником. Вероятно, бывает и иначе: когда жестокая, нетронутая натура говорит всего сильнее.

Сталинград восстановлен целиком. Приходится только гадать, какими глазами сейчас гляделся бы дом Павлова, сохранись он в своем военном виде. Но твердо могу судить о другом. Сталинградский мемориал производит очень сильное впечатление. Особенно две стены, сложенные из тех самых кирпичей, что были продырявлены пулями, отлитыми тридцать с лишним лет назад. Ощущение войны – самое острое. И одновременно сильное напоминание о преступлениях, совершенных фашизмом. Словом, тут память, поверенная силой искусства. И может быть, эта память глубже, нежели та, что была бы разбужена видом разбитой крепости.

Петер ВАЙС

Я начну с того же – с поездки в Волгоград. Она оставила во мне глубокий след. Мы приехали в город, которому в нынешнем его виде нет еще и тридцати лет. Крупный промышленный центр, новый, светлый, живой город. В первый момент невозможно было себе представить, какие невероятные жертвы были принесены, чтобы возродить здесь жизнь. Все здесь кажется очень юным, всюду молодежь, дети. У них сияющие лица, во всем чувствуется уверенность в будущем. Когда мы, в качестве иностранных гостей Союза писателей СССР, возлагали венок к памятнику погибшим воинам, сюда пришли молодые супружеские пары, новобрачные, почти девочки в белых подвенечных платьях. Нас глубоко тронул этот обычай – приносить цветы сразу после заключения брака. Мы узнали, что так происходит во всех городах Советского Союза. И это не было просто красивым жестом, а глубоко продуманной акцией, выражающей связь между поколениями, чего мы, живя на Западе, вовсе не можем себе представить. Молодые выказывали глубокое уважение, благодарность отцам и матерям, которые в борьбе против фашизма отдали свои жизни, защищая их землю. Так, с возложения цветов, началась наша встреча с Волгоградом.

Надо прожить здесь долго, надо изучить язык вашей страны, чтобы до конца постичь, как на этих руинах, на этой земле, в которой лежат тысячи убитых, могла снова возродиться жизнь. Бесконечно много можно было бы говорить о том, что делают для этого ныне живущие, какая существует связь между мертвыми и живыми. Это тема для целой книги.

Волга, по которой мы ехали в течение нескольких часов, напоминала нам о Горьком, о его детстве и юности. Кажется, будто ее не коснулось время. В ее ширине и спокойном течении есть что-то от истории всей страны.

С момента нашей встречи с Волгоградом прошло немного дней. Эпос, который мы в себя впитали, еще не упорядочился, впечатления должны «осесть».

А потом были часы, проведенные на Мамаевом кургане. Они четко очерчены в памяти. Ряды тополей по дороге наверх. Шелестит листва. Внизу растут деревья, пересаженные сюда со всех концов страны. Жизнь возникает из смерти. Первый сражающий/ся вырастает из каменной глыбы. «Стоять насмерть» – вырезано на пьедестале, и рядом:»Не посрамим памяти». Эти призывы, эти пароли, отрывистые, такие, какими они прозвучали три десятилетия назад, высечены на изваянных скульптором Вучетичем стенах. Каждый камень стреляет: «Ни шагу назад», «Действуй!»

Эти кирпичные стены изрешечены пулями, искромсаны снарядами, но они дышат, они несокрушимы. То, что в них отразилось, сходно с непреходящими образами Октября. Я не знаю другого реалистического произведения, которое по силе и выразительности можно было бы сравнить с этим памятником. Большая выпрямленная фигура с зияющей раной в груди, пальцы выброшенной вперед руки сжимают разорванную книжечку партийного билета с профилем Ленина, лица солдат и матросов, иногда почти неразличимые в камне, иногда выделенные, – все это запечатлевается в памяти навсегда. Пройдя долгий путь между стен, почти невозможно себе представить, что предстоит еще подъем. Но затем вокруг бассейна возникают отдельные группы, каждая из которых замкнута, но вместе все они ведут к великой земной пьете.

Я вижу перед собой приземистую, сгорбленную фигуру санитарки, которая тащит на плечах раненого. Очень отчетливо – его свисающую жилистую руку. Напряженное, полное тяжелой усталости лицо санитарки, ее сжатый рот. Вот фигура матроса, устремленного вперед со связкой гранат. И наконец, двое, мощным движением отбрасывающие разбитую фашистскую гидру и расколотую свастику. В одинаковой позе, единым порывом. В этом нет ничего от победного угара. Художник говорит лишь о том, что страшная битва со злом завершилась победой. Лица измучены, но одухотворены, полны энергии, она потребуется еще для восстановления города.

И вот вершина кургана. Какой раздавался здесь рев и грохот! А теперь земля, взрыхленная осколками снарядов, мирно спит под мягкой травой. Над ней пролетают ласточки.

«Все они были простыми смертными» – высечено здесь.

С. С. СМИРНОВ

– Знаете ли, Петер Вайс, что на Мамаевом кургане несколько лет после войны не росла трава?

Петер ВАЙС

– Да, знаю.

С. С. СМИРНОВ

– По-моему, там следовало оставить несколько кварталов разрушенного Сталинграда такими, какими они были в дни боев. Это был бы самый впечатляющий памятник.

Петер ВАЙС

– Я не думаю, что это была ошибка. Вы сейчас там построили город мира, а не город разрушения; И скульптурные группы, поставленные там, производят такое сильное впечатление, – во всяком случае, на меня произвели, – что те бои, которые тридцать лет назад происходили в этих местах, уже теперь обрели бессмертие.

Макс Вальтер ШУЛЬЦ

Я хотел бы кое-что добавить. Когда находишься в таком месте, как Сталинград, все тебя волнует. Ты видишь статую Победы на Мамаевом кургане, ты видишь силуэт города и бескрайность русского ландшафта, ты видишь бесконечное небо над городом, и тебе вспоминается картина старого немецкого художника Альбрехта Альтдорфера «Alexander-schlacht» – картина битвы, которая разгорелась на земле, и продолжение ее на небесах.

Да, я знаю, что нет на земле ничего более искреннего, чем предсмертный крик человека. Но я понимаю, что предсмертные крики фашистских солдат предвещали крики, сопровождавшие рождение нового общества, новой Германии.

Фридрих ХИТЦЕР

Когда Макс Вальтер Шульц произнес слова о новой Германии, мне тоже захотелось сказать об этом.

Шульц принимает участие в строительстве новой, социалистической Германии. Я приехал сюда из ФРГ, из Мюнхена. Вы все прекрасно знаете, что Мюнхен до 1938 года был столицей нацистского движения. И вы знаете также, что в сегодняшнем Мюнхене, наряду с антифашистами, живет и Франц Йозеф Штраус. И у нас только идет еще борьба за новый строй, новое общество.

Я сейчас имел возможность побывать в Волгограде. И во время моего пребывания там – должен вам сказать откровенно – во мне переплелись самые разные чувства.

Я испытал войну, будучи ребенком. Помню бомбежки. Я жил в городе, который на 75 процентов был разрушен. И предсмертные крики я слышал не на поле боя, а из соседнего квартала, из соседнего дома. Первые жертвы войны… Это было 17 декабря 1944 года. Когда на другой день я пришел в школу, нескольких товарищей из моего класса не было – они погибли от бомбы. Мы находились в убежище, и большинство погибло там. Я один из немногих, которые остались в живых. Помню, когда погас свет, началась паника, и детей давили в этой панике. Моя мать тогда ждала ребенка. Город горел.

Но то, что я увидел там, в Сталинграде, то, что там произошло, было гораздо страшнее того, что мне пришлось испытать.

Мне оказали большую честь, предоставив возможность выступить в Волгограде. Я выступал перед молодежью, видел лица молодых людей и думал: «Что же я могу им сказать, этим людям? Как можно дружеское чувство, которое я к ним испытываю, выразить конкретно?» Потому что очень легко говорить о дружбе в декларативном плане, а что сказать, когда ты встречаешься с этими людьми в первый раз и можешь потом никогда их не увидеть, как передать им то чувство, которое владеет тобой?.. И я рассказал им историю о том, как я впервые услышал слово – Сталинград.

В нашем доме по соседству жила старая женщина, вдова. Муж ее погиб в первую мировую войну. Она была молочницей, торговала молоком, оповещая покупателей колокольчиком. Иногда я помогал ей. Однажды она при мне заплакала. Я спросил, почему она плачет. Она ответила, что давно не получает писем от своего единственного сына. Сын ее был в Сталинграде. Эта женщина умерла в 1952 году и до последнего дня все ждала писем из Сталинграда.

Когда я рассказывал эту историю в Волгограде, я говорил также о том, что Сталинград не только принес траур многим матерям, но и стал боевым паролем антифашистов. Когда в Мюнхене нацистская организация готовила проведение митинга против договора между ФРГ и СССР, мы организовали контрдемонстрацию, в которой приняли участие ветераны интернациональных бригад, сражавшихся в Испании. Были и молодые люди, но в основном в демонстрации участвовали пожилые. На улицах стояли полицейские, но они охраняли не нас, а фашистов от нас.

Меня охватила такая ярость, что одному из полицейских, молодому человеку, я сказал: «Что вы хотите – продолжать до тех пор, пока опять будет Сталинград?» Он посмотрел на меня равнодушным взглядом. Не знаю, понял ли он мои слова. Я подумал тогда, что это такой же молодой человек, как Альбрехт, сын молочницы с нашей улицы, – он был рабочим, слесарем. И как Альбрехт не понимал, куда увлечет его путь, закончившийся гибелью в Сталинграде, так и этот молодой полицейский, очевидно тоже из рабочей семьи, не думает, на какое будущее работает, кому служит.

Я рассказываю об этом потому, что лично для меня связь между Сталинградом и вопросом: война или мир – начинается с того, что мы, люди, живущие в странах империализма, можем сделать; чтобы помешать войне. И меня волнует и тревожит судьба миллионов таких молодых людей, как Альбрехт. Как завоевать души этих людей, как сделать, чтобы не началась новая война, – это насущный и очень важный политический вопрос. И мне не дает покоя мысль о том, что может произойти с миллионами молодых рабочих и служащих, если превратить их в солдат и отправить воевать. И я думаю о том, чтó мы – в данном случае литераторы – должны делать, чтобы этого не произошло, и делаем ли мы все, что нужно, чтобы открыть этим людям глаза…

Ю. БОНДАРЕВ

К теме нашей беседы я подойду несколько с другой стороны.

Когда в одном французском социологическом исследовании я прочитал о том, что из каждых ста французов пятьдесят восемь человек никогда не держали в руках книги (речь идет о художественной литературе), а семьдесят восемь из каждых ста никогда не были в театре (безрадостна и такого рода статистика), мне стало несколько не по себе.

Впрочем, должен сказать, что если бы нас читали все сто процентов населения каждой страны, не думаю, чтобы от этого немедленно и кардинально изменилась политическая картина мира, однако же (пусть это не прозвучит парадоксом) многое все-таки переменилось бы, и прежде всего, вероятно, отношение к жизни.

Я тоже (здесь уже говорили об этом) считаю, что сейчас людям пишущим чрезвычайно важно завоевать молодую аудиторию.