Возможность другого Рейна

Не слишком преувеличу, если скажу, что только к восьмидесятилетию большого поэта Евгения Рейна в стане пишущих о поэзии зародилось некое подобие дискуссии о природе творчества юбиляра. Увы, но о поэте, а главное — о его стихах написано очень немного, что отчасти объясняется его поздним выходом из кругов сугубо внутрилитературных к массовому читателю — выходом в тот переломный момент, когда последний начал стремительно терять «в значении и теле». В суждениях о поэтике Рейна, как кажется, сформировалась колея восприятия, углубление которой все более отдаляет нас от возможности увидеть другой образ поэта и его поэтики. А дискуссия позволяет несколько усложнить представление о предмете.

Вместе с литературоведом и критиком И. Шайтановым мне довелось выступать на конференции, посвященной юбилею поэта. Евгений Рейн лично слушал и комментировал выступления — и, прямо скажем, атмосфера к дискуссиям не располагала: слушать поэта было интереснее, чем отстаивать нюансы в споре с коллегами. Но дискутировать было о чем.

Некоторое время назад я писал большую статью о поэзии Рейна [Козлов], предлагая взглянуть на ее природу несколько иначе — обратить внимание на то, какую важную роль в этих стихах играют несколько образов-символов. Играют в то время, когда именно символов мы и не ждем от такого «прозаичного» поэта, как Рейн. Игорь Шайтанов в своем выступлении, опубликованном в том же номере, на эту попытку отреагировал — отмел мою версию в одно касание, чтобы больше к ней не возвращаться. И Бог бы с ней, если б речь не шла о том, как именно мы воспринимаем поэта. Будучи уверенным, что без некоторых «ключей» Евгения Рейна не понять, я хотел бы развить свою мысль и о другом Рейне высказаться несколько определенней.

И. Шайтанов, начиная свои рассуждения, ссылается на известную заметку Л. Лосева «Яблоко Рейна», в которой автор восхищается тем, как «огруглость», физическую полноту фрукта старший поэт передает самим звуком строки со смещенным ударением: «онО былО желтО» [Лосев: 346]. Эту же нацеленность поэта на передачу самой вещественности отмечал и И. Бродский, писавший, что стихотворение Рейна на 80% состоит из существительных и имен собственных. При этом именно Бродский первый охарактеризовал своего друга как элегического поэта — точнее, «элегического урбаниста» [Бродский: 147]. Уже в пятнадцатилетней давности заметке об очередной рейновской книге Шайтанов попытался отрефлексировать это парадоксальное сочетание вещественности и элегичности, понять, «почему для его элегий достаточно существительных»: «На эпитет часто не остается времени, его едва хватает на то, чтобы припомнить, назвать» [Шайтанов: 501]. В недавнем высказывании исследователь возвращается к аргументации этой необычной формулы лирики Рейна, ссылаясь на статью Г. Кнабе о двух ипостасях памяти: «мнемэ» — способность хранить в памяти — и «анамнесис» — воспоминание, обогащение хранимой памяти личным опытом. Это различение действительно позволяет уточнить наше понимание природы поэтического элегизма Рейна. Его память старается сохранить места, людей и обстоятельства в первозданном, наполненном самым сиюминутным смыслом виде. И приводимые примеры прекрасно эту мысль иллюстрируют.

С подобной линией прочтения поэзии Рейна вообще трудно спорить — она в самом деле позволяет зафиксировать ключевую интенцию поэта. Придраться в этой концепции можно только к одному: она не описывает всего Рейна.

Более того, она описывает прежде всего модель исторической элегии у поэта. Как только мы берем другие жанры, картина становится сложнее. Приведу те примеры, которые показывают необходимость других «ключей».

Вспомним знаменитое стихотворение «Мост лейтенанта Шмидта», начинающее почти все книги избранного Евгения Рейна (например, «Имена мостов» (1984), «Арка над водой» (2001):

Закат над широкой рекою

И город на том берегу

Исполнены жизнью такою,

Что я объяснить не могу.

Получить доступ