Верность времени

В. Кардин, Верность времени, «Советский писатель», М. 1962, 363 стр.

В центре книги статей В. Кардина – наш современник, его сегодняшние и завтрашние заботы, его труд, его нравственный облик. Каждый сколько-нибудь значительный поворот мысли критика так или иначе сопряжен с вопросом об осознании современником своей жизненной позиции.

Книга «Верность времени» открывается большой статьей «Достоинство литературы», которая посвящена особо знаменательным и все еще вызывающим споры в печати прозаическим произведениям последних лет. Здесь, на первых же страницах книги, наше внимание останавливает весьма характерное суждение критика о капитане Нечаеве, герое рассказа Эм. Казакевича «При свете дня»: «…на войне… он оставался интеллигентом в истинном смысле этого слова, предполагающем не только – и не столько – сумму определенных знаний, но и культуру мышления, чувств, поведения… И если искать источники нравственного влияния Нечаева на Андрея Слепцова, на других солдат, то они – в этой интеллигентности, естественно сочетаемой с непоказной смелостью и безупречной честностью». Это суждение (являющееся, кстати, ключевым в трактовке рассказа) сразу же настраивает нас на главную «волну» книги. Мысль о высокой внутренней культуре как условии активной причастности современного советского человека к своей эпохе, неизменно присутствуя в критических оценках В. Кардина, отнюдь не становится навязчиво-дидактичной. Автор сборника доказывает, а не декларирует, причем доказывает с безусловным доверием к логике фактов, лежащих в самых различных жизненных и литературных плоскостях,

В «Верности времени» поднимаются вопросы о высоте гражданского сознания и моральном кредо нового человека, о различных стилях руководства и воспитании молодежи. За последние годы редкая критическая статья не касается этих проблем. И чем глубже, активнее творческая индивидуальность критика, тем резче выступает под его пером особый поворот уже знакомой нам темы.

Когда В. Кардин пишет об очерках В. Овечкина и рассказах Г. Троепольского, то в центре его внимания – актуальнейшие политические и социально-психологические проблемы. Борьба Мартынова против Борзова и Медведева («Районные будни», «Трудная весна» В. Овечкина) рассматривается им в полном согласии с замыслом и публицистическим пафосом очеркиста. Но при этом здесь упор делается на нравственно-философские мотивы очерков. Взгляд критика настойчиво подмечает смелость и творческую активность мышления Мартынова и, с другой стороны, духовную заскорузлость, догматическую неподвижность сознания его антиподов.

Статьи, помещенные вслед за «Достоинством литературы», написаны на несколько лет раньше этой работы, и речь в них идет о произведениях, которые уже стали (или становятся) достоянием историков советской литературы. Такой хронологический «сдвиг» далеко не случаен. Он дает этической концепции, развиваемой автором, протяженность во времени, помогает обстоятельно ее аргументировать.

Самый далекий исторический экскурс в книге – статья «Благодатное солнце», посвященная «среднеазиатской» теме в литературе 30-х годов. Анализируя некоторые произведения тех лет, В. Кардин пишет: «Горячее восхищение подвигом не всегда позволяло писателю хорошенько рассмотреть черты того, кто его совершал». Но анализ ведется так, что мы, не упуская ни на минуту реального содержания произведения, в то же время наблюдаем, как и сам жизненный материал рождает новые требования к художнику. В первую очередь это требование уточнить и утончить свой гуманистический идеал, повысить свою «человековедческую» зоркость. Кстати, «Благодатное солнце» помогает нам разглядеть причину обостренного внимания автора книги к очерковому жанру. По природе своей близкий к живой действительности, очерк, рассматриваемый в нравственном аспекте, позволяет критику убедительно «документировать» свои этические обобщения. Но В. Кардину чуждо пристрастие к «подтверждающему», внутренне статичному документированию. Он стремится создать подвижную систему доказательств. От «среднеазиатского» очерка 30-х годов, которому посвящен специальный раздел статьи «Благодатное солнце», в книге тянутся прочные нити к очерку современному; литературный материал тридцатилетней давности проясняет истоки сегодняшних социальных и нравственных процессов. Поэтому, когда в последних статьях сборника автор возвращается к произведениям 60-х годов, его конкретный анализ и общая трактовка современной литературы развертываются на новом уровне.

«Верность времени» завершается статьей «Далеко вперед видел он…», посвященной образу Ленина в драматургии последних лет. Критика больше всего привлекает стремление драматургов передать сложность и богатство духовной жизни вождя. Оценка В. Кардиным удачи В. Михайлова, автора пьесы «Суровое счастье», в трактовке образа Ленина- это не столько оценка, сколько подкрепленный личной убежденностью критика перевод замысла драматурга на язык понятий: «В «Суровом счастье» Ленин прежде всего мыслитель-революционер. В каждом слове дает себя знать высокая культура мышления, искусство бесстрашного сопоставления фактов, больших я малых, радостных и огорчительных, привычка приходить к окончательному решению лишь после неоднократной и придирчивой проверки каждого звена в цепи умозаключений». Статья эта идейно увенчивает сборник, сводит воедино его внутренние линии.

Свою симпатию автор сборника отдает художникам, которые ищут самые точные координаты исторической и нравственной истины, не ограничиваясь общими указаниями на ее «район». Зато он без всякого снисхождения пишет о произведениях, которые, с его точки зрения, грешат иллюстративностью, трактуют жизненные противоречия облегченно и упрощенно.

Анализируя, например, «Повесть о директоре МТС и главном агрономе» Г. Николаевой, В. Кардин отмечает склонность писательницы выпрямлять и сокращать путь своей юной героини Насти Ковшовой к победе над косностью и бюрократизмом, с которыми ей пришлось столкнуться. Он устанавливает прямую связь между «скоростным» характером одоления зла в повести и надуманностью или упрощенностью многих психологических мотивировок.

Для сборника показательны не только сами по себе оценки произведений, но и внутренняя логика этих оценок. Приходя к выводу, что замысел того или иного писателя скуден или иллюстративен, основан на весьма приблизительном знании предмета или на «безотказных» беллетристических схемах, – короче, что замысел далек от многосложной диалектики жизни, критик не просто «ставит диагноз»; он непременно стремится показать, как в образной системе произведения с неизбежностью проступает его идейная недостаточность.

Но не следует, конечно, думать, что В. Кардяна больше всего привлекают писательские промахи и просчеты. В «Верности времени» речь идет и о крупных художественных удачах, и об удачах сравнительно скромных. Но, как правило, анализ выявляет особенности и реальное движение авторского замысла, внутреннюю причинность и частных просчетов, и творческих находок в произведении.

Целостность анализа, его разветвленность и динамизм становятся в «Верности времени» предметным воплощением тех принципов исследования жизни, которые отстаивает автор. И потому отступления В. Кардина от этих принципов особенно досадны.

Чем глубже, непосредственнее, сопричастность читателя к исследовательской мысли автора, тем резче бросаются в глаза ее внезапные обрывы или случаи движения «не по правилам», в обход сложных и трудных проблем. А такое в сборнике можно иной раз наблюдать буквально на ближайших подступах к широким и принципиально важным обобщениям. Вот характерный пример. В итоге точного и тонкого анализа повести П. Нилина «Жестокость» В. Кардин вплотную подходит к вопросу об самоубийстве Веньки Малышева и тут неожиданно делает резкий шаг в сторону, затевая весьма отвлеченную полемику с «некоторыми критиками» по поводу «меры обоснованности» самоубийства вообще. Следующее за этим резюме не может не озадачить. Оказывается, Венькиным поступком, социально алогичным, наносится удар по узелковым, также являющим собою алогизм. Таким образом, один алогизм побивается другим алогизмом, а «обоснованность» самоубийства усматривается… в его «изобличительном» эффекте. Но разговор об «эффектах» никак не может заменить серьезного истолкования финала «Жестокости».

Подобного же рода «усеченностью» страдает и разбор рассказа Эм. Казакевича «При свете дня». Здесь плодотворная, по-настоящему масштабная мысль о цепочке нравственной преемственности, идущей от Нечаева к Андрею Слепцову, внезапно гаснет в довольно ординарных рассуждениях о перспективах «человеческого обновления» Ольги Петровны, о «самоочищении» людей, окружающих Юру Нечаева.

Порой в работах В. Кардина подлинное критическое творчество уступает место «безотказному» профессиональному навыку. В одной из статей он, например, предается такого рода мечтаниям: «Как бы засверкал рассказ, если бы вместо этой анкетной служебной характеристики автор раскрыл тонкую механику изменения психологии в новых жизненных условиях!» (Речь идет о «целинном» рассказе А. Злобина «В дороге», где, по словам автора статьи, «провалом зияет описание целинного периода в жизни» героя.)

Вряд ли критик действительно питает столь наивные надежды. Вернее всего, перед нами просто стилистическая фигура благопристойной «отеческой» журьбы. Критикуемое произведение написано на самом злободневном материале, а такие произведения В. Кардин далеко не всегда (и в этом он отнюдь не оригинален) оценивает по строгому счету. Его эстетическая взыскательность резко идет на убыль и при оценке «периферийной» литературы. Не удивительно, что в подобных случаях приходится наблюдать общее понижение уровня его собственной исследовательской мысли.

Так, страницы, посвященные творчеству писателей Смоленщины, кажутся вообще посторонними в сборнике. Разветвленность и подвижность анализа, отличающие лучшие работы сборника, здесь почти бесследно исчезают. Появляется вялая описательность, с которой соседствует бойкая информационная скороговорка. Оценка творчества таких смоленских прозаиков, как Б. Бельтюков, А. Соскин, Н. Антонов, представляет собой нечто среднее между импровизированной литературной консультацией и сводным аттестационным листом.

Мы не «превышаем» требований к автору книги. Мера и характер читательской требовательности к сборнику находится в прямой зависимости от его «программы», от того пафоса высокой духовной культуры, которым проникнута «Верность времени».