№3, 2011/Литературное сегодня

Неискушенный писатель. Мариам Петросян

В одном из давних интервью, кстати напечатанном, если память мне не изменяет, в «Вопросах литературы», Грант Матевосян говорил, в частности, о том, как велика роль жанра и как много историй так никогда и не стало книгами, потому что не нашло своего жанрового решения. Для моей темы важна и эта мысль, и само имя Гранта Матевосяна. Второе объяснить легко: после Матевосяна (да и долгое время до него) такой силы писательского голоса, как у Мариам Петросян, из Армении не доносилось. Потому, поименовав его с самого начала и обозначив таким образом некий ранжир, дальше можно будет обойтись без выискивания эпитетов: значительный, большой, одаренный, великий, знаковый, культовый… Просто — писатель, прозаик масштаба Гранта Матевосяна. Знающий — поймет. И уровень почувствует, и дыхание Армении тоже.

А кто-то, может быть, запротестует: причем здесь Армения, ведь в книге Мариам Петросян духа ее нет и в помине. И до определенной степени будет прав, ибо никаких признаков матевосяновской (корневой, почвенной) Армении в «Доме, в котором…» действительно нет. А вот другая Армения — армянским писательством до Мариам Петросян практически не отраженная и уж по крайней мере за пределы бывшей союзной республики, а нынешней суверенной страны не вынесенная — есть.

И это русскоязычная Армения. Не только говорящая, но и думающая по-русски, живущая в мире русской культуры, через ее язык приобщенная к культуре мировой. И как правило (из которого есть, разумеется, исключения, хоть и немногочисленные), в глубинные слои армянского языка, к сожалению, не погруженная. То есть и в достаточно распространенном случае двуязычия пишущая в рабочем, скажем так, порядке все-таки только по-русски.

Значит, есть, оказывается, у Гранта Матевосяна в нашем разговоре еще одна важная функция — функция противовеса: писателя, жившего в Армении и непредставимого вне стихии армянского языка (совершенно естественное положение вещей), — писателю, живущему в Армении и непредставимому вне стихии русского языка (ситуация с явным признаком маргинальности). Разница, согласимся, разительная, второго писателя если не сражающая, то уж точно так или иначе разящая. И по понятным причинам максимально проявленная именно в литературном ремесле.

Поэт или прозаик, пишущий в Армении (скорее всего, не только в ней, но я буду говорить только о том, что знаю, так сказать, изнутри) по-русски, неизбежно оказывался на периферии: на периферии армянской литературы — по признаку языка, на периферии русской литературы (в том удачном случае, если она его вообще замечала) — по территориальному признаку.

Правда, обеим литературам, точнее, литературному взаимообмену, он мог послужить как переводчик — и, может быть, еще и поэтому русская секция Союза писателей Армении по большей части состояла, да и сейчас состоит, из переводчиков с армянского на русский.

Кто-то находит себя в публицистике, литературной критике, журналистике, литературоведении, пишет очерки, эссе, статьи и книги об армянской культуре, истории, диаспоре. Некоторые, знающие в себе писательский именно дар, испытывают комплекс вины: из-за недостаточного знания родного языка не могу послужить своей литературе, вынужденно ухожу на смежные, запасные, по сути, пути. Хотя никакой личной вины на них нет — их семьи жили в Тифлисе, в Баку, в России, куда были занесены беженской волной начала XX века или еще более ранними волнами, сами они период детского и юношеского становления провели за пределами Армении, культура русского языка как доминирующего сохранилась у них и после возвращения на родину, их дети пошли в ереванские русские школы, как, впрочем, многие дети, чьи родители родились и выросли в Армении, — среди армянской интеллигенции русское образование высоко котировалось и было очень широко распространено.

И не было бы в этом никакой, пожалуй, беды, не приводило бы ни к каким перекосам, если бы русские школы давали еще и полноценное знание армянского языка. По сей день не могу понять, что этому мешало. Ведь речь идет не об иноземном, а о родном языке, который у ребенка на слуху, да и на устах тоже, — только в разговорно-бытовой его версии. Но так или иначе факт остается фактом: среди взрослого населения Армении (в первую очередь, конечно же, Еревана) людей с доминантным русским по-прежнему совсем немало. На многих жизненных и профессиональных путях такое положение вещей не приводит к практическим проблемам.

Но только не в писательстве. Здесь это самая настоящая беда.

Ибо, как ни велика роль ненайденности жанра в том, что жизненные истории так никогда и не становятся книгами, языковой фактор все-таки куда важнее. Потому что первичнее. Он навязывает такую примерно логику: по-армянски написать роман, в силу сложившихся обстоятельств, не могу, а по-русски — имеет ли смысл писать его в Армении и об Армении? Или, по крайней мере, о выношенном, почувствованном, понятом здесь? Где это может быть издано? Кому интересно? В литературных кругах вращающийся человек, серьезно относящийся к своему делу, испытывает столько сомнений, что, скорее всего, дает себе отрицательный ответ, и латентно живущий в нем романный, например, сюжет (на написание рассказа решиться все же легче, даже зная, что за пределами семейно-дружеского круга он читаться, скорее всего, не будет, да и напечатать его намного проще) раз и навсегда отсекается от литературы. Разве что графоман возьмется, ничтоже сумняшеся, за решение такой задачи: с подобного рода продукцией доводилось мне встречаться, работая в журнале и сотрудничая с главным тогда ереванским издательством. Но это, как говорится, не в счет.

Сегодня, правда, нельзя уже не считаться с тем, что ситуация до какой-то степени изменилась с появлением Интернета: текст можно «повесить» где-то в Сети, где его заинтересованно читают и обсуждают. Но не об этой форме сейчас речь, хотя бы уже потому, что «Дом…» — это вполне традиционно, хоть и не без доли случайности и везения изданная книга, и автору ее пришлось в одиночку (то есть в пределах все того же семейно-дружеского круга) справляться со всеми трудностями вынашивания и писания большого по объему романа.

И наступившие времена, надо заметить, работе над «русским» романом отнюдь не способствовали: Армения стала суверенным государством и сфера хождения в ней русского языка сильно схлопнулась. Он, в частности, ушел из образования — среднего и высшего, точнее, перешел в разряд почти иностранного языка. Некоторые армянские писатели потеряли интерес к переводу своих произведений на русский язык, «Литературная Армения» — единственный русский журнал — вот уже два десятилетия мучительно выживает, и иначе как чудом то, что она кое-как держится еще на плаву, не назовешь.

Что же помогло роману Мариам Петросян состояться, стать — наперекор стольким если не противодействующим, то, во всяком случае, противостоящим факторам — явлением литературы, к тому же — ярким, сразу замеченным и всячески поощренным явлением? Могу, конечно, ошибаться, но, думаю, помогла неискушенность автора в писательских делах, непричастность к литературным кругам, отрешенность от любых внетворческих соображений. Как ни парадоксально покажется, но лишь неискушенный писатель мог в этом именно времени и в этом именно месте, положившись только на внутренний свой ресурс, в течение десяти, а то и двадцати лет возводить «дом, в котором…» можно жить самому, в который можно приглашать друзей, куда можно уходить от всего, что не «Дом». Другими словами, роман состоялся — и жанр свой нашел, и место действия, и стилистику, и героев — потому, что писался, по признанию автора, «для себя», а не для публикации. Благодаря чему, волею судеб, и был реализован единственный, возможно, шанс русскоязычной Армении на большую литературу.

Мне хотелось бы взглянуть на книгу Мариам Петросян именно в этом ракурсе.

Для начала скажу о месте действия. Не собственно о Доме, в котором действие разворачивается, а о том месте, где сам он расположен. С его описания роман и начинается:

«Дом стоит на окраине города. В месте, называемом Расческами. Длинные многоэтажки здесь выстроены зубчатыми рядами с промежутками квадратно-бетонных дворов — предполагаемыми местами игр молодых «расчесочников». Зубья белы, многоглазы и похожи один на другой. Там, где они еще не выросли, — обнесенные заборами пустыри. Труха снесенных домов, гнездилища крыс и бродячих собак гораздо более интересны молодым «расчесочникам», чем их собственные дворы — интервалы между зубьями.

На нейтральной территории между двумя мирами — зубцов и пустырей — стоит Дом».

«Между двумя мирами» — так никогда не расположил бы свой дом, свое «место на земле», индивидуальную территорию своего писательства тот же Г. Матевосян. Да и без всякого «бы»: начинался он как писатель с очерка «Агнидзор», с разговора о проблемах села, которое навсегда осталось для него островком счастья, «маленькой родиной», единственным Домом. Этому не помешало и то, что в пятнадцать лет он перебрался в Ереван, — между городом и селом ни он, ни его герои никогда не жили. И если бы он захотел вынести в название повести или романа слово «дом», он, подобно Федору Абрамову, счел бы его абсолютно самодостаточным — просто «Дом».

А Мариам Петросян писала «Дом, который…». Значит, ей нужно было корневое это понятие дополнить чем-то или как-то разъяснить. Во всяком случае, на потребность такую многоточием намекнуть. Кстати, совершенно напрасно, на мой взгляд, роман при публикации был переименован: перенос акцента на внутреннее пространство («Дом, в котором») не выполняет никакой другой функции, кроме дополнительной фиксации внимания на обитателях Дома и их превращениях-приключениях-злоключениях. Этакое интригующее — а что там за фантасмагория внутри? А в этом нет здесь никакой необходимости (кроме разве что рекламной) — от людей и событий романа и так невозможно оторваться. Впрочем, переакцентировка эта дает еще один, на сей раз определенно нежелательный, результат: одним синтаксическим поворотом Дом изначально отсекается от внешнего пространства задолго до того, как выяснится вся сложность его взаимоотношений с жизнью за-стенной — с «наружностью».

И хотя Мариам Петросян в силу неискушенности своей согласилась на малоосмысленное, чисто иллюстративное это название и книга ее в читательском восприятии теперь уже неотделима от него, я попробую все-таки прислушаться к камертонам первого, авторского, варианта. Тем более что она и сама недовольна теперешним названием, а о своем говорит, что имела в виду «Дом, который построил Джек». Звучит, конечно, забавно и немножко по-детски, и именно этого, надо полагать, старались избежать издатели. А в результате с водой выплеснули ребенка. Потому что в том названии романа смысл был, а принимая в расчет многоточием обозначенную его недоговоренность (Джек-строитель ведь фактически не назван, он только маячит как одна из возможностей продолжения), можно, подумав и присмотревшись, увидеть в нем некую систему ориентиров.

Например, задаться вопросом, почему Дом «построен» автором «на нейтральной территории». А заодно заметить, что в случае исконного названия процитированный выше зачин романа дает, по сути, «расшифровку» многоточия — «Дом, который…» «стоит между двумя мирами».

Статья в PDF

Полный текст статьи в формате PDF доступен в составе номера №3, 2011

Цитировать

Геворкян, Т.М. Неискушенный писатель. Мариам Петросян / Т.М. Геворкян // Вопросы литературы. - 2011 - №3. - C. 113-132
Копировать