Восстание против «отдохновенной пантомимы» (Перечитывая «Баню»)
Маяковский – революционер от рождения. Пастернак прав: «Революция ему снилась раньше, чем она случилась». Но, будучи с головой погружен в политику, Маяковский не был искушен в ней далее злобы дня и свои исторические заблуждения разделял с большинством народа и той части интеллигенции, к которой принадлежал. Однако постоянная сосредоточенность на злобе дня, сталкиваясь с революционным идеалом (поэмы о Ленине, «Хорошо!», многие стихи), накапливала критическую массу, которая, начиная с 1920 – 1922 годов, находила выход в сатирических произведениях поэта.
К концу 20-х годов количество критической массы стало перерастать в качество. Пьеса «Баня»- это уже не стрельба по одиночным, хотя и крупным целям (как можно расценивать газетную «бюрократиаду» Маяковского), а мощный залп по укоренившейся системе управления и власти с эпицентром в наиболее близком ему звене общей структуры – руководстве искусством.
Война, объявленная Маяковским новой, советской бюрократии в 1922 году («Прозаседавшиеся»), уже задевала сферу культуры. «Товарищ Иван Ваныч ушли заседать — объединение Тео и Гукона». Тео – театральный отдел, Гукон – главное управление коннозаводства. Вполне возможно, что именно такой Иван Ваныч и дал толчок к написанию стихотворения. Во время второго визита он оказался на заседании по поводу покупки «склянки чернил Губкооперативом», а через час «На заседании А-бе-ве-ге-де-е-же-зе-кома». От него, Иван Ваныча, и выстраивается цепочка типов в сатире Маяковского, олицетворяющих класс чиновников советского происхождения и воспитания, сов – и партслужащих.
С ними, живыми, и прежде всего с работниками Тео, Маяковскому пришлось иметь дело уже на первом году советской власти, когда он осуществлял постановку «Мистерии-буфф» к годовщине Октября. В автобиографии об этом сказано кратко, но выразительно: «Ревели вокруг страшно. Особенно коммунистичествующая интеллигенция. Андреева (зав. Тео. – А. М.) чего-чего не делала. Чтоб мешать. Три раза поставили – потом расколотили» 1 (1, 25).
Так было с Маяковским, который одним из первых, буквально нескольких человек откликнулся на призыв новой власти к сотрудничеству, обращенный к художественной интеллигенции. В период своего возникновения новая власть уже начала осуществлять свои амбиции по руководству искусством, литературой. Административный нажим, цензура, манипулирование общественным мнением через средства массовой информации были испробованы на заре советской власти и затем, обкатанные, отшлифованные, действовали на всех уровнях в течение десятилетий.
Это вынуждало деятелей искусства, писателей приспосабливаться к обстоятельствам – обходить цензуру, пользоваться эзоповым языком, доказывать свою лояльность или – идти наперекор, эмигрировать за границу. Маяковский, который принял революцию, считал советскую власть своей, революционной властью, но которого «неистовые ревнители» чистоты пролетарской литературы все время отпихивали в сторону, считали маргиналом, постоянно вынужден был доказывать свою советскость («Я себя советским чувствую заводом…»), даже писать стихи в защиту цензуры. Он на себе ощущал административное и идеологическое давление, все время находился как бы под подозрением, носил сомнительный титул «попутчика». В стихотворении «Ответ на будущие сплетни», в связи с покупкой автомобиля, Маяковский с искренним пафосом уверяет читателя, что, мол, «если бой и мобилизация», то тогда он этот свой автомобиль подаст «товарищу комиссару, чтоб мчаться навстречу жданным годам в последнюю грозную свару». Бытовой эпизод с покупкой автомобиля, по-видимому, был обречен на «будущие сплетни» с политической подкладкой, если он повлек за собой «оправдательное» заверение в преданности советской власти. Этот случай объясняет, насколько зажатым административной и идеологической системой было в то время (в конце 20-х) сознание Маяковского.
И, тем не менее он не только не отступил от сатиры, которая больше всего приносила ему неприятностей, но и наращивал ее силу. Сатира с начала 20-х годов была под подозрением у властей, как и при всех жестких режимах. Недаром царь Петр за сочинение сатиры подвергал сочинителей «злейшим истязаниям». Оценка Лениным «Прозаседавшихся», которой мы, в том числе автор этих строк, восторгались, не должна вводить в заблуждение относительно его либерализма. Как человек образованный, в какой-то мере начитанный и прагматик, он мог позволить себе некоторые либеральные жесты (так было с изданием книги А. Аверченко «Дюжина ножей в спину революции»), не без пользы для дела.
Уже тогда Маяковский столкнулся с явным расхождением революционных идеалов и практики строительства новой жизни. Как человек в высшей степени нетерпеливый, пламенный рыцарь злобы дня и немедленного действия, он объявил борьбу уродливым явлениям общественного бытия и оружием своим избрал сатиру. Отступать в этой борьбе Маяковский ни при каких обстоятельствах не мог, как не мог отказаться и от тех идеалов, в которые свято верил.
Отсюда начинается то раздвоение сознания, которое предопределило два направления в творчестве Маяковского: разрушительная энергия революционера, футуриста искала и находила выход в сатире; энтузиазм строителя новой жизни воплощался в декларациях и лозунгах, в прославлении коммунистических идеалов.
Практика строительства новой культуры в 20-е годы – относительно либеральное для нее время – давала обильный материал для сатиры, и Маяковский время от времени наносил уколы ее барабанщикам и знаменосцам, вплоть до наркома Луначарского, с которым поддерживал, в общем, добрые отношения. Открыто возмущался тем, что судьбу сценариев на кинофабрике решают бухгалтеры и прочие служащие, а не специалисты. Написал раздраженную эпиграмму на председателя Главреперткома Гандурина (не он ли настаивал на переделке некоторых реплик в «Бане» и послужил одним из прототипов Победоносикова?):
Подмяв моих комедий глыбы,
сидит Главрепертком Гандурин.
– А вы ноктюрн сыграть могли бы
на этой треснувшей бандуре?
Эпиграмма, по свидетельству Л. Ю. Брик, написана 20 января 1930 года, перед постановкой «Бани». А перед этим, «по идеологическим соображениям» (13,120), были запрещены два киносценария Маяковского – «История одного нагана» и «Товарищ Копытко, или Долой жир!», написанные в 1927 – 1928 годах. На просьбу Маяковского прислать мотивированную записку о запрещении ответа не последовало. Указания и запрещения «сверху» не мотивировались и, как правило, были анонимны.
В обоих запрещенных сценариях главные персонажи – герои гражданской войны, а в новое время – перерожденцы, причем «товарищ Копытко», в былые времена лихой буденовец с чубом, а теперь председатель треста Елки-Палки, с пухленькими ручками, – прямой предшественник Победоносикова. Он каким-то образом приставлен к искусству. В это время художественные советы театров переформировывались в политсоветы, которым придавались контрольно- политические функции. В их состав входили не только люди театра, но и представители советских, партийных, административных органов, Красной Армии…
- Сноски на Собр. соч. В. Маяковского в 13-ти томах (М., 1955 – 1961) даются в тексте.[↩]
Хотите продолжить чтение? Подпишитесь на полный доступ к архиву.
Статья в PDF
Полный текст статьи в формате PDF доступен в составе номера №3, 1993