В. К. К а н т о р. Две родины Достоевского: попытка осмысления. М.; СПб.: Центр гуманитарных инициатив, 2021. 608 с.

Россия для Кантора — страна-фронтир, границы которой проходят не только по горизонтали, но и по вертикали: вверху она граничит с Богом, внизу — с адскими безднами. Именно с этими пределами-рубежами имеет дело Достоевский как «пограничный писатель» (с. 11). Человек, который находится в центре его произведений, также существо пограничное: он, балансируя на грани бытия и небытия, несет в себе ангельское и бесовское.

Центральной темой книги Кантора является «восстание масс», в толщу которых за прошедшие века по Рождестве Христовом так и не смогло проникнуть христианство; также автором рассматриваются проблемы взаимоотношения интеллигенции и народа, кризиса и краха христианства, утраты веры и свободы, темы двойничества, богооставленности и тоталитаризма как способа организации масс, отвергших религию.

Как показано в книге, взгляды Достоевского на народ были двойственными. С одной стороны, писатель верил, что народ, носящий в сердце образ Христа, спасет Россию. Однако, по мнению исследователя, именно в этом Достоевский трагически заблуждался. Как показали исторические события, писатель переоценил религиозность народа-«богоносца»: сразу после революции 1917 года «русский мужик» раскрестился и исчез. С другой стороны, Достоевский вскрыл силы зла, овладевшие русской душой, диагностировав болезнь «карамазовщины» и создав образ Смердякова, который является ее порождением и выразителем в крайней степени. По мнению автора книги, в образе карамазовского лакея, полуобразованного, трусливого, убежденного в своей исключительности и всех презирающего выходца из народа, Достоевскому удалось преодолеть искушение слепым народопоклонством. Не случайно Смердяков произносит формулу «все позволено» (как бы не замечая ее «сослагательности» у Ивана), выражающую квин­тэссенцию «карамазовщины» и свидетельствующую об общест­венном и личностном распаде.

В центре внимания автора находится история бессемейного семейства Карамазовых. Кантор детально анализирует образы родоначальника карамазовской стихии старика Федора Павловича, разрушившего свою семью и забросившего детей; горячего сердцем Митю, олицетворяющего почвенную, «нутряную» Россию, открытую к будущему преображению; гордого Ивана-Иова, который, не смирившись с устройством Божьего мира, в поисках справедливости неутомимо и жестоко истязает себя и других; двойника Ивана — Павла Смердякова (больше других братьев похожего на своего отца), в котором карамазовская жажда жизни перерождается в оправдание порочности, подлости, предательства и преступления; а также антитезы Ивана — кроткого Алеши. Кантор показывает, как каждый из братьев борется с карамазовской силой, но ни один не преуспевает в этом.

«Карамазовщина», как пишет Кантор, — это стихия русской жизни, которая жаждет снятия всех запретов, «земляная и неистовая» (с. 119) сила с ее хаотическими порывами и метаниями, не знающими логики и закона, переворачивающая все с ног на голову, превращающая жизнь в карнавал, ведущая к обезбожению и разрушению личности. В этой слепой иррацио­нальной стихии, в «пьяном» народном море находятся в «удивительном смешении» добро и зло, соединяются две бездны — высших идеалов и «зловонного падения» (с. 118). Эту стихию использовали «бесы», пытаясь вырвать Россию из европейской истории. «Карамазовщина» ведет к путанице в умах, к пренебрежению размеренным трудом и наивной вере в то, что в одночасье все может измениться — в какой-то преображающий миг фантастическим образом найдут разрешение веками накапливавшиеся проблемы и неурядицы, общественные противоречия и конфликты. «Единый миг» — это «русская мечта» (с. 121) получить все сразу, ничего не предпринимая, миф о всеобщем искуплении и спасении, которое случится само по себе, не требуя хода культуры и работы поколений.

Именно таким «мигом» стала русская революция, не принесшая ни свободы, ни справедливости, ни гражданского мира, но ставшая тотальным уничтожением всего, перед чем преклонялись, что считали святыней. В «Бесах» и «Карамазовых» Достоевский показал «неизбежность большевизма» (с. 130) с его террором, нигилизмом, отрицанием предшествующей истории, религии и культуры; большевизм, подчеркивает Кантор, — это вырвавшаяся на свободу, торжествующая «карамазовщина».

По мнению Кантора, рецепты борьбы с этой язвой русского общества, предложенные писателем (религиозное переустройство мира, единение интеллигенции и народа и т. д.), оказались недейственными. Социальные и нравственные пороки, составляющие содержание «карамазовщины», не поддались лечению христианством: народ оказался безбожником и революционером.

Однако Достоевский выразил и описал другой русский тип, сложившийся в результате переработки смыслов европейской культуры, — «тип всемирного боления за всех», тип, «как он взят в высшем культурном слое народа русского», который «хранит в себе будущее России» (с. 480). Впервые о нем говорит Версилов — западник! — в романе «Подросток»; те же идеи воспроизводятся в знаменитой «Пушкинской речи». Этот всечеловеческий тип синтетичен, поскольку, с одной стороны, неразрывно связан с христианским универсализмом, с другой — с верой в исключительное призвание русского человека, несущего в себе братские начала; он воплощает специфичес­кую национальную идею и вместе с тем — неразрывно связан с усвоением плодов европейской культуры, то есть является результатом единения образованного общества, стремящегося к общечеловеческому, и народа с его традициями, укладом и идентичностью.

Автор показывает, что героями писателя-почвенника были не люди из народа («…в целом народ у Достоевского словесно себя не выражает. Он безмолвствует…», с. 156), а беспочвенная городская европейски образованная беднота, мыслящие разночинцы, которые ищут Христа, «проходя через ад и мрак <…> разврата, преступления» (с. 60), обитатели Петербурга, призрачного имперского города, четвертого Рима, построенного на болотах. Вместе с тем размышления героев о народе служат постоянным фоном разворачивающихся трагедий, драм и идейных схваток; задачей интеллигенции является защита «высших идеалов народа» (с. 186), «народной правды», с помощью которых, согласно писателю, должна быть преодолена «карамазовщина».

В своей книге Кантор борется с расхожими представлениями о Достоевском, показывая, например, что в действительности писатель не был имперцем: идея империи, принесенная Петром I из Европы, предполагает включение в свой состав разных племен и народов на основе равноправия, в то время как взгляды Достоевского на идеальное устройство России имели скорее славянофильские истоки (признание органичес­кой связи народа и царя, особой миссии русских и русского православия). Такое представление о народе и «народной монархии» (с. 516) привело к катастрофическим последствиям, поскольку способствовало возникновению сентиментального отношения царской семьи и правительственных кругов к «подлинно православному и смирному русскому мужику, который готов отдать жизнь за царя и отечество» (с. 517). Славянофильское «лубочное мировосприятие» (с. 517) подготовило принятие старчества, породило представление о воле народа как голосе Божьем. И вот — у трона оказался «старец из народа» Григорий Распутин. «Таким макабрическим вывертом, — заключает автор, — история реализовала идеологические построения Достоевского» (с. 518).

Кантор приходит к выводу, что «мечтавший о величии России писатель оказался невольно тем, кто способствовал разрушению имперского сознания» (с. 519). По мысли автора книги, два последних императора России, «ученики и жертвы реакционного славянофильства» (с. 518), ориентируясь на националистическую линию, рубили под корень петербургскую, то есть имперскую Россию, и тем самым подтолкнули страну к революции.

Книга «Две родины Достоевского…» содержит несколько пластов и уровней понимания: это и литературоведческий анализ, и историко-философский текст, и публицистические размышления о судьбе России и роли интеллигенции. Для Кантора Достоевский является пророком эпохи «восстания масс»: писатель показал, что масса антиличностна, она не знает идей, христианской любви, свободы; ее слепой произвол ведет к антропофагии. Автор показывает, что народ — это плод духа русской интеллигенции: он не имеет собственного мировоззрения, того представления о морали, нравственности и религии, о котором говорила народнически настроенная общественность, в действительности увидевшая в народе лишь свое собственное отражение. Народ — двойник интеллигенции, который погубил своего творца. Книга Кантора несет аристократический посыл: избавление страны от разрушающих ее недугов (и, прежде всего, «массового безумия», с. 498) автор связывает с деятельностью свободных, духовно развитых личностей. Это книга-напоминание о тех константах бытия России, которые были обнаружены Достоевским, и книга-предостережение против новых «бесов», апеллирующих не к разуму и просвещению, а к иррациональной стихийности масс.

Кантор помещает Достоевского (самого европейского из русских писателей, по мнению В. Набокова, и самого русского автора, по мнению европейцев) в широкий контекст западной культуры, которая была источником вдохновения романиста. Он прослеживает связи и переклички произведений Достоевского с творчеством Э. Т. А. Гофмана, О. де Бальзака, У. Шекспира, В. Гюго, И. В. Гете и, конечно, Ф. Шиллера, демонстрирует, что обращение к сочинениям этих европейских авторов помогает лучше понять замыслы и идеи русского писателя. Как показывает Кантор, сюжеты, лежащие в основе романов великого Пятикнижия, открывшие, по мнению С. Цвейга, европейцам Россию и русскую душу, в действительности восходят к произведениям европейской литературы.

Переосмысливая ряд устоявшихся положений в научной литературе о Достоевском, Кантор предлагает свое прочтение его творчества и показывает, что Европа была «тайной страстью» писателя, «которую он проклинал и без которой не мог существовать» (с. 509), его «вторым отечеством». Несмотря на то, что желание современного Запада устроиться комфортно и благополучно на земле без Бога противопоставляется Достоевским живущей в русском человеке надежде на имманентное осуществление правды Божией, писатель никогда не считал Европу антихристианской и подчеркивал, что Россия и Запад имеют общие религиозные истоки. Причину «заката Европы», о котором неоднократно писали русские и западные мыслители, и недугов российской общественной жизни Достоевский видит в кризисе христианских ценностей. Его преодоление — наша всеевропейская задача.