В предчувствии человека

Парадокс книг Кирилла Рябова в том, что большая их часть не написана. Двести страниц в мягкой обложке — необходимый минимум. Все, что можно опустить, опущено: описания, персонажные характеристики, привычные психологические детали. Поэтика текстов Рябова строится на опущенных звеньях.

Возьмем героев. Зачастую все, что у них есть, — это имя, реплика и поступок. Эта проза — почти драма, то есть на бумаге закончена лишь наполовину — и распахнута для интерпретации. Рябов перекладывает на плечи своего читателя ответственность, обычно поделенную на целую труппу: декорации, подбор актеров, наполнение ролей — мотивы, эмоции и оценка персонажей.

Вот муж приводит домой бомжа.

Вот вдовец, загнанный кредиторами покойной жены, отказывается натравить на них продажного мента.

Вот первый встречный решает помочь незнакомке выйти из запоя.

Почему? Зачем? Каждый волен сам соединить предложенные точки и получить свой рисунок. Кто-то из прозвища Ука, которое придумал для Ульяны муж («Никто не вернется»), воссоздаст полноценное «сука», кто-то возведет его к детскому, беспомощному лепету. Мы заполняем лакуны рябовского текста из себя, поэтому для одних он как Хармс, для других — как Гай Ричи, а для третьих — некоторых рецензентов Нацбеста, — как «Балтика № 9».

К такому чтению нужно привыкать. Потому широкой публике Рябов приглянулся не сразу. О нем заговорили после 2019 года, когда роман «Пес» вошел в шорт-лист премии «Нацио­нальный бестселлер».

«Пес» — роман странный. У Алексея Бобровского умирает жена, кредиторы покойницы принимаются выбивать из него долги, родственники ее — выгонять из квартиры. Герой бездея­телен, но сюжет несется, как динамичный монтаж. История страшная: горе, бесчеловечность, насилие, трупы. А от нелепости и абсурда то и дело вырывается смешок. И вроде пишет Рябов о том, что жизнь у нас плохая и жить ее больно, а пробивается сквозь текст что-то неуловимо светлое.

Первый шок узнавания — вернее, неузнавания — проходит, за последние годы Рябов прижился в литературе: четыре его книги номинированы на Нацбест. В расширяющемся контексте его творчества многое становится яснее. «Пес» — это прежде всего роман о мире. Любой фантаст знает, что первая ступень запуска собственной вселенной — worldbuilding. «Пес» строит темный-темный рябовский мир, в декорациях которого будет происходить действие каждой его книги: грязные подъезды, грязный секс и грязные люди.

Поэтому в «Псе» еще так много социального и так мало психологического, все его персонажи условны и однозначны: хорошие (страдальцы Бобровский, Кристина) и плохие (маньяк Игнатьев, слизняк Никита). А наблюдает этот мир и вовсе мертвый герой. Ведь, если присмотреться, Алексей Бобровский умер еще в Чечне, когда после контузии товарищи внесли его в транспорт вперед ногами. И теперь — как неупокоенным мертвецом — им движет только одно незавершенное дело: вернуть в землю тело женщины — случайной жертвы в Грозном двадцать лет назад и жены Насти теперь.

Каждому человеку, как говорят мифы, отпущено определенное количество всего: сил, горя, радости. У Бобровского после войны ничего нет. Единственное — была жена, которая, очевидно, держала и быт, и брак. Может, оттого и ушла молодой, что жила с мертвым. С ее потерей герою уже не для кого жить, потом не на что, негде и, в конце концов, незачем. Отпускает его Рябов милосердно, потому сцена последнего сна Бобровского — светлая, не трагичная. Нет в «Псе» трагедии, герой не вступает в конфликт с миром или роком, и тому и другому он покорен. Суть образа Бобровского не в действии, но в его особом положении за скобками нормальности. Только чуть-чуть мертвый герой из постоянного полуобморока может увидеть мир таким, каким Рябов хочет его показать. Это остранение рождает тот самый рябовский абсурд, где, по слову критика М. Хлебникова, частный случай обретает силу метафоры. Всем привычные вещи выворачиваются самой сутью наружу. А там — пусто.

Не жестокость, не грязь, а именно пустота становится основной характеристикой рябовского мира. В телевизоре — пусто, в жизни, которую пытаемся им наполнить, — пусто, в людях, словах, отношениях между ними — ничего. Человек в этом мире беспричинно и беспредельно одинок, и ни один мотиватор, вроде Льва Козырева, не скажет, что с этим делать.

Пустота в литературе — концепт не новый, экзистенциалисты в середине прошлого века демонизировали ее, постмодернисты позже — иронизировали над ней. У Рябова довольно и того и другого, поэтому вдруг то страшно, то смешно. Но все-таки в веке XXI Рябов понимает, что пора идти дальше. И пустота у него — уже не знак, не единица семиотики, она живая и болит. Как болят легкие, когда требуют, чтобы их заполнили воздухом. Потому ключевые в его мире — герои-
страдальцы. Вслед за ними Рябов доводит читателя до той грани боли, после которой человек, если он живой, может сделать только одно — вдохнуть. Осознать, что пустота происходит не с ним, а из него. Значит, он несет за нее ответственность.

Только Бобровский не живой, и идея следующего вдоха воплощена не в нем, а в персонаже, поначалу кажущемся второстепенным. Этот персонаж — проститутка Кристина — проходит путь действительного героя — из точки А в точку Б.