В. Н. Демин. Андрей Белый

Книга Валерия Никитича Демина «Андрей Белый» вышла в серии ЖЗЛ через год после смерти автора. С одной стороны, – горечь утраты, с другой – радость воплотившегося труда, одновременно сводящего воедино данные о биографии писателя и имеющего определенную научную ценность. Для литературоведения такие затрагиваемые Деминым темы, как «Белый и учение о ритме», «Белый и антропософия», «Белый и его ученики – пролетарские поэты», не новы, но и полностью разработанными их нельзя назвать. По каждой из этих тем Демин в своей работе идет глубже многих своих предшественников, одновременно рассматривая эти вопросы в контексте общей биографии писателя – представителя поколения, о котором его друг и ровесник Александр Блок сказал: «Мы – дети страшных лет России».

О том, насколько страшными были эти годы, говорит хотя бы такая отмеченная Деминым деталь. В 1932 году, в период подготовки к учредительному съезду советских писателей, Белый оказывается старейшим писателем России (не считая, естественно, «суперписателя» Горького). Это в 53 года! Одним из старейших? Вот как «прошлись» по писательскому цеху две войны и революция, выпалывая смертью или эмиграцией тех авторов, которые при мирном ходе событий оставались бы старшими товарищами Белого.

Рисуя весьма неприглядный образ окружавшей Белого раннесоветской действительности с ее доносами, арестами и трудовой повинностью, Демин далек от того, чтобы порицать Белого за участие в советской общественной жизни или, напротив, делать из своего героя «поэта протеста». Участие Белого (вместе с Пастернаком и другими достойными литераторами) в организации писательского съезда 1934 года Демин по сути приветствует: «Как бы ни страдали многие писатели от идеологического пресса, как бы ни возмущались им – без мощной поддержки со стороны государства и находящейся в его руках современной полиграфической базы, без солидной финансовой, хозяйственной, медицинской, просто бытовой помощи – и писательское дело, и культурная жизнь всей страны особых перспектив не имели» (с. 391). Таким образом, участвуя в подготовке съезда, Белый не изменяет ни себе, ни писательской профессии. Напротив, Демин отмечает исключительную верность Белого идеалам своей юности, выразившуюся в том, что и в письмах, и в выступлениях он до конца называл себя символистом – даже во времена, когда символизм объявили разновидностью декадентства.

«На вопросы о том, как я стал символистом и когда стал, по совести отвечаю: никак не стал, никогда не становился, но всегда был символистом (до встречи со словами «символ», «символист»)», – цитирует Демин выступление своего героя, написанное в 1928 году, называя его «последним защитником символистской баррикады» (с. 395). Для того, чтобы делать такие заявления в период «бури и натиска» всего советского, нужно было обладать незаурядным мужеством.

Подобно многим своим друзьям, литераторам Серебряного века, Белый выдвигает в центр своего мировоззрения не народ и даже не Бога, а понятие творческой личности. Это понятие позволяет сиять главное мучившее российскую интеллигенцию XIX и XX веков противоречие – между необходимостью служить народу и многократно доказанной неспособностью большинства народа оценить и принять это самое служение (выражающейся, например, в неутихающем желании читать вместо Белинского и Гоголя – «милорда глупого»). Поскольку в кругу Белого акцент делался на качество творческой личности, такие вещи, как тиражи, массовость, «типичность» и другие количественные категории теряли значение. На первый план выходят качественные показатели – интенсивность и оригинальность творческого процесса, а также эффективность творческой педагогики, нацеленной не столько на «охват» возможно большей аудитории, сколько на глубину развития потенциала каждого обучающегося.