Воскресение Муравьева. К. Н. Батюшков — литературный критик («Письмо к И. М. М<уравьеву>-А<постолу> о сочинениях г. Муравьева…»)

В десятые годы XIX века сочинения поэта-сентименталиста, попечителя Московского университета Михаила Никитича Муравьева (1757–1807) были переизданы трижды. Каждое издание ставило целью напомнить читающей публике о литературно-философском наследии недавно умершего поэта. Н. Карамзин, чьим идейным предшественником был Муравьев, и представители младшего литературного поколения (карамзинисты В. Жуковский и К. Батюшков) во многом наследовали Муравьеву. Они считали его сочинения незаслуженно забытыми и ставили себе в обязанность воскресить мысли и рассуждения Михаила Никитича.

Его племянник Константин Батюшков, живший зимой — весной 1810 года в московском доме вдовы Муравьева — Екатерины Федоровны — разбирает рукописи покойного дяди на предмет составления избранного. Однако первым осуществит идею «воскресения Муравьева» не Батюшков, а Карамзин. В исторической библиотеке Москвы хранится экземпляр очерков Муравьева (1796), которые были напечатаны в Императорской типографии для учебных целей (великим князьям Константину и Александру, а также их будущим женам Муравьев преподавал русскую словесность, историю и нравственную философию). Книга печаталась небольшим тиражом для «внутреннего пользования», автор не был указан. Все страницы библиотечного экземпляра испещрены редакторской правкой. Это рука Карамзина. Для переиздания прозы Муравьева он прямо в книге тщательно поправляет тексты. Под его пером меняются слова и целые выражения, распространенные в прошлом столетии, но безнадежно устаревшие в новом веке, и погрешности против правописания и орфографии.

Характер карамзинской редактуры хорошо исследован [Левин 1965]. Можно сказать, что в новом издании с помощью Карамзина Муравьев перешел на более внятный, современный язык. Именно такой язык требовался для рассуждений, которые и Карамзин, и Жуковский, и Батюшков считали крайне актуальными — и хотели бы каждый по-своему донести до читателей.

Карамзин-редактор просто ликвидировал отставание языка от мысли. Новое издание он дополнил исторической повестью Муравьева «Оскольд» и «Разговорами в царстве мертвых». Томик муравьевских «Опытов» выйдет в 1811 году с кратким предуведомлением писателя [Муравьев 1811]. Незадолго до выхода книги «Оскольд» и «Два разговора в царстве мертвых» будут напечатаны в «Вестнике Европы» в качестве анонса (1810, № 6, с. 83). Однако на этом «воскресение Муравь­ева» временно приостановится. Начнется война. Только через четыре года к муравьевским рукописям обратится Батюшков, вернувшийся из заграничного похода. Его стараниями вторая посмертная книга Муравьева выйдет в Петербурге 1815 году, о ней мы поговорим позже. Батюшков сочинит для книги предисловие. В отличие от карамзинского, оно будет обширным. Перед читателем — своего рода очерк нравственных и художественных идей Муравьева.

Текст очерка будет сперва опубликован в журнале «Сын отечества» под заголовком «Письмо к И. М. М.-А. о сочинениях г. Муравьева, изданных по его кончине. Москва. 1810» [Батюшков 1814]. Формально публикация в журнале будет запоздалой рецензией на карамзинское издание 1811 года (с ошибкой в указании года издания). Однако текст Батюшкова предсказуемо выходит за рамки книжного отклика. С высоты накопленного опыта, литературного и онтологического, в форме критического очерка Батюшков как бы переозвучивает мысли Муравьева о человеке, истории и литературе.

В юности Батюшков по-родственному жил в петербуржском доме Муравьевых. Как поэт он рос под непосредственным влиянием личности и творчества своего дяди. Но поэтику Михаила Никитича формировали в первую очередь его мировоззренческие (философско-нравственные) убеждения. Оценить их по-настоящему глубоко и точно Батюшков может только теперь. В его ранних стихах часто встречаются прямые поэтические заимствования из Муравьева: образы, темы и даже фразы. К 1814 году для Батюшкова настает время нравственных истин. Интересно, что для их «воскресения» и Карамзин, и Батюшков делают больший акцент на прозе, чем на стихах Муравьева. Что объяснимо, во-первых, тем, что начиная с 1780-х Муравьев почти не публикует собственную поэзию. Исполненные психологизма и «жизни души» частного человека, поисков нравственной и эстетической гармонии, — его стихи опережали «одическую» эпоху, которая окружала Муравьева, и не находили должного читательского отклика.

Во-вторых, к прозе подталкивала должность наставника великих князей. Муравьев излагал мысли об истории России, о «зрелище Природы» и «греческих установлениях», об «искусствах в Италии», и «предпочтении природного языка», и «забавах воображения» — в форме небольших прозаических этюдов, имитирующих частные письма или отвлеченные рассуждения и написанных специально для того или иного урока.

Муравьевский очерк Батюшкова откроет двадцать пятый выпуск «Сына отечества» за 1814 год и составит едва ли не главный материал номера. Интересно, что за очерком следует «Ода на прибытие Императора Александра, июля 1814». Ее автор, поэт и переводчик Михаил Евстафьевич Лобанов, был сослуживцем Батюшкова по Императорской библиотеке. Перед нами редкий случай талантливого панегирика, и даже с яркими, неожиданными (в духе С. Боброва) образами. Слава царя-победителя видится Лобанову в виде циклопического свитка. Свиток развернут от неба до земли и несет на себе печать великих царевых деяний. Но, говорит поэт, ни хвалений, ни жертв императору не угодно. Не ему слава, но Тому, Кто свыше. То же подтверждает и рубрика «Современная история и политика», в которой речь о том, как Провидение рукой Александра спасло европейские державы, Испанию например, от «корсиканского чудовища».

Материалы подобного свойства были попытками в той или иной форме осмыслить исторические события 1812–1814 годов. В лучших из них, пусть и в декорациях хвалебной оды, поднимался вопрос о смысле Истории и роли человека в ней. Война и зрелище разоренной французами Москвы — гибель под Лейпцигом Ивана Петина, полковника Егерского полка и близкого друга Батюшкова — сражения во Франции и взятие Парижа — возвращение домой через Лондон и Швецию — перевернули представления поэта о прежнем порядке вещей. Он сделался чувствительным к нравственной философии. Эпикуреизм, спасавший «раннего» Батюшкова от не­удач на служебном и литературном поприщах, больше не мог быть точкой опоры. События исторического масштаба требовали иного обоснования. Послевоенное время подводило человека и общество к новым вопросам. Характерно, что одним из первых, кто откликнется на «вызов времени», будет российский император. В военных победах российского оружия Александру I все чаще виделась Божья воля, которая в критический момент, когда русские, казалось бы, проигрывали в схватке со Злом, помогла тем, на чьей стороне была правда. На Венском конгрессе (1815) Александр I сделает и вовсе невиданный жест: он предложит укрепить основание межгосударственных отношений христианскими заповедями и, по праву победителя, настоит на этом.

Тем не менее философско-нравственные вопросы, к которым подталкивало время — и которые могли послужить обновлению русской литературы, к осознанию того, что составляет ее уникальность,  — тонули в хоре одических панегириков. Вместо того, чтобы искать ответы на онтологические вопросы, поставленные самим ходом Истории, вместо того, чтобы через литературу осмыслять ее, то есть формировать национальное самосознание человека, литература возвращалась в прошлое с его одами на взятие того или иного населенного пункта тем или иным полководцем. Победа снова становилась поводом для салонного ура-патриотизма и громких самовосхвалений, за которыми не было ничего, кроме желания получить от власти бриллиантовую табакерку.

Подобное положение не могло не возмущать Батюшкова. Впрочем, еще больше возмущало его безразличие тех, кто по долгу профессии должен реагировать на актуальные события литературной жизни:

Некоторые из господ журналистов наших поставляют себе долгом говорить только о том, что подействовало на чернь нашей публики. Они захвалят по одному предубеждению юный, возникающий талант или в одном слове напишут ему страшный и несправедливый приговор. Их леность сбирает плоды с одного невежества.