Владимир Кантор. Демифологизация русской культуры. М., СПб.: Центр гуманитарных инициатив, 2019. 400 с.

Книга «Демифологизация русской культуры» — семнадцать философических эссе, в которых Владимир Кантор, описывая важные для всего мира и для России исторические события (гибель Древнего Рима, войны в Европе, Первая мировая война, Октябрьская революция в России) и приводя суждения известных мыслителей, писателей, политических деятелей (Платон, Августин, Пушкин, Тургенев, Катков, Чернышевский, Горький, Ленин), пытается определить, что представляет собой миф (это реальность или метафора?), прослеживает, как «мнение толпы обретало господство в обществе и как истина, которой владеет личность, противостоит общепринятому безумию» (с. 17), что движет массами в эпохи воин и революций.

Миф, по Кантору, — «это воображаемое представление о реальности, которое воспринимается как реальность» (с. 160). В книге автор развенчивает своего рода мифы — устойчивые и в некоторой степени довольно однозначные представления, сложившиеся в массовом сознании о Пушкине, Тургеневе, Керенском, Горьком, Каткове и Чернышевском.

В первом эссе «Становление петровско-пушкинской России: философский аспект» Пушкин — «величайший русский поэт, не тайна, а разгадка России» — представляется порождением «европейского типа жизнеповедения», привитого к русскому стволу (с. 34), а положение России в мире осмысляется как положение «страны, способной к самотворчеству европейской культуры» (с. 34), ведь недаром первая волна русской эмиграции, по выражению Ключевского, составила «новую русскую Европу» [Ключевский 1989: 206].

Важнейшей проблеме философии культуры — проблеме взаимосвязи мировых культур, исследуемой Кантором, посвящено эссе «Тургенев: немецкое влияние», в котором автор описывает русско-германские связи с XVIII до XX века. Проходившие школу немецкой философии, «русские писатели и философы стали оказывать невероятно мощное влияние на Западную Европу, в том числе и на Германию. Вспомним имена Достоевского, Толстого, Чехова, Вл. Соловьева, Л. Шестова» (с. 40). Ярким примером такого влияния был Жуковский — именно он с немецкого перевел на русский язык «Одиссею» Гомера, «заново открыв Европе Античность» и европейский романтизм (с. 42). Кантор подробно рассматривает влияние немецкой культуры на жизнь и творчество Тургенева, «сумевшего не обоготворить, но понять немецкие уроки» (с. 46). Причину сопоставления двух культур — русской и немецкой — в творчестве Тургенева иллюстрирует анализируемая Кантором повесть писателя «Фауст».

О новой книге Кантора «Срубленное древо жизни. Судьба Николая Чернышевского» речь идет в философском эссе-интервью «Прекрасное есть жизнь, или Что такое разумный эгоизм». Жизнь русского писателя и философа Чернышевского демифологизируется, приводятся новые, ранее неизвестные факты его биографии. Автором предлагается новый взгляд на основной художественный труд мыслителя — роман «Что делать?».

Личность Чернышевского в книге Кантора закономерно сопоставляется с Достоевским, хотя «их близость кажется многим абсолютным противостоянием» (с. 104). Кантор доказывает иное — «два великих писателя и мыслителя <…> тесно, хотя и противоречиво» связаны друг с другом (с. 104). Находя точки соприкосновения в судьбах этих двух людей, Кантор отмечает, что оба они «прошли крестным путем» и «не сломились, оставшись поэтому духоводителями русского общества» (с. 123).

В фокусе подробного анализа в эссе «Какие сны приснятся в смертном сне, или Жизнь в смерти» — литературно-философский контекст рассказа Достоевского «Бобок», имеющий, по тонкому наблюдению Кантора, религиозно-философскую основу: «…рассказ в концентрированном виде дает нам представление о том, как писатель понимал жизнь и смерть в России» (с. 124). Напоминая читателю о представлениях о смерти в классической античной философии (Платон), средневековой европейской культуре (Данте), приводя примеры рефлексии о смерти у Толстого, Пушкина, Кантор поясняет, что есть «жизнь в смерти» Достоевского, сделавшего «ее предметом художественной рефлексии» (с. 131).

Михаилу Каткову посвящено эссе «Имперский европеизм, или Правда Михаила Каткова versus русское общество». Изучая биографию, образование, литературные связи своего героя, Кантор называет Каткова, как и Пушкина, «имперским европейцем». Но возникает все же вопрос — насколько определение «имперский европеец», которое использует Кантор в своей книге, характеризуя героев, отражает всю многогранность личности Пушкина, Тургенева, Чернышевского? В свете следую­щего приводимого Кантором вывода можно сказать, что да, в какой-то степени отражает. Меткий вывод Кантора — и русская, и европейская культуры — одного поля ягоды: обе культуры выросли «на усвоении греко-римского наследства» (с. 47).

Мифы существовали на протяжении всей истории человечества, но именно XX век назван Кантором веком «торжества мифологического сознания» (с. 160), в котором господствовали нацистский и коммунистический мифы.

ХХ век — эпоха кровопролитных революций и войн, порожденных таким явлением, как безумие. В трех небольших эссе «Революция, или Вступление в эпоху безумия» и «Война и безумие как катализаторы крушения Российской империи», «Революция как сон разума» Кантор вскрывает природу феномена безумие и дает лаконичный и очень точный ответ, что приводит к революциям и войнам, что толкает людей к нарушению заповеди «не убий», что ввергает в хаос мировой порядок.

Для характеристики того, что происходило на протяжении тысячелетий и продолжает происходить в мире в эпохи войн и революций — эпохи безумия, ужаса, варварства и дикости, характерные для всех культур, Кантор приводит цитату австрийского этолога Конрада Лоренца: «…более чем вероятно, что пагубная избыточная агрессивность, которая еще и сейчас сидит у нас, людей, в крови как дурное наследство, является результатом внутривидового развития, действовавшего на наших предков десятки тысяч лет на протяжении всего палеолита. Отныне движущим фактором отбора стала война» [Лоренц 2008: 124].

В фокусе внимания Кантора — разум и безумие — две ипостаси, как бы отзеркаливающие, составляющие основу других философских понятийных пар: Мир и Война, Добро и Зло, Свет и Тьма, Христос и Антихрист. При этом важным оказывается замечание Кантора: разум и безумие — отнюдь не метафоры, а именно понятия, являющиеся «философскими фактами с античных времен» (с. 139).

Анализируя предпосылки и особенности Английской и Великой французской революций, Первой мировой войны и 1917 года в России, Владимир Кантор подмечает некую закономерность — «из войн возникали перевороты и революции, и, как правило, чем разрушительнее была война, тем разрушительнее следующая революция» (с. 141). В подтверждение тезиса об эпохах войн и революций как эпохах безумия Кантор приводит четыре меткие цитаты Ницше, Чижевского, Герцена и Степуна: «Безумие в учении о перевороте. Существуют политические и социальные фантазии, которые пламенно и красноречиво призывают к перевороту всего общественного порядка, исходя из веры, что тогда тотчас же как бы сам собой воздвигнется великолепнейший храм прекрасной человечности <…> К сожалению, из исторического опыта известно, что всякий такой переворот снова воскрешает самые дикие энергии, давно погребенные ужасы и необузданности отдаленнейших эпох; что <…> хотя и может быть источником силы в ослабевшем человечестве, но никогда не бывает гармонизатором, строителем, художником» (с. 141); «Безумие воплощается в жизнь <…> Перед этими порывами и проявлениями как масс, так и отдельных индивидов, вследствие необычайного состояния психического возбуждения, должны заглохнуть чувства опасности, самосохранения, даже инстинкт» (с. 144); «Умом и словом человек отличается от всех животных. И так, как безумие есть творчество ума, так вымысел — творчество слова. Одно животное пребывает в бедной правдивости своей и в жалком здравом смысле» (с. 170); «…в революционные эпохи сходит с ума сам разум» (с. 144).

Войны и революции меняют психологию человека, в результате чего появился «новый антропологический тип, в котором уже не было доброты» [Бердяев 1991: 230]. Кантор ставит резонный вопрос: что же такое безумие, подталкивающее человека нарушить заповедь «не убий»?

Безумие открывает путь в Ничто, в пустоту. Кантор, на наш взгляд, очень точно вскрывает природу этого феномена, давая такое определение безумию: это «факт проживания человечества в этом мире, более того, <оно> правит им, формирует линии силового поля, которое структурирует людские массы. Только, к сожалению, является оно чаще на историческую сцену в маске Разума», и потому это «понятие, требующее дальнейшего осмысления» (с. 145).

В следующих трех эссе — «Миф Ставрогина. Бакунин или Герцен?», «Керенский как фантом русских революций 1917 года», «»Челкаш» М. Горького: рождение босяка как победителя русской культуры» — Кантор стремится разрешить спор о том, кто же все-таки стоял за образом Ставрогина — Герцен или Бакунин, пытается выяснить, какой была на самом деле роль Керенского — был ли он тем героем, «который определил бы собой тип человека, могущего обустроить Россию» (с. 199), разбирается, где границы между созданным мифом и реальной жизнью Горького.

Какими мифами наполнен Серебряный век, узнаем из большого эссе «Миф и реальность Серебряного века», за которым следует философический диалог Владимира Кантора с Еленой Бессчетновой о судьбе Николая Чернышевского. Последнее эссе «От «молчания мертвых» к «говорку винтовок»» о Семене Франке затрагивает еще одну важную философскую проблему и тему — роль мертвых в жизни живых.

Книга завершается приложением, где опубликованы рассказ Кантора «Смерть пенсионера» и посвященная этому рассказу статья Константина Баршта «О событии смерти». Константин Баршт отмечает новаторство изображения Владимиром Кантором «двух главных событий мировой истории» — «жизни и смерти живого существа» (с. 349).