Вампиры в ранней прозе А. К. Толстого. Опыт построения сюжетной топики

Ранние повести А. Толстого «Семья вурдалака» и «Упырь» занимают в литературе парадоксальное место. Это своего рода пролог к творчеству признанного мэтра. «Семья вурдалака» (традиционно датируется концом 1830-х) вообще не печаталась при жизни автора (вместе с парной повестью «Встреча через триста лет»), «Упырь» — дебютная публикация (1841) под псевдонимом Краснорогский. Кроме того, в отличие от лирики, исторического романа «Князь Серебряный», драматургии, эти произведения имеют, так сказать, «несерьезный», паралитературный статус.

Вместе с тем в их художественной ценности нет сомнений: В. Белинский и Владимир Соловьев уверенно писали о даровании автора «Упыря», а современный ученый назвал «Семью вурдалака» его «лучшей вещью в прозе»¹.

Парадоксальное значение ранней фантастики Толстого в какой-то мере обусловлено общей парадоксальностью его творчества. По эпатажной формуле Ю. Айхенвальда, «Алексей Толстой вторичен»². По академической формуле Н. Котляревского, Толстой — «чистокровный романтик, запоздавший рождением»: «Его мировоззрение сложилось в тридцатых и в сороковых годах в эпоху торжествующего романтизма, идеалистической философии и культа искусства. Долго таил он в себе свои мысли и настроения и с первым своим словом выступил уже в таком возрасте, когда другие поэты начинают обыкновенно задумываться над вопросом, что им сказать дальше»³.

Придавая строгость суждениям Айхенвальда и Котляревского, можно сказать, что если в 1850-1870-х годах, когда широкий читатель узнал зрелого Толстого, писатель казался «чистокровным романтиком, запоздавшим рождением», то в 1830-1840-х автор «Семьи вурдалака», «Упыря» и т. п. — характерный представитель господствующего романтизма.

Здесь необходимо вспомнить его дядю и любимого воспитателя А. Перовского — влиятельного чиновника и литератора (псевдоним «Антоний Погорельский»). Погорельский пользуется репутацией родоначальника отечественной гофманианы: его экстравагантная книга «Двойник, или Мои вечера в Малороссии» (1828) — собрание фантастических новелл, обрамленное сюжетом собеседования рассказчика с собственным двойником (слово «двойник» приводится в книге по-немецки: «Doppelgbnger»), и автор «Двойника», действительно, подражал «Серапионовым братьям» Гофмана.

Примечательно, что в письме от 18 марта 1835 года Перовский делился с племянником литературными навыками: «Не спеши с Loup-garn (так!). Лучше оставь его на время, а то испортишь. Большую пьесу можно делать по желанию, и если тебе придет между тем другое что-нибудь на мысль, так ты можешь и другим заняться»⁴. В комментарии указано, что «Loup-garn» — «не дошедший до нас замысел Толстого». Но скорее всего имеется в виду «Loup-garou», то есть «оборотень», и Погорельский, вероятно, обсуждал с молодым Толстым его фантастические истории. Это наглядно демонстрирует их принадлежность к непрерывной романтической традиции, или — цитируя заглавие недавно опубликованного коллективного труда — к «готической традиции в русской литературе»⁵. В данном случае, однако, продуктивно еще сузить объект исследования, сосредоточившись на «вампирической традиции», которая — по причине будущих ошеломительных успехов в современной культуре — вполне заслуживает отдельного рассмотрения⁶.

Рождение сюжета

Вампир вошел в европейскую литературу в конце XVIII — начале XIX века, когда его вызвала к жизни пред- и собственно романтическая эпоха, приравняв к другим сверхъестественным существам. Это увлечение фольклором было сложно структурировано, подразумевая: декларативную установку на народную традицию; интерес к экзотическим травелогам — путешествия в «варварские» земли; очередную реинтерпретацию античности (теперь как фольклорной традиции) и т. п. Кроме того, в специфическом случае с «вампирами» это означало обращение к псевдонаучной вампирологии эпохи Просвещения (иногда именуемой «золотым веком вампиризма»). В 1720-х годах на территории Австрийской империи официально расследовались «случаи» обвиненных в вампиризме Петра Плогойовица и Арнольда Паоля, что было зафиксировано в аккуратных протоколах (где, похоже, впервые использовался термин «вампир»). Публикация документов (1732) получила европейский резонанс. Обсуждение протоколов в периодике обусловило проникновение слова «вампир» во французский и английский языки. Церковь была принуждена реагировать на новое суеверие. Монах Огюстен Кальме сочинил двухтомный трактат о «привидениях во плоти, об отлученных от церкви, об упырях или вампирах; о вурдалаках в Венгрии и Моравии» (Париж, 1746). Опровергая веру в вампиров, Кальме систематизировал и представил столько случаев, что его трактат парадоксально стал неисчерпаемым псевдофольклорным источником для литературной топики.

Фольклорно-антикизирующая модель вампира

Баллада Г. Бюргера «Ленора» (1773) — со вставшим из гроба женихом, который является невесте и ее похищает, — приобрела характер предромантического манифеста, и вскоре закономерно настал черед вампиров. Гете в балладе «Коринфская невеста» (1797) использовал сюжет, который восходит к Флегону из Тралл — греческому компилятору II в. н.э. Гегель в «Лекциях по эстетике» представил выразительный анализ этой баллады: «Гете в глубокой и полной жизни «Коринфской невесте» изобразил изгнание любви не столько в соответствии с истинным принципом христианства, сколько согласно плохо понятому требованию отречения и принесения себя в жертву. Он противопоставляет естественные человеческие чувства этому ложному аскетизму, осуждающему предназначение женщины быть супругой и признающему вынужденное безбрачие более святым, чем брак <…> С большим искусством Гете придал всей поэме ужасающий тон, главным образом тем, что остается неизвестным, идет ли речь о действительно живой девушке или об умершей, о живой или о призраке; при этом в употреблении размера он с исключительным мастерством переплетает шаловливость с торжественностью, что еще более усиливает жуткость произведения»⁷. Другими словами, монстр — женщина-кровосос — оказывается причастным мечте об идеальной античности. Гете никак не определил «странную гостью», но в вампирологических справочниках ее относят к типу «ламий»-«эмпуз»[8]⁸. Ян Потоцкий, пересказав (подобно Гете) античный текст — биографию мага Аполлония Тианского, включил эпизод с женщиной-вампирессой в роман «Рукопись, найденная в Сарагосе» (1804) — монументальную энциклопедию готических мотивов, где присутствует справка: «…эта женщина — одна из эмпуз, в просторечье называемых ларвами или ламиями» (11 день). А в 1819 году Дж. Китс использовал тот же сюжет в поэме, которая прямо называлась «Ламия» и которая хотя при жизни автора не завоевала известность, однако со временем основательно вошла в вампирический канон.

Фольклорно-модернизирующая модель вампира

Зрелый романтизм предложил другой вариант вампира. Обстоятельства романтической актуализации хорошо известны.

Первоначально образ вампира мелькает в эпизоде пространной поэмы «Талаба-Разрушитель» (1801) Р. Саути (где помещено фольклорное примечание о характерной для турок вере в вампиров, с упоминанием «случая» Арнольда Паоля) и — на внесюжетном уровне — в поэме («турецкой повести») Байрона «Гяур» (1813), где мать убитого мусульманина произносит в адрес «байронического» протагониста проклятие, окрашенное этнографической экзотикой. В примечании к «турецкой повести» Байрон — вслед за Саути — указал, что «вера в вампиров распространена повсюду на Востоке» и что греческие синонимы для слова «вампир» — «вурдалак» и «бруколок»⁹.

В 1816 году на вилле Диодати (близ Женевского озера) туристы из Англии — Байрон, Шелли, Мери Годвин, врач и секретарь Байрона Джон Полидори — развлекались «готическими» историями (при участии посетителя — Метью Грегори Льюиса, автора романа «Монах»). В итоге Мери Годвин создала эпохального «Франкенштейна», а Полидори обработал сюжет о вампире, намеченный Байроном. В 1819 году «Вампир», написанный врачом-секретарем и выданный за повесть Байрона, напечатан в журнале, потом — отдельным изданием. В журнале текст «Вампира» сопровождался анонимным «Отрывком письма из Женевы» (который излагал экстравагантные обстоятельства написания повести) и редакторской заметкой, суммирующей достижения вампирологии. Согласно заметке, «суеверие, на котором основана повесть, очень распространено на Востоке. Оно присуще арабам; греки его не знали до установления христианства; оно приняло настоящую форму только после разделения латинской и греческой церкви; в это время стала преобладать идея, что тело католика не подвержено тлению, если оно захоронено в своей земле; популярность идеи постепенно росла и создавалось множество чудесных историй, все еще бытующих, о мертвецах, восстающих из могил и питающихся кровью молодых и прекрасных жертв. На Западе суеверие известно, с незначительными вариациями, в Венгрии, Польше, Австрии и Лотарингии, где убеждены, что вампиры по ночам всасывают определенную порцию крови своих жертв, которые истощаются, теряют силу и вскоре умирают от разрушительных болезней; в то же время кровососы толстеют, а их жилы раздуваются до такой степени, что кровь выходит из всех отверстий и даже из кожных пор». Далее редактор отсылал читателя к Саути и «Гяуру» Байрона, к «Рассуждению» Кальме («случай» серба Паоля), а завершалась заметка терминологическим экскурсом: «…мы чувствуем, что чрезмерно нарушили границы заметки, которую необходимо посвятить объяснению странного произведения, предлагаемого вниманию наших читателей; в заключение, однако, мы должны еще заметить, что хотя термин «вампир» общепринят, но существуют несколько синонимов для его обозначения, которые используются в разных частях света, а именно: вруколак, вурдалак, гул, бруколак и т. д.»¹⁰

Повесть псевдо-Байрона имела такой успех, что Байрон поспешил от нее отречься и придать гласности (вместе с поэмой «Мазепа» и «Одой Венеции») тот фрагмент, который он авторизовал. Однако, несмотря на протесты Байрона, в читательском восприятии сработал механизм, напоминающий нехитрый силлогизм: 1) предпочтение отдается тексту Полидори, 2) этот текст атрибутируется сверхпопулярному Байрону, 3) «вампир» из текста Полидори причисляется к героям Байрона.

Воздерживаясь от пересказа хрестоматийного текста, необходимо тем не менее акцентировать его «вампирические» нюансы.

Во-первых, в повести Полидори — в отличие от Гете — непосредственно функционирует ключевой термин «вампир». Причем термин «вампир» присутствует только у Полидори, повесть которого венчается формулой: «Лорд Рутвен исчез; сестра Обри утолила жажду ВАМПИРА!»¹¹. Определив «породу» кровососа, автор тем самым апеллировал к «вампирологии» XVIII века. Потому и редактор журнала, предваряя повесть Полидори, счел необходимым напомнить читателям как о романтических поэмах, так и о трактате Кальме. Напротив того, Байрон, стремясь избежать художественной однозначности, отнюдь не именовал своего Дарвелла «вампиром» (во «Фрагменте» говорится о «singular being» — «уникальном создании»), а в открытом письме, где отказывался от «Вампира», декларировал: «Помимо всего прочего, я испытываю личное отвращение к «вампирам», и весьма отдаленное знакомство с ними побуждает меня ни в коем случае не обнародовать их секретов»¹².

Во-вторых, если у Гете вампирическая история развертывается на заре христианской эпохи, то в текстах Байрона/Полидори — в современной Европе. Соответственно, хотя герои Гете и Байрона/Полидори равно наделены сексуальной притягательностью, однако в балладе «вампирствует» девушка, а в повести — роковой мужчина, представитель «байронических» героев, «героев экстремальных чувств и трагической судьбы»¹³.

В-третьих, в повести «Вампир» изображена Европа как цивилизованная (Англия, Италия), так и варварская — турецкая Греция и Малая Азия. И центральный персонаж повести (как и во фрагменте Байрона) обнаруживает свою сверхъестественную сущность не в цивилизованной, а именно в варварской Европе, что соответствует характерной для романтизма установке на «местный колорит» и фольклор.

В завершение анализа фольклорно-модернизирующей модели необходимо кратко рассмотреть романтическую драму Адама Мицкевича «Дзяды». Как известно, публикация этой драмы открылась II и IV частями, которые вошли в состав второго тома «Стихотворений» (1823), где предварялись балладным вступлением, озаглавленным «Упырь». Главный герой вступления и самой драмы — при всей намеренной неоднозначности — собственно и есть упырь: в земной жизни он был образованным польским (литовским) юношей по имени Густав, покончил с собой из-за несчастной любви, превратился в упыря, но не сосет кровь, а покаран необходимостью в годовщину самоубийства возвращаться на землю и искать возлюбленную. Под действием проклятья он и является в IV части; его явление, кроме того, обусловлено колдовской энергией народного обряда («ночь дзядов»), колоритно представленного Мицкевичем во II части. Упырь Густав — образцовый байронический характер, ровесник и современник своих читателей. Однако его превращение в мертвеца-кровососа достаточно оригинально, напоминая не столько цивилизованного вампира лорда Рутвена, сколько этнографические образы из баллады Бюргера и поэмы «Гяур», чему способствует и детальная проработанность «ночи дзядов». Этнографическая установка Мицкевича выражается и в том, что универсальное слово «вампир» он заменил «этнически»-маркированным синонимом «упырь».

Фольклорно-этнографическая (формула С. А. Антонова¹⁴) модель вампира

«Вампир» Байрона / Полидори — среди прочих стран — триумфально проник во Францию. Французский перевод был опубликован в 1819 году, Ш. Нодье приветствовал его в рецензии и участвовал в сочинении одноименной сценической переделки (1820), стяжавшей театральный успех. В 1821 году Нодье напечатал «вампирическую» поэму в прозе «Смарра», где синтезировал близкую к Байрону / Полидори этнографическую экзотику с фольклорно-антикизирующей моделью (эпизоды из «Метаморфоз» Апулея).

В этой перспективе следует рассматривать и пресловутую мистификацию П. Мериме, напечатавшего в 1827 году якобы фольклорную книгу «Гузла, или Сборник иллирийских песен, записанных в Далмации, Боснии, Хорватии и Герцеговине» (определение «иллирийский» — принятое в то время обозначение южных славян). Французский романтик никаких народных песен не собирал, а сочинял или обрабатывал литературные источники (травелог аббата Фортиса «Путешествие по Далмации» — дежурный источник информации о балканских народах).

Особый отдел в «Гузле» составляют специфические песни, которые предваряются соответствующим этюдом «О вампиризме». Мериме начинает, суммируя обычные данные вампирологии: «В Иллирии, в Польше, в Венгрии, в Турции и в некоторых частях Германии вам бросили бы упрек в безверии и безнравственности, если бы вы стали публично отрицать существование вампиров. Вампиром (по-иллирийски — вудкодлак) называется мертвец, выходящий, обычно по ночам, из своей могилы, чтобы мучить живых. Часто он высасывает кровь из шеи, а иногда сжимает горло и душит до полусмерти. Те, кто погибает жертвой вампира, сами становятся после смерти вампирами. По-видимому, вампиры совершенно теряют всякое чувство привязанности к близким людям, ибо установлено, что они гораздо чаще мучат своих друзей и родственников, чем посторонних. Некоторые полагают, что человека делает вампиром Божья кара, другие — что это проклятие рока. Наиболее распространено мнение, что еретики и отлученные от Церкви, которых похоронили в освященной земле, не могут найти в ней покой и мстят живым за свою муку»¹⁵.

Обнаруживая истинный источник познаний об иллирийском вампиризме, Мериме (как и издатель «Вампира») цитировал Кальме, заимствуя из трактата ученого монаха «случаи» сербов Плогойовица и Паоля: «В начале сентября в деревне Кизилова, в трех милях от Градиша, умер старик шестидесяти двух лет. Через три дня после похорон он явился ночью своему сыну и попросил, чтобы ему дали поесть; тот подал ему, он поел и исчез. На другой день сын рассказал соседям о случившемся. В эту ночь отец не появлялся, но на следующую опять явился и попросил есть. Неизвестно, дал ли ему сын поесть, но наутро сына нашли мертвым в постели. В тот же день в деревне заболели пять или шесть человек, которые и умерли один за другим через несколько дней <…> Были разрыты могилы всех умерших за последние полтора месяца; когда дошли до могилы старика, увидели, что он лежит с открытыми глазами, с румяным лицом и дышит, как живой, хотя и недвижим, как полагается мертвецу, из чего заключили, что он явный вампир. Палач вбил ему в сердце кол. Затем зажгли костер, и труп был обращен в пепел. Ни на трупе сына, ни на трупах других умерших не обнаружили никаких признаков вампиризма. Около пяти лет тому назад некий гайдук, житель деревни Медвежья, по имени Арнольд Паоль, был раздавлен опрокинувшейся на него телегой с сеном. Месяц спустя после его смерти четыре человека внезапно умерли, причем именно так, как, согласно местным поверьям, умирают замученные вампирами. Тогда вспомнили, что этот Арнольд Паоль часто рассказывал о том, как в окрестностях Косова и на границах турецкой Сербии его мучил вампир (ибо местные люди также верят, что те, кто при жизни были пассивными вампирами, становятся после смерти активными, то есть те, кого сосал вампир, сами начинают сосать), но что он излечился, поев земли с могилы вампира и натеревшись его кровью. Эта предосторожность, однако, не помешала ему самому стать после смерти вампиром, ибо когда через сорок дней после погребения его вырыли, то нашли на нем все признаки самого явного вампира. Лицо его было румяно, волосы, ногти и борода отросли, а жилы полны были свежей кровью, вытекавшей из всех частей его тела на саван, в который он был завернут»¹⁶.

После цитат из Кальме — по законам мистификации — Мериме (точнее мнимый собиратель и переводчик иллирийских песен) поделился «личными» впечатлениями: «Я сам был свидетелем следующего происшествия, которое оставляю на суд читателя. В 1816 году я предпринял путешествие в Воргорац и провел ночь в деревушке Варбоске». Мужчины — рассказчик и хозяин дома — сидели за столом, когда они услышали страшный крик и увидели «ужасное зрелище»: «Мать бледная с растрепанными волосами держала в своих объятиях дочь без чувства и еще более себя бледную, произнося пронзительные звуки: «вампир, вампир! Моя бедная дочь умерла!» Мы между тем успели в скором времени привести в чувство несчастную Раву (имя дочери). Тогда она рассказала нам, что видела бледного человека в саване, который влез в окно, бросился на нее, укусил, и чуть было не задушил. Она прибавила, что узнала в нем одного поселянина по имени Виркцнана, умершего перед тем за две недели. На шее девушки было красное пятно, но я не знаю, было ли оно родимое или уязвление какого-нибудь насекомого». На следующий день жители деревни разрыли могилу, расчленили и сожгли труп подозреваемого, а «красною жидкостью», вытекшей из трупа, смазали шею Равы. Однако ничего не помогло, девушка «приобщилась Св. Тайн с спокойствием духа» и умерла, предварительно заставив отца «обещать, что он сам отрубит у ней голову после ее смерти, чтобы она не сделалась вампиром». Рассказчик, который не оставляет позиции скептика, завершил историю амбивалентным замечанием:

1. Илюшин А. А. Стихотворения и поэмы А. К. Толстого. М.: МГУ, 1999. С. 25.[↩]
2. Айхенвальд Ю. Силуэты русских писателей. М.: Республика, 1994. С. 195. [↩]
3. Котляревский Н. А. Граф Алексей Константинович Толстой// Толстой А. К. Стихотворения. Поэмы. Князь Серебряный. Сочинения Козьмы Пруткова / Сост. С. Ф. Дмитренко. М.: АСТ; Олимп, 1999. С. 509-510.[↩]
4. Погорельский А. Избранное / Сост., примеч. М. А. Турьян. М.: Советская Россия, 1985. С. 401. [↩]
5. Готическая традиция в русской литературе / Под ред. Н. Д. Тамарченко. М.: РГГУ, 2008. [↩]
6. См. подробнее: Михайлова Т. А., Одесский М. П. Граф Дракула: опыт описания. М.: ОГИ, 2009. [↩]
7. Гегель Г. В. Ф. Лекции по эстетике. Т. 1. СПб.: Наука, 2007. С. 530. [↩]
8. Bunson M. Vampire: The Encyclopaedia. L.: Thames and Hudson, 1993. P. 109.[↩]
9. См.: Алексеев М. П. Байрон и фольклор// Алексеев М. П. Из истории английской литературы. Этюды. Очерки. Исследования. М.-Л.: ГИХЛ, 1960. С. 316-318.[↩]
10. Цит. по: Summers M. The Vampire: His Kith and Kin. L.: Senate, 1995. P. 282-283. [↩]
11. Полидори Д. У. Вампир / Перевод с англ. С. Шик // «Гость Дракулы» и другие истории о вампирах. СПб.: Азбука-классика, 2007. С. 114.[↩]
12.  Цит. по: Вацуро В. Э. Ненастное лето в Женеве, или История одной мистификации // Бездна: «Я» на границе страха и абсурда. СПб.: АРС, 1992. С. 42.[↩]
13. Вацуро В. Э. Готический роман в России. М.: Новое литературное обозрение, 2002. С. 506.[↩]
14. Антонов С. А. Тонкая красная линия: Заметки о вампирической парадигме в западной литературе и культуре // «Гость Дракулы» и другие истории о вампирах. С. 23.[↩]
15. Мериме П. О вампиризме / Перевод с франц. Н. Рыковой // «Гость Дракулы» и другие истории о вампирах. С. 140.[↩]
16. Мериме П. О вампиризме. С. 141-142. [↩]