В. Н. Торопова. Сергей Дурылин: Самостояние. А. Ю. Сергеева-Клятис. Пастернак

В. Н. Т о р о п о в а. Сергей Дурылин: Самостояние. М.: Молодая гвардия, 2014. 349 с.: илл. (ЖЗЛ, Малая серия. Вып. 73). А. Ю. С е р г е е в а-К л я т и с. Пастернак. М.: Молодая гвардия, 2015. 365 с.: илл. (ЖЗЛ, Малая серия. Вып. 82).

Борис Пастернак и Сергей Дурылин — фигуры, разумеется, неравнозначные. Всемирно известный поэт — и скромный ученый-гуманитарий. Десятки научных и беллетризованных биографий первого — и первая биография второго.

При разности масштабов, фигуры эти все же соотносимы. Пастернак и Дурылин были дружны; сохранилась их переписка [Две судьбы…]. Знакомство состоялось в 1908-м, когда Пастернак еще доучивался в 5-й классической гимназии, а за плечами Дурылина, который был старше Пастернака всего на три с половиной года, уже были и революционная деятельность, и тюрьма, и этнографические поездки на Север, и журнальная работа. Особенно интенсивной их дружба была в начале 1910-х, когда Дурылин ввел своего младшего друга в круг издательства «Мусагет» и познакомил с участниками «Сердарды». По настоянию Дурылина в альманахе «Лирика» были напечатаны первые стихи Пастернака. Дурылин был и одним из немногих друзей поэта, кто целиком принял и оценил «Доктора Живаго».

Во многом сходным был и жизненный путь этих двух людей. Оба происходили из третьего сословья; оба родились и большую часть жизни прожили в Москве. Оба шли от безрелигиозности и символистско-мистических увлечений 1900-х к воцерковлению; у Дурылина это произошло уже в конце 1910-х, у Пастернака — позже. Оба после 1917 года остались в большевистской России; оба продолжали интенсивно работать, стремясь сохранить интеллектуальную независимость. Оба вынуждены были за нее расплачиваться. Дурылин пережил несколько арестов и ссылок, Пастернак — литературное изгойство.

Вышедшие в ЖЗЛ биографии Дурылина и Пастернака хорошо читать друг за другом (неважно, в какой очередности). Написаны они по-разному — разнится не только стиль, но и авторская оптика. Скрупулезный, исполненный почти религиозного пиетета перед Дурылиным труд Виктории Тороповой — и достаточно свободная по компоновке и эссеистичная по стилю книга о Пастернаке…

Книга Анны Сергеевой-Клятис «Пастернак» неизбежно вызывает сопоставление с изданным десятью годами ранее в «Большой серии» талантливым опусом Дмитрия Быкова. И это сопоставление новая книга вполне выдерживает — и читается на одном дыхании.

Откликаясь в свое время рецензией на быковского «Пастернака», А. Сергеева-Клятис писала о «стремлении автора объять необъятное: слишком многое и слишком о многом автор пытается сказать» («Вопросы литературы», 2006, № 3, с. 384). В своей биографии поэта она попыталась избежать и этого искуса — ограничив ее четырьмя основными темами, которые и вынесены в названия глав книги. «Пастернак и Пастернаки» (семья и родственники), «Пастернак и женщины», «Пастернак и другие» (Маяковский, Мандельштам, Цветаева, Ходасевич) и «Пастернак и власть».

Наиболее удачны первые две главы, особенно там, где описываются московские адреса поэта. Тема эта была начата автором еще в книге «Москва Бориса Пастернака» (совместно с В. Смолицким, 2009). Теперь она получила дополнительное измерение, вписанная в семейные и любовные отношения. Хотя название главы «Пастернак и женщины» поначалу смущает, написана она с большим тактом.

Огрубляя, можно сказать: если Пастернак Быкова живет в литературной борьбе и политике, то у Сергеевой-Клятис поэт живет в Москве и в кругу близких (и не очень) ему людей. Впрочем, «политика» здесь тоже присутствует — в последней главе «Пастернак и власть». Но если у Быкова слишком заметна попытка превратить Пастернака в «советского поэта», то Сергеева-Клятис, напротив, порой избыточно педалирует его противостояние власти.

«В 20-е годы, — пишет Сергеева-Клятис о своем герое, — он, что называется, выпал из обоймы, это мгновенно было зафиксировано в критических статьях, в которых поэт получил самые нелестные для советской системы ценностей эпитеты» (с. 278).

Однако «выпасть из обоймы» в 20-е годы Пастернак не мог — по той простой причине, что до этого десятилетия ни в какую «обойму» не был вхож (если не считать таковой «Центрифугу», о которой знали не слишком многие). Известным за пределами узкого литературного круга Пастернак становится именно в начале 20-х. Произошло это благодаря авторитету благоволившего ему Брюсова и близости к набиравшим силу лефовцам. Да и далеко не от всех критиков Пастернак получал «нелестные эпитеты». Сергеева-Клятис приводит отрывки из статей рапповских критиков (1924-1926 годов), но РАПП в то время был всего лишь одним сегментом литературного поля (определяющего влияния он добьется — и то ненадолго — лишь к концу десятилетия). Кроме РАППа был ЛЕФ; был Литературный центр конструктивистов; здесь Пастернаку благоволили. Как писала сама Сергеева-Клятис в одной из своих статей, «советские критики 20-х годов отнеслись к Пастернаку не просто лояльно, но чрезвычайно благожелательно» [Сергеева-Клятис: 444].

Не совсем справедливой выглядит и фраза: «Необходимость и невозможность заработка мучили Пастернака, отчетливо понимавшего, что поэзия новому государству без надобности» (с. 133). То, что материальное положение поэта в 1923-1924 годах было сложным, — факт известный. Но обвинять в этом «новое государство» вряд ли справедливо. Прожить на поэтический заработок было невозможно и при «старом» (ни один из крупных поэтов начала ХХ века — за исключением, в какой-то мере, Блока, — на него не жил). «Без надобности» в середине 20-х поэзия была не государству (которое еще не успело определиться с литературной политикой), а расцветшему коммерческому книгоизданию, которое (как и сегодня) предпочитало печатать прозу… Впрочем, таких, вызывающих несогласие, суждений в этой талантливо и убедительно написанной книге — единицы[1].

Перехожу ко второй биографии. Книга Виктории Тороповой «Сергей Дурылин. Самостояние». В предисловии автор предупреждает, что «не претендует на мировоззренческую полноту» в освещении биографии Дурылина и ставит целью лишь создать «наиболее полное его жизнеописание» (с. 11).

Что касается жизнеописания, то оно действительно является полным и подробным. Повествование ведется с самого рождения Дурылина, с указанием места, даты (Москва, 14/27 сентября 1886 года) и со ссылкой на метрическую запись, — и вплоть до его кончины 14 апреля 1954 года в Болшеве. Подробно описываются детские и гимназические годы, юношеское увлечение народничеством, толстовством, оккультизмом; этнографические и литературные штудии… Произошедший к середине 1910-х поворот к православию… И — так же, шаг за шагом, этап за этапом — вся дальнейшая его жизнь: священничество, аресты, ссылки и относительно спокойные последние два десятилетия…

Мировоззрению Дурылина в книге тоже уделено значительное место. Что не удивительно: Дурылин, мыслитель розановского типа, был склонен к непрерывному самоанализу и анализу духовных «колебаний» времени. Приводится множество его интересных и парадоксальных мыслей. Например, о невозможности сочетания веры с литературной деятельностью: «Нельзя двоякого вынести: или — или: или Лествица, или около литературы» (с. 134). О «религиозности» Толстого: «Толстой был «специалист» по религиям и исписал томы (скучные томы), но душа его не пахла религиозным…» (с. 78). Или — тоже далеко не комплиментарное — об о. Павле Флоренском: «Холодом веет даже от его благословляющей руки. Его сочинения — ледяной дом» (с. 144).

В качестве недостатка книги можно отметить лишь несколько несвободный от банальностей и излишнего пафоса стиль. «Художественное произведение, считает Дурылин, должно эмоционально воздействовать на читателя» (с. 304)… «Дурылину хочется писать воспоминания, поблагодарить Бога, судьбу, людей» (с. 248)… «Его (Дурылина. — Е. А.) тонкая, впечатлительная душа не выдерживает бурных, тягостных переживаний, мучительных размышлений» (с. 123). Или, сожалея о том, что исследование Дурылина о «творческой взаимности» Пушкина и Грибоедова осталось неоконченным, автор восклицает: «Сколько бесценного мог бы Дурылин поведать нам!» (с. 277).

Есть и несколько мелких неточностей. Так, на с. 7 упомянута некая «Стенограмма вечера в ГАХНе, посвященного памяти С. Н. Дурылина». Вероятно, имеется в виду вечер памяти не в ГАХНе (Государственная академия художественных наук была закрыта в 1930-м), а в Центральном доме работников искусства (ЦДРИ). Или упоминание под 1915 годом «профессора МГУ» (с. 105) — в тот год такой аббревиатуры еще не существовало, сам университет назывался не «государственным», а «императорским»… Однако, за вычетом мелких стилистических и фактологических недостатков (которых легко можно было бы избежать при более тщательной редактуре), новая книга о Дурылине — и первая его полная биография — безусловно, удалась.

Евгений АБДУЛЛАЕВ

Ташкентская духовная семинария