Дело «Хранителя древностей»

1

В начале августа 1939 года Юрий Домбровский сел в Алма-Ате на московский поезд. Арестуют его вскоре по приезде в столицу.

Ему тридцать лет. Он везет в Москву новый роман «Хранитель древностей», вещь законченную и объемную — 35 печатных листов. Однако это был еще совсем не тот, известный нам, «Хранитель…» 1960-х — то была совсем другая вещь [Арцишевский 1999: 118–120].

Всем алма-атинским знакомым Домбровский сказал, что уезжает навсегда. Первая, кому была предназначена эта новость, — его безымянная муза, женщина, вернувшая его к поэзии (после высылки в Казахстан, куда он отправился в 1933 году, Домбровский бросает писать стихи). Об этой женщине известно совсем немногое. Например, что они жили вместе в 1937–1939 годах. Именно в этот период состоялась первая стихотворная публикация — в «Литературном Казахстане» печатают «Каменный топор», были написаны произведения, позднее собранные в цикл, озаглавленный «Поэт и Муза». А перед отъездом Домбровского в Москву они сильно поссорились, так как он заподозрил измену [Уголовное… 1949: I, 72–74].

За семь лет от первой высылки до нового ареста — с 1932 по 1939 год — Домбровский сильно изменился. Вот обнаруженная нами в деле 1939 года фотография, сделанная в тюрьме перед этапом (она опубликована в журнале «Дилетант» [Дуардович 2020b]). Непривычно короткая стрижка. Нет еще знаменитого черного вихра, торчащего на голове каким-то звериным знаком. Но между этим фото и аналогичным в деле 1932 года разница такая, как если бы между двумя снимками пролегли не семь лет, а срок в два раз больший. Домбровский 1939 года выглядит сорокалетним мужчиной, еще крепким, но уже побитым судьбой. Помятый, расхристанный человек, которого застали врасплох, скорее всего, вырвали прямо из постели, — верхние пуговицы рубашки расстегнуты, а вместо воротника — чахлый язычок, одним краем он высунулся на пальто, а другим, скомканным на шее, завернулся внутрь.

По пути в Москву сложилось стихотворение, которое Домбровский еще не успел записать, таким моментальным был его арест: чуть ли не сняли с поезда.

«Не положено», — скажут ему, когда в Бутырке он попросит клочок бумаги и хоть какой-нибудь пишущий огрызок.

Так что на фотографии — поэт держит в голове текст (до прошлого года он оставался неопубликованным [Дуардович 2020b]). Это стихотворение затем будет мучить и спасать его всю обратную трехнедельную дорогу в раскаленном «столыпине», вагоне для зэков. Пить практически не давали, но зато сыпали сушеную воблу прямо на пол и еще кормили грязной селедкой.

Он будет трястись в вагоне, забитом зэками самого разного пошиба — уголовниками, блатарями, «язычниками»¹, как он сам. «В зоологическом саду… В зоологическом саду…» — будет повторять, словно молитву или проклятие, беззвучно шевеля потрескавшимися губами.

Этот «сад» будет для него поводом вспомнить о настоящем рае: в 1937 году в Алма-Ате открылся зоопарк, в котором, судя по всему, безымянная муза и Домбровский не раз гуляли.

Звериная метафора в сходных обстоятельствах напрашивается не у одного Домбровского: «Всё вместе из коридора это очень напоминает зверинец: за сплошной решеткой, на полу и на полках, скрючились какие-то жалкие существа, похожие на человека, и жалобно смотрят на вас, просят пить и есть. Но в зверинце так тесно никогда не скучивают животных» («Архипелаг ГУЛАГ»).

Временами его опрокидывает эпилепсия, которой он страдал с детства, слова будут наскакивать друг на друга, значения их меркнуть и забываться, но машинально, строчку за строчкой, он будет повторять стихотворение, столь наивное по звучанию и какое-то, что ли, «детгизовское», пока не запишет его наконец — уже после следствия, после приговора, после нового этапа во Владивосток, где будет на пересылке, а там мама-Колыма. Именно поэтому под стихотворением поставлен не тот год и не то место — это год и место только его записи, а не написания.

В зоологическом саду
Спит облезлый какаду,
Словно столб от телеграфа,
Спит печальная жирафа.
На трапецию похожий,
Спит бразильский муравьед,
У него на глупой роже
Хобот бабочки одет.
И как стол на сто персон,
задремал индийский слон.
А тебе моя родная
И подавно спать пора…
Спи — к чему такая грусть.
Рано ль, поздно ль, я вернусь.
Хоть не знаю и того,
Для чего и для кого,
Но приходит бумеранго
К отпустившему его.

Добрый сон тебе желая,
Я зубрю тебя с утра,
А тебе моя родная
И подавно спать пора.

Владивосток, 1940 г. Весна

2

Это «Дело» было третьим в числе посадок автора «Хранителя…» и самым важным, так как именно из него и событий вокруг него вырастает роман-дилогия, вторая книга в котором — это «Факультет ненужных вещей».

«Вы ожидали своего ареста?» — «Нет, в 1939 году я ареста не ожидал, а в 1937–1938 годах настроения в нашей среде (писателей) такие были…»² [Уголовное… 1939: I, 61].

Именно ожидание (suspense) и нависший над жизнью страх станут главной темой и чертой нового мастерства в «Хранителе…». Правда, А. Твардовский, впервые опубликовавший роман в «Новом мире» в середине 1960-х, как раз в этом смысле считал произведение не вполне удавшимся [Берзер 2005: 288]. Однако Домбровский изображал не просто страх, а воздух времени, и это воздух, а не страх стал главной темой, причем автору для этого не потребовалось никакой «чернухи», в отличие от Шаламова и Солженицына, ведь в его прозе практически отсутствует лагерь — она вся лишь преддверие ада. Что же касается темы гибели культуры, которую, по мнению того же главного редактора «Нового мира», стоило докрутить, сместив акценты с частной истории человека в сторону общей, то как раз на фоне насилия над личностью эта тема и раскрывается.

…Итак, в 1937–1938 годах Домбровский ожидал ареста. Вокруг одно за другим возникали громкие литературные «дела», уничтожали, в частности, крупных и влиятельных казахских литераторов.

В это время один из наушников из серого здания на тогдашней улице Дзержинского с очень литературной кличкой Лермонтов донесет о словах Домбровского в связи с происходящим:

Осведомит

«ЛЕРМОНТОВ» —

6/XI–37г.

В очередном номере «Лит.Казахстан» должна быть статья о казахской литературе. Интересно, что там напишут — говорит ДОМБРОВСКИЙ — это будет очевидно не статья, а некролог, казахских писателей никого не осталось — все сидят [Уголовное… 1939: II, 80].

Говоря о казахских писателях и казахской литературе, Домбровский, естественно, думает о себе и собственной судьбе, о вероятности снова попасть в тюрьму.

Однако причины ждать, что за ним придут, были и по­серьезнее, чем расправы с собратьями по перу, ведь в то же самое время репрессиями была разрушена его алма-атинская семья.

В 1935–1936 годах Домбровский жил с первой гражданской женой Галиной Жиляевой-Шуевой, которая была младше его на девять лет (в 1935–1936 годах ей было семнадцать и восемнадцать лет соответственно), на квартире ее родителей вместе с отцом и матерью Галины.

Это было время второго следствия. Оно окажется совершенно исключительным во всей тюремно-лагерной истории писателя, так как в первый и единственный раз в жизни его оправдают. Кроме того, это будет обычный городской суд, а не Особое совещание (ОСО)³, так как чекистам тогда не удалось зацепиться за политику, и дело перенаправили с политических на обычные уголовные рельсы.

…и Суд меня оправдал; но МГБ⁴ Казахстана эту свою неудачу (задета честь мундира!) уже не могло позабыть <…> Этот мой вторичный арест⁵ по настоянию Алма-Атинских органов ничем нельзя было бы объяснить, если бы не то, что еще в 1936 г., тотчас после Суда и моего оправдания, я не стал объектом шантажа: тот-же А. Е. Орлов, преподаватель русского языка в Школе для взрослых, где я был директором, предложил мне стать секретным сотрудником⁶ НКВД Казахстана. Это предложение было мне преподнесено с такой угрозой: «Имей в виду — это для тебя жизненно важно — сейчас ты случайно сорвался, но они тебя не оставили, ты висишь на крючке. Иного выхода у тебя нет».

Я отказался и, рассердившись, послал его к черту [Уголовное… 1949: I, 263–263 об.].

Домбровскому хотелось верить, что все еще может измениться и жизнь пойдет по другому пути, тем более что на этот раз он победил, но всего каких-то три месяца спустя, 22 декабря, заберут тестя, отца Галины, при этом обыск проведут не сразу, а в самый праздник — прямо в новогоднюю ночь.

С Новым 1937 годом!

В этом году тестя расстреляют и на следующий же день придут за тещей — знала, но скрывала, значит, соучастница.

Каждый раз первой мыслью Домбровского будет — это за ним. Значит, свинья Орлов, не только угрожавший ему, но и сыгравший роль во втором аресте («создавший все дело» [Уголовное… 1949: I, 263]), не врал и не просто так запугивал. Но каждый раз будут называть не его, и каждый раз ему будет стыдно за испытанное облегчение. Галина на тот момент была беременна — когда арестовали ее отца, она была на четвертом или пятом месяце. В апреле у писателя родился сын Виталий.

Однако отношения Домбровского с Галиной вскоре после ареста тещи распадутся, квартиру и все имущество конфискуют, и Галина вместе с грудничком на руках и младшим братом поедет (добровольно) вслед за матерью в ссылку. Домбровский останется в Алма-Ате.

Думается, не просто так в «Хранителе…» и «Факультете…» автор делает хронологическую перестановку, перенося действие из 1939 года, когда его действительно арестовали, в этот кошмарный 1937-й, ставший годом-символом: «…мое последнее⁷ следствие велось не во время Ежова, а через несколько месяцев после него, при раннем Берии» («Факультет ненужных вещей»).

Помимо угроз Орлова был еще один анекдотический случай с шантажом, который писатель также связывал с третьим арестом:

Счет моих прегрешений против «чести мундира» накапливался, и ко мне подослали артиста С. П. Ассуирова⁸, который был достаточно откровенен для того, чтобы без труда уяснить его намерения и намерения его вдохновителей.

Я был знаком с некоей В. Л. Вязовской, женой моего умершего товарища, редактора Казахского Отдела ТАСС. О моей дружбе с Вязовской знал Ассуиров.

После смерти Вязовского, Ассуиров сделал предложение его вдове. Ассуиров был известен как пьяница, все пропивавший, безвольный, хныкающий человек. Вязовская сперва не дала ему ответа, сказав, что посоветуется со мной; на ее вопрос я только пожал плечами; — Вязовская отказала Ассуирову.

Ассуиров, вечно пьяный, откровенно говоривший, что он «завербованный» (в частности И. П. Шухову⁹, который говорил об этом мне и Титову¹⁰), что от него вымогают сведения, — «А что я на тебя могу дать?», — решил использовать свои связи с органами НКВД и, явившись ко мне, стал угрожать: «Я знаю: это — твое влияние, не вставай мне на пути; я просто посажу тебя. Помни, что на тебе аркан; одного моего слова достаточно!»

Выгнанный мною, он ночью опять пришел, еще более пьяный, и предлагал мне кончить дело миром (?) — «Имей в виду, мне доверяют играть Ленина; я буду народным!»

Я был очень зол и крикнул: «Иди на х.., кого бы ты не играл!»

Ассуиров закричал на всю квартиру: «Он Ленина на х.. послал!»

Я еле выкинул Ассуирова из квартиры, и на утро рассказал об этой возмутительной провокации директору Центрального Музея Казахстана (своему начальнику) С. М. Пронину и писателю Калашникову.

Такова настоящая подоплека моего ареста 1939 года [Уголовное… 1949: I, 263 об.].

И он действительно пошел и донес — один из стуков¹¹ в копилке Домбровского, сохранившихся в «Деле», принадлежит Ассуирову, артисту Русского театра драмы. Писатель называет его фамилию, благодаря чему сегодня мы раскрыли автора этого доноса:

Осведомит.

«РОЗОВ» —

7/1–1939г.

ДОМБРОВСКИЙ Ю. О. — писатель и научный работник исторического музея. В разговоре с ним о моей работе над ролью В. И. ЛЕНИНА в пьесе «Человек с ружьем», ДОМБРОВСКИЙ выразился: «Чорт с ним, с Вашим ЛЕНИНЫМ».

Ведет себя антисоветски, зачастую проявляет антисемитизм, говоря: «Бей жидов, спасай Россию» [Уголовное… 1939: II, 81].

Исполнитель роли вождя революции в известной пьесе Н. Погодина почему-то постеснялся повторить крепкое словечко, и поэтому в доносе писатель посылает Ленина вполне интеллигентно.

3

Как глупо, как нелепо получилось — садясь в московский поезд, он и не думал, что Алма-Ата вот так достанет его своими железными щупальцами, и даже не догадывался, что у литературоведов в погонах на него уже созрели планы. Взяв отпуск, он уехал в начале августа, а пришли за ним по старому московскому адресу в ночь с 26-го на 27-е. Он еще ворочался в поезде, а посланный вдогонку алма-атинским НКВД толстый засургученный пакет с меморандумом, в котором находились доносы, уже достиг цели, и в Москве застрекотала казенная пишущая машинка:

1939 г., августа «19» дня, я оперуполномоченный Следчасти НКВД СССР, мл. лейтенант государств. безопасности УЕМОВА рассмотрев присланные НКВД Казахской ССР материалы в отношении ДОМБРОВСКОГО Юрия Осиповича… [Уголовное… 1939: I, 1]

Так начинается постановление об аресте, подписанное высоким начальством: комиссаром госбезопасности 3-го ранга Б. Кобуловым, входившим в ближайшее окружение Берии, а впоследствии вместе с ним расстрелянным.

Один из первых исследователей жизни Домбровского Николай Кузьмин, автор документальной повести о нем, долгие годы знавший писателя (он же был первым, кто смог частично ознакомиться со всеми четырьмя его «делами»), предположил, что и высокое начальство, и то, что его якобы немедленно этапировали, а еще удивительно мелкий номер, присвоенный делу (№ 0072, хотя год уже клонился к концу), — все вместе могло означать, что Домбровский проходил по разряду крупной рыбы [Кузьмин 2010: 86].

Этапировали его, однако, не так спешно, а спустя две недели, которые он провел в Бутырке. И крупной рыбой он, конечно же, не был. Причина столь поспешного ареста, скорее всего, была в другом — арест и так планировался, судя по активным доносам в период между 1938–1939 годами, когда писателя окружили новыми сексотами и провокаторами, но был в итоге спровоцирован его поездкой в Москву.

Но тогда почему они просто не дождались, когда он сам вернется в Алма-Ату? Почему потребовалась специальная записка? Для чего было такое внимание, как к крупному рецидивисту или настоящему шпиону?

Возможно, объяснение — не сама поездка, а блеф с переездом в Москву. НКВД боялся его упустить, совсем тепленького, ведь тогда бы и вся годовая работа пошла коту под хвост.

Свою поездку Домбровский планировал заблаговременно, сохранились даже его заявления об отпуске [Арцишевский 1990b], однако после ссоры и разрыва с любимой он, видимо, стал говорить о переезде и сказал это в том числе одному из своих наушников. Домбровский хотел всего лишь напугать девушку (безымянную музу) и вызвать ответные чувства, ведь в Москве у него не было ничего, кроме дома, в котором он чувствовал себя изгоем, где его не понимали и не верили в его способности. К тому же в этом доме жил нелюбимый отчим. В Алма-Ате же высланный студент-москвич обрел свое место в жизни.

О том, что это, вполне вероятно, был именно блеф, свидетельствуют три факта.

Первый — это слова самого Домбровского: «Я переехал в Москву, но за мной вдогонку следует докладная записка…» [Уголовное… 1949: I, 263].

Второй — это воспоминания Алексея Шеметова, в то время студента-первокурсника филологического факультета Казахстанского государственного университета.

Все студенты филфака, по словам Шеметова, читали «Державина» — первый роман Домбровского, появившийся ровно в те «голгофовские» годы. Все знали, что Домбровский выслан из Москвы, а раз писателя преследуют, значит, он глубоко мыслит. И не важно, что выслали его отнюдь не за литературу. Писателем он в Москве еще не был, а его литературная судьба начала складываться именно в Казахстане.

Однажды Шеметов увидел, как Домбровский входит в ресторан, и последовал за ним. Ему давно хотелось познакомиться с автором понравившегося романа и задать мучительные вопросы о жизни и литературе, ведь он сам писал рассказы. Шеметов остановился возле столика. Домбровский заметил и предложил ему сесть. Так они познакомились, а затем началась переписка. Не получив ответа на письмо, после которого должна была состояться новая встреча, Шеметов решил поискать писателя в Центральном музее, где тот тогда работал, как и главный герой дилогии («Хранитель…» и «Факультет…»): «Но Домбровский на мой клик не отозвался. И в парке больше не появлялся. Переехал в Москву (курсив мой. — И. Д.), сказали мне в музее» [Шеметов 2009: 417].

Вот оно, еще одно «переехал».

На самом же деле Домбровский отправился в Москву для переговоров с издательством по поводу своего нового романа «Хранитель древностей», одноименного произведения, по­явившегося задолго до известного «Хранителя…», — и это третий факт [Арцишевский 1990a; 1999: 120]: «Я был арестован в Москве, куда был вызван для переговоров об издании моего романа…» [Заявление… 1944: 1].

Впервые на существование утерянного романа обратили внимание в самом начале 1990-х. Разгребая старую перио­дику, журналист Аркадий Арцишевский отыскал свидетельства, что роман такой действительно был, и даже описание одного из фрагментов, дающее некоторое представление о содержании:

Большая дискуссия развернулась на вечере новеллистов 13 апреля <1939 года>, на котором писатель Ю. Домбровский читал свой большой рассказ «Мальчики». Вызвана эта дискуссия была в основном тем, что автор взял главу нового своего романа «Хранитель древностей», считая, что она представляет собою совершенно самостоятельное полотно — законченный рассказ о мальчиках, попавших в годы гражданской войны в Крыму в руки контрразведки [Арцишевский 1999: 119].

Участники дискуссии высказывали критику, но в целом тот «Хранитель…» нравился и его приветствовали.

4

Отталкиваясь от прозы и литературных успехов Домбровского 1930-х, пора попытаться ответить на вопрос: почему же его не арестовали тогда, когда с ним еще можно было сотворить все что угодно? «Этим и объясняется сравнительная мягкость всего, что со мной происходило. При раннем Ежове или позднем Берии меня бы просто затоптали сапогами, вот и все» («Факультет…», из послесловия «К историку»).

Почему его не забрали в 1937-м вслед за тестем и тещей, родственные узы с которыми стали чрезвычайно опасными, ведь тестя приговорили как троцкиста? Уже в деле тестя есть слова некоего Алексея Крылова, где упоминается Домбровский: «Имею сообщить органам НКВД <…> и об антисоветских разговорах зятя Жиляева — Домбровского…» [Уголовное… 1936: I, 64 об.]. Все подробности этих разговоров следователь выделил красным карандашом.

Для ответа на этот вопрос нужно понимать, что это было за «дело» тестя, кем тогда был Домбровский как писатель и какая была обстановка в Алма-Ате.

Алма-Ата недавно стала новой столицей имперской окраи­ны (в 1936-м), а это значит, что все в ней теперь должно было приобрести соответствующий масштаб. Но на городе оставалось еще жирное темное пятно — он был местом ссылки Троцкого. В это время в стране в связи с опальным наркомом развилась паранойя — Лейбу находили даже на спичечных коробках: его профиль с бородкой якобы можно было увидеть в нарисованном на этикетке пламени.

Но где было искать «профиль с бородкой» в Казахстане? Враги должны были метить в самое святое, в символ советского прогресса и главное индустриальное достижение первой пятилетки — в Турксиб, железную дорогу, соединившую Сибирь со Средней Азией. Именно там, к своему несчастью, инженером водоснабжения паровозной службы работал тесть писателя.

Но в 1937 году Домбровского каким-то чудом не тронули, а предпосылки для нового ареста по литературному делу¹² не могли возникнуть прежде, чем он встроился в алма-атинскую литературную среду.

В 1937–1938 годах Домбровский окончательно решает связать жизнь с литературой и сам становится писателем — он печатает свои первые статьи, начинает активно сотрудничать с журналом «Литературный Казахстан» и в итоге дебютирует с романом «Державин». Он моментально входит в литературное пространство Алма-Аты и зарабатывает себе авторитет. В конце концов ему поручают работу от Союза писателей по руководству литературным кружком. Ровно в это время, в эти год-два, он и знакомится со своими иудами.

И вот в 1938 году, когда на железной дороге уже пересажали массу начальников и технарей, в НКВД берутся за редакторов и литераторов, и появляется «Медведевское дело» — еще одно групповое дело троцкистов на Турксибе. Одним из обвиняемых был некто Степан Григорьевич Медведев, знакомый Домбровского, главный редактор многотиражки «Турксиб» — газеты на той самой дороге.

Удивительно, сколько раз Турксиб промелькнет в судьбе автора «Хранителя…» и «Факультета…» перед его арестом. Вместе с тестем и Медведевым. Так, в папках с делами Домбровского есть справка без даты (но это, скорее всего, 1935–1936 годы), из которой следует, что он работал в больнице Турксиба в качестве преподавателя и получал зарплату 200 рублей [Уголовное… 1939: III, 33]. А вот заметка в «Литературе и искусстве Казахстана»¹³, помещенная в мартовском номере за 1939 год, которая называется «Писатели у железнодорожников», где говорится о «большом литературном вечере, посвященном встрече писателей Казахстана с рабочими Турксиба» [Арцишевский 1990a]. Упоминается там и Домбровский. Наконец, есть показания одного из свидетелей в его деле 1939 года — литературоведа Михаила Ритмана-Фетисова — о том, что Домбровский руководил кружком в клубе железнодорожников [Уголовное… 1939: I, 95]. Получается, что он сам и организовал тот вечер из заметки.

На допросе 9 июня 1938 года Медведев впервые называет имя писателя, и рядом с этим местом следователь ставит пометку. Выписку из допроса Домбровскому потом предъявят в качестве основного доказательства:

Вопрос: Вам предъявлено обвинение в том, что вы являетесь агентом латвийской разведки и одновременно состоите участником антисоветской право-троцкистской организации существовавшей на Турксибир. ж. д. Намерены ли вы дать правдивые показания по существу предъявленного вам обвинения.

Ответ: Убедившись, что следствие располагает достаточными материалами по моему делу и обвинению меня. Поэтому совершенно не желаю продолжать безцельное свое запирательство.

1. »Язычник — политический заключенный <…> Это по большей части «болтуны», они же «язычники», т. е. обладатели 10-го параграфа 58-й статьи. Антисоветские агитаторы» [Городин 2021: 292].[↩]
2. Здесь и далее архивные документы цитируются с сохранением авторской орфографии и пунктуации.[↩]
3. Особое совещание при НКВД СССР — орган внесудебной расправы с инакомыслящими и чуждыми элементами, признаваемыми социально опасными, существовавший с 1924 по 1953 год. «…Для этой таинственной троицы ОСО не существовало ни доказательств, ни судебного следствия, ни свидетелей, ни допроса подсудимого, ни статей закона, ни закона, — словом, всего того, что делает суд судом, а убийство убийством…» («Факультет…»).[↩]
4. На тот момент еще НКВД.[↩]
5. Имеется в виду арест 1939 года, по хронологии являющийся третьим, однако вторым по счету, инициированным алма-атинскими органами госбезопасности.[↩]
6. Секретный сотрудник, сексот, агент, осведомитель — эти слова употребляются как синонимы, однако есть разница, например, между агентом и осведомителем — первый получает зарплату и регулярно выполняет свою работу, а второй нет. Кем именно было предложено стать Домбровскому, уже не узнаем.[↩]
7. На самом деле предпоследнее. Последнее, четвертое по счету, — в 1949 году.[↩]
8. Серафим Павлович Ассуиров (1906–1964) — актер. С 1934 года в Русском театре драмы в Алма-Ате. Народный артист Казахской ССР (1955).[↩]
9. Иван Петрович Шухов (1906–1977) — писатель, переводчик, журналист. Его романы «Горькая линия» и «Ненависть» высоко оценил Горький. Был свидетелем обвинения в деле Домбровского 1949 года. В 1956 году при пересмотре дела в процессе реабилитации вызывался в органы повторно для дачи новых показаний. Опроверг значительную часть обвинений, указав на неточности в записи его слов и на грубое ведение допроса [Уголовное… 1949: I, 287–289].[↩]
10. Николай Ильич Титов (1906–1960) — поэт, переводчик, журналист. Был свидетелем обвинения в деле 1949 года. Тогда же, когда и Шухов, давал новые показания по делу писателя, подтвердил их и повторил [Уголовное… 1949: I, 295–297].[↩]
11. То есть доносов [Городин 2021: 230].[↩]
12. В 1935–1936 годах, например, Домбровского судили совсем не как литератора, да он тогда ничего и не писал еще, а как директора школы, незаконно, якобы в целях личного обогащения, организовавшего курсы для поступающей в техникумы и вузы комсомольской молодежи.[↩]
13.  В 1939 году «Литературный Казахстан» переименовали.[↩]