Владимир Муравьев. В сторону Свифта. М.: Рудомино, 2020. 153 с.

Книгу к изданию подготовили М. Ворсанова и Ю. Фридштейн. Вышла она в издательстве, своим именем связанном с Библиотекой иностранной литературы имени Рудомино, где несколько десятилетий проработал Владимир Сергеевич Муравьев (1939–2001). В аннотации кратко изложен замысел издания: «Название «В сторону Свифта» не принадлежит Владимиру Муравьеву, оно предложено публикаторами. Хотя на самом деле этот том, объединивший под одной обложкой две книги, написанные на рубеже 1960–70-х годов, можно было бы назвать «Диалог со Свифтом»».

Две книги вышли при жизни автора: «Джонатан Свифт» («Просвещение», 1968) и «Путешествие с Гулливером» («Книга», 1972). У них, особенно у первой, была заметная репутация, как и у ее автора. Если сегодня отослать читателя к Википедии, то он узнает, что Владимир Муравьев, сын Ирины Игнатьевны Муравьевой, по ее второму и третьему браку был пасынком Е. Мелетинского и Г. Померанца (добавим: в коммунальной клетушке которого в 1-м Зачатьевском переулке, д. 9, в начале оттепели шумно собиралась «диссидентствующая» молодежь). Та же Википедия просветит, что Владимир Муравьев был другом Венедикта Ерофеева и у него хранился экземпляр рукописи «Москва — Петушки»; что в юности он был близко знаком с Анной Ахматовой, встречался, переписывался с нею, оставив след в ее «Записных книжках» и в «Записках» Л. Чуковской, цитатными выдержками из которых и открывается новая книга:

19 октября 1965. Вл. М. назвал мою прозу — бесстрашной. Бесстрашие — близость смерти (с. 12).

26 октября 1965. Вчера вечером — Володя Муравьев. Зреет на глазах. Хорош. Могуче о стихах (c. 12).

Таким был автор двух книг о Свифте, литератор, редактор, переводчик… Перевод был его основной литературной профессией, а наиболее известным его переводческим делом — работа над «Властелином колец». Этот первый опубликованный перевод трилогии на русский язык вызвал немало споров.

Таков яркий синопсис этой жизни и творчества.

Книги о Свифте, особенно первую, я хорошо знал и, получив текст нового издания, прежде всего подумал о том, есть ли в ней вставки — восстановленные цензурные вмешательства, если таковые были. Кажется, не было. Время было уже не только «вегетарианским», но и лениво попустительским со стороны власти. Нужно было сказать о своем несогласии с ней прямо и громко или уж прослыть завзятым иносказателем (с «кукишем в кармане»), чтобы при каждом удобном или даже совсем неудобном случае начали усматривать намек. В книге о Свифте это было легко сделать. Прочтя сегодня, скажем, такой пассаж о борьбе вигов и тори: «О «правах» попеременно распространялись зазывалы обеих партий: Свифта же больше интересовало, что происходит, когда та или иная партия добирается до неограниченной власти» (с. 47), — думаешь, неужели тогда пропустили, не заметили? Сверяю текст. Все на месте. Не заинтересовались. Или, что было умнее, сделали вид, что никакого отношения к «нашей» партии дело не имеет, — XVIII век, самое его начало, Англия, виги и тори… При чем тут мы? И никто не задумался, и едва ли кто-либо мог знать, что к Англии начала века Просвещения это еще меньше может иметь отношение, поскольку ни одна из тогдашних партий, только что народившихся, и мечтать не могла о «неограниченной власти». Выбирали, конечно, в парламент, но парламент должен был еще вой­ти в силу, а пока что основные политические вопросы хотя и выносились на его рассмотрение, но решались прямым столкновением лидеров в приемной у королевы Анны.

Люди, знающие автора, ожидали, наверное, намеков, но главное — свободы, раскованности. Она и была, но по большей части в стиле, в способе говорения, не зажатого советским литературоведческим жаргоном. Лишь изредка в реконструкцию событий вторгнется наш идеологический штамп: «На английскую революцию, выплеснувшую к власти передовой отряд буржуазии — «круглоголовых» протестантов во главе с Кромвелем…» (с. 25). Или мелькнет неточность относительно понятийного языка той эпохи, когда автору показалось, что тогдашнее поименование научного общества «философским» было произведено, чтобы повысить его достоинство: «Общество не зря называлось философским: для его членов астрономия должна была демонстрировать христианскую мораль, и алгебра дополняла теологию» (с. 28). Нет, просто все научные общества, начавшие возникать вслед Королевскому в Лондоне (1667), именовались «философскими», поскольку само слово science в значении «наука» не вошло в употребление, и для естественно-научного знания употребляли сочетания natural knowledge или natural philosophy.

Книга написана как биография, где человек не менее интересен, чем писатель: годы ученичества в доме сэра Уильяма Темпла, первые опыты в жанрах сатиры, еще скорее не политической… Хотя в накаленной обстановке первой партийной борьбы, вновь обострившегося религиозного противостояния, когда страна нащупывала свой путь к компромиссу «золотой середины», литературный спор между «древними и новыми» и входившая в него важной составляющей полемика о том, какой быть науке, были не только литературными, но и научными, а уж попытка англиканской церкви удержаться от крайностей как католицизма, так и пуританства становилась по-настоящему взрывоопасной. И она приводила к взрывам, как тот, что в 1701 году выбросил Свифта в жанр политического памфлета. Первым поводом послужило свифтовское историческое иносказание «Рассуждение о раздорах и разногласиях между знатью и общинами в Афинах и Риме». Неслучайно он зарекомендовал себя сторонником «древних» и противником торопливого шествия по пути прогресса, который, он опасался, приведет в Лапуту.

Свой первый и единственный роман (впрочем, роман ли?) «Путешествия Гулливера» Свифт напишет, оглядываясь на эти бурные годы, когда ему уже почти шестьдесят. Он оказался начинающим романистом, у которого за плечами годы политической борьбы и десятки печатных листов сатиры в жанрах non-fiction.

Свифт — политический журналист — представлен в книге достаточно скромно — глава «Доктор Свифт». Почему? То ли потому, что это потребовало бы восстановления всего огромного контекста, в котором рождалась литература века Просвещения и романная проза¹; то ли потому, что эти тексты были совсем незнакомы российскому читателю, хотя в оттепельные времена появился сборник памфлетов². Из всей журнальной публицистики Свифта туда был включен лишь памфлетный портрет «Краткая характеристика его светлости графа Томаса Уортона». Современный политик, обремененный встречами с избирателями, пожиманием рук, обещаниями, которые он не имеет в виду выполнять. Политические привычки и нравы станут предметом пародийного воспоминания в «Гулливере» — в части о лилипутах; впрочем, и в других частях.

Муравьев вспоминает о политике, с лаконичной точностью обрисовывая ее обстоятельства, но подробнее говорит о псевдонаучном шарлатане — предсказателе Бикерстафе, буквально уничтоженном Свифтом в серии мистификаций; вероятно, о науке было тематически ближе издательству «Просвещение», чем о политике. Однако сказано обо всем, в том числе и о политике, а «декану Свифту», согласно его должности настоятеля собора св. Патрика в Дублине, куда он удаляется и откуда не сможет вырваться до конца жизни, посвящена целая глава. Здесь автор не только излагает основные памфлеты, но и большими фрагментами переводит их: защита прав народа — это и благородная миссия декана Свифта, и тема, приветствуемая в советском издательстве.

Наездом из Ирландии в 1726 году Свифт привозит в Лондон «Путешествия Гулливера». Издательство «Книга» выпускало литературу по своей специализации — по истории книги. Серия о великих произведениях также вписывалась в рубрику «Cудьба книг», поэтому и о «Гулливере» было рассказано с доступной возможностью узнать о том, как рукопись читали друзья, как она была воспринята, как была прочитана книга. Наконец, в предисловии ко второму изданию в 1727 году автор, а это судовой врач Лэмюэль Гулливер, отреагировал на получаемые от читателей вопросы и претензии. Нет, никаких намеков он не имел в виду, он ни в кого не метил и ничего не выдумал — все правда. По мере того, как всё больше путешествовали, всë более жадным был читательский интерес к тому, что мы бы назвали травелогами. Свифт не мог пройти мимо этой моды, не удостоив ее пародии. Хотите верьте, хотите — нет.

Но современники понимали смысл игры, когда говорили: «В будущем столетии Гулливер станет так же темен, как Гаргантюа» (с. 220), — то есть читатели перестанут соотносить текст с реальностью, утраченной и забытой. Потребуется комментарий, изощренное знание эпохи и проницательное умение разгадывать ее. Книга, написанная В. Муравьевым, обладает большой плотностью контекста и проницательной способностью соотносить с ним свифтовский текст.

Свифт для автора был любимым писателем, давшим пример того, как, вероятно, он хотел бы писать о своей современности, какой видел ее: «Читатель легко и незаметно подставляет себя на место Гулливера…» Сам Муравьев, кажется, подставлял себя на место не доверчивого героя, а реального автора — Свифта.

Судьба продолжается уже не только за пределами жизни Свифта и его эпохи, но и за пределами его страны, там, где переводят, комментируют, иллюстрируют и издают «Гулливера». Это финальный эпизод биографии — в романной традиции и в мировой культуре.

Такими были два сюжета книг Владимира Муравьева о Свифте: просветительский — для «Просвещения» и культуроведческий — для «Книги». Связаны они личностью русского автора, оценившего, рассказавшего о том, что было, не без намека (по-свифтовски!) и на то, что есть. Свифтом восторгались, его поносили, его не понимали. «Не суть ли гнусные йэху клевета на Бога и на человека? Да, но велик ли вред от этой клеветы?» (с. 287).

А нашей целью, как признается снова явившийся под занавес русский биограф, «было не воздавать хвалы или укоризны, а «подманить» читателя поближе к Свифту» (c. 299). Убедить его прочесть.

Издательство «Рудомино» вернуло эти две книги, связав их в единый сюжет, напомнив об авторе, чья личность была частью не принимаемой им эпохи, в пределах которой он, наверное, не раз ощущал себя и хотел быть похожим на своего любимого героя.

1. Книга об этих событиях появится лишь в период начала перестройки [Англия… 1987].[↩]
2. См.: [Свифт 1955].[↩]