«Верю я, придет пора…»

Судя по изданным в России книгам о Пастернаке за последние три — пять лет, в пастернаковедении, как кажется, закончилось, если не бессистемное, то довольно лихорадочное, потому что «первичное», накопление материала, то есть исследований, когда ученым, да и дилетантам, самим временем был предоставлен широчайший простор: в каком месте ни копни — все годится для разработки. Теперь же стала возможной постепенная систематизация «понятого и обретенного». Кстати, совсем недаром именно так назван сборник статей и воспоминаний Е. Пастернака — здесь отражено понимание динамики процесса, точнее той стадии, на которой изучение творчества и биографии Б. Пастернака находится¹.

Высказав несколько соображений общего плана, мы остановимся здесь на книгах, возможно, не всегда могущих быть отнесенными строго к литературоведческому жанру, однако, как нам кажется, важных или показательных, когда разговор заходит о состоянии современного пастернаковедения. Неминуемо нам придется сокращать пассажи о книгах, уже отдельно отрецензированных в «Вопросах литературы», и раздвигать границы рассказа, когда речь зайдет об изданиях, несколько менее доступных в силу тиража или нестоличного выхода в свет. Кроме того, наш обзор не может вместить в себя анализ иностранных изданий, несмотря на несомненную важность и яркость некоторых².

Издаются и переиздаются не только воспоминания³, но и собрания статей, книги отдельных авторов (Е. Пастернак, К. Поливанов, Н. Иванова и др.). Можно считать, что начало таковым переизданиям, часто «существенно переработанным и дополненным», положила книга Л. Флейшмана «Борис Пастернак и литературное движение 1930-х годов» (СПб., 2005), в основе которой — классическая его работа 1984 года⁴. А «внутренние сюжеты книг» Н. Ивановой «Б. Пастернак. Участь и предназначение» (СПб., 2000) и «Пастернак и другие» (М., 2003), например, возымели свое продолжение и развитие в ее же «Борис Пастернак. Времена жизни» (М., 2007).

В сборниках статей, принадлежащих как одному, так и нескольким авторам, стала особенно желанной и наконец возможной систематизация излагаемого материала, производимая по разнообразным принципам.

Филологи, посвятившие Пастернаку не одно десятилетие, в каком-то смысле всю исследовательскую жизнь, собирают под одной обложкой свои лучшие работы, выстраивая композицию книг с безупречной логикой. Так, например, работы К. Поливанова, собранные в книге «Пастернак и современники. Биография. Диалоги. Параллели. Прочтения» (М., 2006) и расположенные в ней согласно принципу, заявленному в названии, основаны на «пристальном чтении произведений Пастернака на фоне его биографии, творчества, современной и предшествующей поэзии»⁵. Сходным образом организована книга Е. Пастернака, уже нами упомянутая. Интересно заметить, кстати, что не только эти две работы, но и большинство появившихся в последнее время книг посвящены как творчеству, так и жизни поэта, в их теснейшей взаимосвязи (исключение составляют, пожалуй, только труды С. Бройтмана и М. Гаспарова)⁶.

Таким образом, как нам кажется, стало заметно общее стремление к своего рода энциклопедическому охвату и завершенности, подведению некоторых, пусть даже промежуточных, итогов.

Можно считать, что завершение определенного этапа и начало нового формально (а также вполне символически) ознаменовано изданием сочинений самого Бориса Леонидовича — долгожданного 11-томного, полного, действительно более полного, чем все предыдущие издания, и самого полного на данный момент (М., 2005).

Желание увидеть судьбу поэта и человека в целом — подвигло не только Д. Быкова на «тяжкий труд» в серии ЖЗЛ, но и Н. Иванову к изданию книги «Борис Пастернак. Времена жизни».

Сочинения, паразитирующие на своем объекте, растут, конечно, по-прежнему, как грибы после дождя. Назовем хотя бы почти случайно попавшую к нам в руки книгу Тамары Катаевой, дамы, образ которой с оголенными коленками завлекательно разместился на задней обложке — «Другой Пастернак. Личная жизнь. Темы и варьяции» (Минск, 2009). «Герой моего романа — Пастернак. Это он влюбляется, женится, разводится на страницах моей книги. Итак, его семейная жизнь. Женился он в нужную пору не без дружеской подсказки родни невесты. Женщина была недомовитая, тяжелая характером…» (с. 9). Стоит ли продолжать? «Роман-монтаж», начатый в столь пренебрежительном тоне, состряпан из цитат. В конце концов, автор ведь признает, что «не проводил самостоятельных исследований»… Отметив попутно единственно верное замечание в книге — «у каждого Пастернак — другой» (с. 8).

И если большинство открытий Д. Быкова, следующего, в сущности, тем же (или параллельным) стилистическим курсом, что и Т. Катаева, касается пикантных подробностей жизни (почему мы и не будем дольше на этих сочинениях останавливаться), то для Н. Ивановой разговор о Пастернаке становится не только очень личным и личностным, но и очень заповедным, если можно так выразиться: к объекту исследования (скорее повествования) относятся как к части своей души — с величайшей бережностью и осторожностью. Да, сама Иванова признается, что книга ее — опять-таки «не научное исследование, а интерпретация», но не только — это и честная «попытка объяснить судьбу поэта в сотрудничестве — или конфликте — со временем» (с. 13). Именно по контрасту с вышеописанными — еще ярче выступают (высвечиваются) достоинства книги. И начинается она прекрасно подобранной россыпью цитат из писем самого Б. Пастернака и его современников — разделом «Отчеркивания на полях» (sic!). И эффект не заставляет себя долго ждать — нельзя не влюбиться в этого Пастернака — «всмотритесь в него — и готово: «Вы уже проглочены»» (М. Богословская, с. 17). В книге много цитат из писем и воспоминаний, и работают они — в плюс. Иначе и не могло быть.

Постепенно мы видим, как врастает пастернаковская манера письма в авторскую (например: «Стихи «Близнеца…» держались скрепами чрезвычайной крепости» (с. 98), или «Отказавшись от музыки, он перекачивал ее законы и приемы в поэзию. Отказавшись от поприща живописца или графика, он вживлял живопись в рамку стихотворения», с. 85), как подчиняет себе даже способ называния композиционных единиц (глав) книги: «время жизни — лето…» и т. д. или способ цитации — в строчку, в подбор со своим текстом, иногда даже без лишних кавычек — как некий поток сознания.

«Лето начинается в Ирпене. «Ирпень — это память о людях и лете, о воле, о бегстве из-под кабалы, о хвое на зное, о сером левкое, о смене безветрия, ведра и мглы». Как только в детстве спят — как только летом спят. Это — дача, это — море, это — Грузия, это — жар жизни: «Здесь будет спор живых достоинств»» (с. 10).

Пастернаковские «поэтические ребусы» иногда «поддаются расшифровке», — утверждает автор. Да, но как, но как? Читатель бывает взбудоражен, но не всегда удовлетворен. Вот о вступлении в поэму «Лейтенант Шмидт», например: «Идет охота, охота на поэта, как на священного оленя —

Оленю бы «уплыть стихом во тьму времен», но «ату» звучит все яростнее. Однако, обращаясь к «веку», поэт вопрошает: «отчего травить охоты нет?» (Здесь слово «охота» выступает во втором своем смысле.) «Ответь листвою, пнями, сном ветвей и ветром и травою мне и ей».

Век — это лес, сквозь который идет охота на поэтов («мне и ей»). Пастернак уподобил время пространству — как убежищу» (с. 186).

Этот пассаж, конечно, мало что объясняет, но возникает — воспользуемся здесь лексикой самого критика — «понимание, данное скорее в дрожи ощущения, в испарине стиха, нежели в логике» (с. 98).

Заметим, что как раз задачу расшифровки «движущегося ребуса» ранних стихов Пастернака как самостоятельную пытались решить и во многом успешно решали другие исследователи — М. Гаспаров, К. Поливанов, И. Подгаецкая⁷.

Однако продолжим чтение книги Н. Ивановой. Стихотворение «Тоска» — «игровой экзотический эпиграф ко всей книге» (с. 130), рифма состоит из «слов разнограмматических рядов» (с. 132), «пространственно-временной мир вбирает предмет в стихию и сообщает ему неожиданную действенность…» (с. 131). Эти фразы, — не для того, чтобы что-то разъяснять читателю, плохо знакомому с творчеством поэта, читателю, который еще не стал «своим» в этом поэтическом мире, который не захвачен еще им как критик, но уже — могут позволить почувствовать… «В искусстве человек смолкает и заговаривает образ» — так и у Н. Ивановой. Правда, все иногда вполне по-пастернаковски «смещается» в угоду образности изложения. Об «Охранной грамоте» Н. Иванова пишет: «ее первая часть будет опубликована в 1928 году <…> это была охрана независимости внутреннего мира поэта, его памяти о Рильке и Толстом, Скрябине и Маяковском…» (ну, не в 1928-м, а в 1929-м и в 1-й части нет и речи о Маяковском, тем более о памяти о нем, — застрелится он только в 1930-м!). Но нам меньше всего хотелось бы поймать автора на неточностях. У кого их не бывает? Прежде всего, их не должно быть у комментаторов, а они от них, и действительно, как раз постепенно избавляются, настает время если не «безупречно подготовленных», по словам Н. Ивановой, публикаций, то, по крайней мере, все более приближающихся к безупречности.

«Все стремления литературоведов расчленить поэта на независимые периоды перечеркиваются» (с. 134) у Натальи Ивановой довольно стройным и подробным изложением жизненных событий, хотя этого и сложно ожидать от книги с таким «пунктирным» оглавлением — «время жизни: зима», «время жизни: весна», «время жизни: лето», «время жизни: осень».

Вернемся к уже не раз отмеченному — у каждого должен быть «свой» Пастернак. Да, но у этой «свойскости» (именно так нам хотелось бы здесь выразиться) должен быть предел. Возможно, он полагаем любовью, а значит — вниманием и бережным отношением к «объекту» описания.

Этой же любовью к «предмету» кроме других достоинств ценны и притягивают к себе читателя книги, условно называемые «литературное краеведение».

Книга А. Сергеевой-Клятис и В. Смолицкого «Москва Пастернака» (М., 2009) организована по географическому принципу. Нас ведут за собой именно московские улицы, а не страницы пастернаковских произведений или эпизоды личной биографии. И, думается, в данном случае это было наилучшим решением, придало композиции книги так взыскуемую сейчас всеми стройность, а изложению материала — плавность.

Умение кропотливо и точно собирать и логично компоновать мельчайшие факты, подробности и детали является, безусловно, сильной стороной исследователей. И даже если мы замечаем вдруг повтор какого-нибудь эпизода, это почему-то не раздражает — он всегда к месту настолько, что даже не приходит в голову авторам столь объемного труда на это пенять. Вот мы просто, как привыкли, гуляем по Москве… вот из Банковского переулка, например, где жил друг и ровесник Пастернака А. Штих, мы выходим к Кривоколенному, дом 14, где размещалась редакция журнала «Красная новь». И тут мы узнаем не просто, что Пастернак там тоже печатался, но кратко знакомимся и с историей журнала в целом. И так страница за страницей…

И не верится, что Москва кончится, согласно приведенной авторами цитате из черновика поэта: «Услышу и вложу в слова, / Как ты ползешь и как дымишься, / как ты кончаешься, Москва…». Хочется за дымом слышать и гул уезжающих вдаль паровозов, и гудки заводов в предместьях, — хочется видеть в этих строках и другие смыслы, тем более, что они там есть.

Эту «Московскую энциклопедию» отличает гораздо большая полнота, чем ту, что вышла годом ранее и была посвящена одним из авторов — Анной Сергеевой-Клятис — роману «Спекторский» («»Спекторский» Б. Пастернака. Замысел и реализация». М., 2008).

Возможно, описываемый нами период и характеризуется скорее большей экстенсивностью, нежели интенсивностью (в смысле достижения новых глубин смыслов) исследовательских усилий, но время не ждет, и уходящая натура требует ее зафиксировать. На самом деле продуктивными представляются оба пути. И путь «гаспаровский» — пристальное внимание к каждому слову, взгляд исследователя незамутненным, свежим, по-пастернаковски «детским» глазом на корпус текстов целых книг⁸, углубленное проникновение в тонкости игры грамматических форм⁹. Но не менее важно и кропотливое собирание, «закрепление на холсте» ускользающей красоты замеченных Пастернаком и отраженных им в стихе и прозе реалий, увы, уже живущих только в «виртуальном» поэтическом мире. Без таких исследований, как книга А. Сергеевой-Клятис и В. Смолицкого о Москве Пастернака, комментария А. Сергеевой-Клятис к роману в стихах «Спекторкий» и В. Абашева о Перми скоро даже самые квалифицированные филологи не смогут понять — о чем у поэта речь.

Как уже отмечено, весьма ярко выражена тенденция к собиранию в специальную книгу всего¹⁰, что имеет отношение к любимому и крайне важному в жизни поэта локусу, этапу творчества, к тому или иному его тексту (Перми, Москве, роману «Спекторский», «Марбургу», «Сестре…» и т. п. и т. д.). Это зачастую приводит к тому, что некоторые статьи могут быть воспроизведены несколько раз в течение двух-трех лет, по разным «принципам классификации» попадая в разные издания¹¹. Важные для научной мысли работы перепечатывались всегда. Но сейчас, к счастью, это практически всегда логично — это не мозаичное разноцветье ранних сборников «обо всем».

Изящная книжечка «»Марбург» Б. Пастернака. Темы и вариации» (М., 2009) — это сборник, приуроченный к 80-летию Вяч. Вс. Иванова. Изящна она во всем, начиная от задачи (это удавшаяся попытка собрать все самое интересное, написанное о «Марбурге» и Марбурге Б. Пастернака) и очень логичной композиции и заканчивая, если можно так выразиться, внешним видом: украшают и дополняют ее иллюстрации, портретные, пейзажные, воспроизводящие пастернаковские автографы и рисунки Леонида Осиповича, а также варианты самого стихотворения, письма Б. Пастернака родным из Марбурга, отрывки из «Охранной грамоты»…

Научная мысль представлена разными жанрами. Среди статей — доклады и дискуссии заседания Пастернаковской комиссии, посвященной этому стихотворению, специально написанные статьи о марбургской философской школе. Совершенно по-своему интересны как статьи о философах-современниках Пастернака: Д. Гавронском, Н. Гартмане, Д. Самарине, Г. Гордоне (Н. Дмитриева — «Марбург — неокантианская «Мекка» философского студенчества»), так и анализ философии неокантианской марбургской школы в соприкосновении с творчеством поэта (А. Вигилянская — «Б. Пастернак и Э. Кассирер»).

Большинство статей печатается здесь не впервые. Например, объемная серьезнейшая статья Л. Флейшмана «Студенческие тетради Бориса Пастернака» является сокращенным вариантом вступительной статьи к книге 1996 года¹², в свою очередь перепечатанной уже однажды в избранных работах Л. Флейшмана «От Пушкина к Пастернаку» (М., 2006). Или, например, обращение к сборнику «Boris Pasternak. 1890-1960″¹³, который нельзя назвать легкодоступным: статьи из него, включенные в книгу (В. Эрлиха и О. Раевской-Хьюз), и часть дискуссии (в которой принимали участие А. Галич, Ж. Нива, Е. Эткинд, Д. Сегал, А. Синявский) — замечательны и ничуть не потускнели со временем. Получилась, и правда, — энциклопедия, посвященная одной мифологеме.

Тенденция создать энциклопедию, посвященную отдельно взятой вехе в пастернаковском творчестве, привела в свое время и покойного С. Бройтмана к созданию книги «Поэтика книги Б. Пастернака «Сестра моя — жизнь»» (М., 2007). В каком-то смысле среди пастернаковедческих «энциклопедических» изданий последних лет — это идеал. Книга очень нужная, вобравшая в себя, так или иначе, все, известное на данный момент о «Сестре…», — но и функционирующая, на наш взгляд, именно как энциклопедия. Каждый из нас хоть раз обращался к энциклопедиям. И никто не усомнится в их необходимости. Но едва ли, с другой стороны, кто-то сможет читать энциклопедию подряд. И здесь, возможно, стоит признать, что столь идеально исполненное «энциклопедическое» собирание информации имеет и свою оборотную сторону: в океане общеизвестного тонут крупицы нового — читатель рискует его просто не заметить.

Тему «литературного краеведения» продолжает книга, к сожалению, вряд ли дошедшая до широкого читателя: В. Абашев, Т. Масальцева, А. Фирсова, А. Шестакова. «В поисках Юрятина. Литературные прогулки по Перми» (Пермь, 2005).

Фактически, это пермская литературная энциклопедия, путешествие по литературным местам города. С этим городом связаны десятки известных писательских имен: М. Осоргин, В. Панова, П. Бажов, В. Каменский и многие-многие другие, — но главное место отведено, конечно, Пастернаку, его Юрятин дал и идею символического названия. Первая глава повествует о местах, связанных с ранним творчеством Пастернака, — с «Детством Люверс» и камскими стихами, затем — речь о пермской топографии в «Докторе Живаго».

Прогулки, свободные, легкие, иногда допускающие и слишком вольный стиль изложения, тем не менее дают филологу неоценимую информацию о городе, описанном Пастернаком.

«Юрятин в романе вымышлен Пастернаком из впечатлений, вывезенных им с пермской земли» (с. 60). Автор делится с нами «редкой возможностью пройтись по уральским страницам» (с. 59) пастернаковских книг. «Буквально пройтись. Пешком». Поэтому «не будем занудствовать», вглядимся в любовно составленные карты-планы Перми и вместе с авторами пяти частей-прогулок пройдем «берегом Камы от дома Люверс» к Соборной площади, по Оханской, Набережному скверу, увидим Железнодорожный тоннель, вокзал Пермь I, узнаем больше о Развилье — Мотовилихе, читальне, «доме с фигурами». В только что появившемся новом издании¹⁴ информация из этой книги появляется в отстоявшемся, сжатом виде, строже изложенная, дополненная свежими краеведческими сведениями (например, заметкой о памятнике молодому поэту, поставленном в 2009 году в театральном сквере). Роль композиционного стержня книги играет описание деловой поездки Пастернака на Урал в 1916 году.

Особняком в настоящем обзоре стоит еще одна пермская книга. И скоро станет ясно, почему. Речь идет о сборнике «»Любовь пространства…»: Поэтика места в творчестве Б. Пастернака» (М., 2008). В названии — не только цитата из Б. Пастернака, это, если угодно, цитируемый принцип называния (так, цитатой, назывался первый, московский, сборник пастернаковских чтений — «Быть знаменитым некрасиво…»).

Сразу оговоримся, что поскольку нам довелось читать сборник еще в верстке, предлагая некоторую стилистическую правку, мы относимся к нему, естественно, с особой заинтересованностью и, возможно, весьма необъективно. Однако было бы несправедливо, если бы это обстоятельство помешало упоминанию книги в обзоре.

На наш взгляд, очень важно то, что сборник создан по следам пастернаковской конференции 2006 года в Перми — когда пастернаковеды получили редчайшую неоценимую возможность посетить, увидеть воочию одно из труднодоступных мест России, помнящее Пастернака¹⁵. Не удивительно, что прежде всего поражает в книге не исследовательский опыт, а богатство пласта реального — географического, биографического: старые фотографии, карты, воспоминания Б. Збарского. С этой чудесной публикацией воспоминаний о Пастернаке пермского периода и пермской жизни 10-х годов (публикуются впервые! Публикация подготовлена В. Абашевым) соседствуют материалы для комментария «Пермские реалии в произведениях Б. Пастернака (они представляют собой опять-таки значительно переработанную часть книги о Юрятине), а также довольно затянутые «Заметки о стихах, написанных во Всеволодо-Вильве», включающие целые страницы стихов местных поэтов («Когда-то в давние года / завод стоял там на угорье. / На спирт томилися дрова, / и дым густой шел из трубы…» (с. 63), и тут не веришь глазам своим: и это все под одной обложкой?

В сборнике сошлись имена светил пастернаковедения: Ж. де Пруайар, М. Окутюрье, А. Ливингстон, Е. Фарыно, Т. Венцлова, Ж. Нива, И. Смирнов, Вяч. Вс. Иванов… Но — и это для публикаций материалов конференции почти неизбежное зло — статьи здесь крайне разнятся по своему уровню. Среди них — тонкие, привлекающие не только глубиной, но и новизной точки зрения работы, например: Тимоти Сёргэй «»В стихах рос и творился свой Лондон…»: стиховое диккенсианство у раннего Пастернака», И. Смирнов «»Доктор Живаго» в его отношении к киноискусству…» Но попадаются также откровенно слабые сочинения — Р. Спивак «Вертикаль в художественном пространстве сада Б. Пастернака». Из статьи Н. Поллак «Любопытное явление любимой в погоде «Сестры моей жизни»» (sic!) мы узнаем, например, что в книге «Сестра моя — жизнь» кроме дождя «наблюдаются и другие явления погоды: ветер, жара, духота, атмосферное электричество, смена атмосферного давления, солнце» (! -А. А.) (с. 150), а также об интересной паронимической связи: «юность — нива — наволочка» (с. 154). В выступлениях маститых исследователей (Ж. де Пруайар, М. Окутюрье, Е. Фарыно) узнаются перепевы знакомых мотивов, несколько потускневшие по сравнению с работами двадцатипятилетней давности. Еще более печально, что западноевропейские пастернаковеды, как кажется, не утруждают себя знакомством с работами русских коллег. Это по меньше мере странно, ведь с ходом лет ситуация в русском пастернаковедении решительно изменилась и многое, очень многое уже сказано, понято, обретено…

Сборник Е. Пастернака «Понятое и обретенное» — тоже своего рода собрание сочинений.

Первую часть книги составляют статьи, автор которых, в сущности, не может быть нами застигнут на усилии понимания, он не ставит своей задачей совершать открытия — в спокойной лекционной манере он излагает именно уже понятое, суммирует все уже имеющиеся, добытые знания (и не удивительно, что практически нет статей, написанных для этой книги) об эстетике и христианской этике Пастернака, об отношениях с коллегами — Цветаевой, Маяковским, Рильке, Блоком — и снова о пространствах — Марбург, Урал…

Вторая часть книги объединяет воспоминания, в том или ином разрозненном виде печатавшиеся ранее. Это — обретенное — вторая часть. Это не только обретенные автографы отца и его близких, о которых необходимо рассказать, это и «обретенное время», — вполне в духе Пруста, вырастающая из мелочей богатейшая многогранная картина мира и жизни интеллигентной семьи в России первой половины XX века. Когда понимаешь, что слово берет, в сущности, единственный живой и столь близкий свидетель жизни Пастернака на протяжении нескольких десятилетий, захватывает дух. И только самому автору известно, каких усилий стоит почти эпическое спокойствие и бесстрастие тона, не позволяющее ему никаких оценок… И чем ближе он к «объекту» своего описания — тем строже к своему изложению «судеб, событий», «сущности протекших дней», «их причины». Завещание поэта, можно сказать, выполнено.

Обретенное — это и обретение автором подвижнического призвания — «по живому следу» пройти путь отца «за пядью пядь». Евгений Борисович пишет: «По его [Б. Л. Пастернака. — А. А.] представленью, занимаясь его делами, мы обречем себя на вторичность… я волею судьбы встал на этот путь, пожиная на нем и радость продолженной душевной близости с отцом, и тяжкие оскорбления, с этим сопряженные» (с. 505).

Это и обретение человека. Как автором книги, так и читателем — вполне в духе Н. Федорова решаемая задача. Таков трепетный рассказ о Е. Крашенинниковой — в последние годы жизни поэта — истинно по-христиански глубоко духовно близком и преданном ему человеке, и, как становится понятно, прототипе одной из героинь романа (Симушки Тунцевой) и о М. Балцвинике. Это истинные друзья, обретенные сыном в десятилетиях поисков материалов и документов, а также свидетелей, связанных с жизнью и творческим путем отца. Автор воздает должное «первым исследователям русской поэзии ХХ века <…> за их огонь и горячую любовь, толкавшую на подвиги и жертвы во имя исторической правды, документированной подлинными фактами» (с. 590).

А. АНИСОВА

1. Пастернак Е. Б. Понятое и обретенное. Статьи и воспоминания М.: Три квадрата, 2009.[↩]
2. См., например: Флейшман Л. Встреча русской эмиграции с «Доктором Живаго»: Б. Пастернак и «холодная война» // Stanford Slavic studies. 2009. Vol. 38.[↩]
3. Например: Гладков А. Не так давно. Пять лет с Мейерхольдом. Встречи с Пастернаком. Другие воспоминания. М.: Вагриус, 2006; новая, еще пахнущая типографской краской книга, целиком посвященная жизни и творчеству Жозефины Пастернак, младшей сестры поэта (Пастернак Ж. Хождение по канату. М.: Три квадрата, 2010); Ивинская О. В., Емельянова И. И. Годы с Пастернаком и без него. М.: Плюс-Минус, 2007 — издание впервые объединяет воспоминания о поэте матери и дочери, а также включает заметки И. Емельяновой об А. Эфрон и В. Шаламове.[↩]
4. Флейшман Л. Борис Пастернак в тридцатые годы. Иерусалим: Изд. Иерусалимского университета, 1984. [↩]
5. Поливанов К. М. Пастернак и современники. Биография. Диалоги. Параллели. Прочтения. М.: Изд. Дом ГУ ВШЭ, 2006. С. 2.[↩]
6. Вспомним и еще одну книгу, хотя и не целиком посвященную Пастернаку, в которой, однако, не только главы о поэте заняли свое место, но и его имя обозначило в названии границы целой эпохи: Флейшман Л. От Пушкина к Пастернаку. Избранные работы по поэтике и истории русской литературы. М.: НЛО, 2006.[↩]
7. См.: Гаспаров М. Л., Поливанов К. М. «Близнец в тучах» Бориса Пастернака: опыт комментария. М.: РГГУ, 2005. И спустя три года вышедшая в той же серии РГГУ: Гаспаров М. Л., Подгаецкая И. Ю. «Сестра моя — жизнь» Бориса Пастернака. Сверка понимания. М.: РГГУ, 2008. [↩]
8. В уже упоминавшихся совместно написанных работах М. Гаспарова, К. Поливанова, И. Подгаецкой.[↩]
9. См. например, статью Е. Падучевой «Режим интерпретации как прием» // «Марбург» Б. Пастернака. Темы и вариации. М.: РГГУ, 2009. [↩]
10. Или почти всего, причем материал может быть весьма разнородным: не только тексты разных жанров — статьи, письма, воспоминания, художественные тексты самого Б. Пастернака, но и карты, фотографии, рисунки и т. п. [↩]
11. И этот пример далеко не единичен: статья Е. Пастернака «Урал впервые» в его сборнике «Понятое и обретенное» и в пермском сборнике «Любовь пространства».[↩]
12. Fleishman L., Harder H.-B., Dorzweiler S. Boris Pasternak Lehrjahre // Stanford Slavic Studies. 1996. Vol. 11 -12. [↩]
13. Boris Pasternak. 1890-1960. Colloque de Cerisy-la-Salle. Paris: Institut d’Itudes Slaves, 1979.[↩]
14. Абашев В. В. Путешествие с Доктором Живаго. Борис Пастернак в Пермском крае. СПб.: Маматов, 2010.[↩]
15. И здесь мы абсолютно не кривим душой и не шутим, зная по себе, как важно исследователю не смутно представлять, а видеть, знать не понаслышке реалии и локусы, упоминаемые в поэзии Пастернака, ибо его поэзия всегда удивительно точна и конкретна.[↩]