Уходя от фольклора…

Публикуя статью Нафи Джусойты «Уходя от фольклора…», редакция продолжает дискуссию, начатую выступлением Витаутаса Кубилюса «Формирование национальной литературы – подражательность или художественная трансформация? Три шага литературы в фольклоре» (см. «Вопросы литературы», 1976, N 8).

Дискуссия посвящена ряду проблем, касающихся влияния фольклора на литературу: роль народно-поэтической традиции в становлении литературы, ее национальной самобытности; различные формы творческого переосмысления писателями фольклорных образов – подражание, стилизация, включение в систему современного психологического повествования, мифологизм; специфика взаимоотношений с фольклором в литературах молодых или имеющих давние письменные традиции и т. д. Проблемы эти, очень важные в современном литературном процессе, выходят за пределы одних лишь литератур народов СССР – они остро стоят и для целых регионов зарубежных литератур. Поэтому обсуждение их представляется нам весьма своевременным.

Проблема взаимоотношений литературы и фольклора особенно актуальна для молодых литератур, имеющих небольшой исторический опыт самостоятельного развития. Дело в том, что наши молодые литературы только недавно отпочковались от фольклора, от фольклорной поэтики, фольклорной концепции человеческого характера, образа поэта-сказителя. Взаимоотношения живого литературного процесса и фольклора для них – вопрос текущей творческой практики, а не историко-литературная или теоретическая проблема. Иначе говоря, от верного решения этого сложного и острого вопроса зависит многое в дальнейшем развитии молодых литератур. Этим и вызвано мое принципиальное несогласие с некоторыми положениями превосходной статьи Витаутаса Кубилюса.

Правда, основная мысль В. Кубилюса, выступившего в защиту правомерности обращения писателя к мифологическим сюжетам, к их современной интерпретации, вполне приемлема. Но, по счету критика, это – третий шаг литературы в фольклор. Шаг этот, на мой взгляд, не столь уж актуален для молодых литератур в современной ситуации, на данной стадии их исторического развития. Первые же два шага, ставшие для развитых литератур давним историческим опытом, в творческой практике деятелей молодых литератур имеют принципиальное значение. И, по моему разумению, решение сложного узла вопросов, связанных с практикой обращения молодых литератур к национальному фольклору, надо искать в живом движении литератур, направленном не к фольклору, а от фольклора.

Молодые литературы с первых же шагов своего самостоятельного развития стремятся отойти, оторваться, отъединиться от фольклорных традиций творчества, чтобы создать принципиально новую традицию, новое искусство, основанное на иных творческих началах. И это стремление – объективная закономерность литературного развития, порой, может быть, и не осознанная самими деятелями литератур. Чтобы убедиться в объективном характере этого движения, мне кажется, достаточно уяснить основное различие между фольклорной и собственно литературной традициями.

Отношение к произведениям народно-поэтического творчества у поэтов и фольклористов многоразлично и колеблется от восхищенной идеализации до скептического толкования его как искусства примитивного. Думается, что этот скептицизм проглядывает кое-где и в оценках В. Кубилюса: «…Фольклор – лишь остаток прошлого, совокупность реликтовых наслоений культуры, в то время как литература – духовное самосознание настоящего дня; фольклор – это «коллективная память», живая только в устной передаче – своей органической форме, а литература – индивидуальный творческий акт, воплощенный в письме». Правда, в своих определениях критик исходит из общепринятых формул. Почти в тех же самых выражениях характеризует специфику фольклора видный специалист: «Марксистская наука исходит из материалистического понимания фольклора как общественно обусловленной, обладающей совокупностью специфических признаков (коллективность творческого процесса, устность передачи, традиционность, полиэлементность и др.), исторически развивающейся формы творческой деятельности народных масс» (В. Е. Гусев, КЛЭ, т. 8, стлб. 32).

За редкими исключениями, все творческие кадры молодых литератур Северного Кавказа, Дагестана, Средней Азии, Казахстана, народов Севера – выходцы из горских или степных аулов, деревень, сел. Свое первоначальное эстетическое образование они получили на образцах фольклорной «литературы». И для них произведения народно-поэтического творчества, конечно же, не «реликтовые наслоения культуры». В фольклорной поэзии, равно как и в собственно литературной, имеются произведения разного эстетического достоинства. И если в одном случае скептицизм окажется вполне резонной реакцией, то в другом – совершенно неприемлемой позицией. И, видимо, памятники фольклора, как и литературы, не нуждаются ни в идеализации, ни в скептическом пренебрежении. Только объективный конкретно-исторический критерий оценки может удовлетворить как скептиков, так и рьяных заступников фольклора. Единого эстетического мерила для всех времен и народов, разумеется, быть не может. Равно как невозможно доказывать превосходство фольклора над литературой, ссылаясь на авторитет великих памятников этой традиции творчества, или, наоборот, величие многих произведений литературы ни в коем случае не говорит о примитивности фольклорного искусства слова. Видимо, нельзя искать одни и те же достоинства в произведениях фольклора и литературы, – при всей их близости, это разные эстетические системы.

В 1868 году в первом выпуске «Сборника сведений о кавказских горцах» А. Ипполитовым были опубликованы в ряду других подстрочные переводы двух чеченских народных песен, которые даже в таком переводе производят исключительное впечатление. Лев Толстой нашел в публикациях Ипполитова «сокровища поэтические необычайные». Они так понравились ему, что он признавался Фету:

«Хотелось бы вам послать… Но не посылаю, потому что жалко расстаться. Нет, нет и перечитываю. Вот вам образчик.

Высохнет земля на могиле моей, и забудешь ты меня, моя родная мать.

Прорастет кладбище могильной травой – заглушит трава твое горе, мой старый отец.

Слезы высохнут на глазах сестры моей – улетит и горе из ее сердца.

*

Горяча ты, пуля, и несешь ты смерть – но не ты ли была моей верной рабой? Земля черная, ты покроешь меня, но не я ли тебя конем топтал? Холодна ты, смерть, но я был твоим господином.

*

Мое тело достояние земли.

Мою душу примет небо!..

*

Каково!» ¹

С той поры прошло много времени, чеченская профессиональная лирика сложилась и обрела черты зрелости, но в ней трудно что-либо противопоставить этим шедеврам народной лирики. Следует ли отсюда, что индивидуально-профессиональная традиция творчества уступает фольклорной традиции? Думаю, что нет.

В конце прошлого века Коста Хетагуров обработал народную охотничью песню «Всати». Народ стал петь эту песню на слова поэта, фольклорный вариант был забыт. Значит ли это, что фольклорная традиция творчества эстетически несостоятельна перед профессиональной? Думаю, что нет.

Совсем недавно Расул Гамзатов дал индивидуально-профессиональную версию знаменитой аварской фольклорной героической поэмы о Хочбаре. Вряд ли найдется критик или историк литературы, который бы решился оценивать эти произведения на основе единых критериев. У каждого из них свои достоинства, поэтому их «аршином общим не измерить». Это – произведения разных эстетических систем. В чем же их коренное различие?

Принято считать специфичными для фольклора: анонимность произведений, устная форма их бытования, коллективный характер творческого процесса, традиционность стилистических средств и приемов и т. д. Думается, однако, что эти черты, хотя и свойственны произведениям фольклора, носят чисто «биографический» характер, они почти не затрагивают эстетической их природы.

В самом деле, разве оттого, что «Слово о полку Игореве» анонимно, можно отнести его к фольклорной традиции? И что изменится, если завтра узнаем доподлинное имя автора великой поэмы?

Почти все балкарцы знают и любят грустную песню о девичьей несостоявшейся любви. Вот ее текст в переводе Н. Гребнева:

Косы длинные дал мне аллах,

Только счастье мне дать позабыл он,

Брови черные дал мне аллах

И румянец зажег на щеках,

А с любимым меня разлучил он.

Я гляжу в беспросветную даль.

Как же быть мне, как жить мне, о боже?

Люди злы, что моя им печаль.

Ой, ушла бы я в горы, да жаль,

Что они твердокаменны тоже.

Песня почти сотню лет бытует в устной форме, анонимно. С первого взгляда кажется, что ее сочинила талантливая горянка, излив в горестных стихах вековечную муку всех горских девушек. Но стихи этой песни принадлежат замечательному поэту Кязиму Мечиеву, получившему немалое образование, и, стало быть, по аттестации В. Кубилюса, это результат «индивидуального творческого акта, воплощенного в письме». Спрашивается, почему в таком случае она так естественно входит в народно-песенный репертуар? Почему и в голову никому не приходит задавать вопросы относительно ее происхождения, формы создания и т. д.? Видимо, потому, что произведение это по стилистическим и эмоционально-психологическим свойствам вполне отвечает духу, эстетической природе народно-лирической песни. Но это значит, что наше знание автора народной песни, устного или письменного ее происхождения, знание об индивидуальном или коллективном создании ее ничего не объяснит в ее специфике, ее эстетической сущности.

Приведенный пример – не единичный факт, так было со многими произведениями выдающихся поэтов второй половины XIX – начала XX века на Кавказе, в Дагестане, в Средней Азии и т. д. Это не только неграмотные Сулейман Стальский и Джамбул Джабаев, но и весьма грамотные Махмуд и Гамзат Цадаса, чьи стихи хотя и были написаны, но бытовали в народе как устные произведения, и до сих пор приходится их записывать от разных певцов.

1. «Л. Н. Толстой о литературе», Гослитиздат, М. 1955, стр. 151- 152.[↩]