Тысячелистая книга поэзии

Маяковский с полным основанием утверждал, что литература революции началась со стихов. Нетерпеливый, жаждущий опередить время, он напоминал собратьям по перу:

Книгой времени

тысячелистой

революции дни не воспеты.

Прошли десятилетия. Перед нами – тысячелистая книга многонациональной советской поэзии. Начатая в Октябре 1917 года, она отражает различные этапы развития революции, духовной жизни, художественного сознания народа. Уже по одному этому она представляется явлением совершенно новым.

Но в искусстве, как известно, новое возникает не на голой почве. Самое революционное новаторство – это опровержение одних традиций и развитие других, более устойчивых, более универсальных – прогрессивных традиций искусства. Советская поэзия, будучи в своем идейно-эстетическом качестве явлением новым, революционным, в то же время наследует и обогащает национальные традиции всех развитых братских литератур, впитывает в себя художественный опыт мировой литературы, она уже накопила свой опыт, который служит вдохновляющим примером для многих прогрессивных, демократических поэтов мира.

Каковы же существенные моменты этого опыта, позволяющие выделить советскую многонациональную поэзию как заметное явление духовной жизни народа и – при всем разнообразии и богатстве национальных черт – придать ей статус целого?

Эта статья и представляет собою взгляд на советскую многонациональную поэзию с вершины 50-летия СССР, попытку обозначить наиболее общие закономерности ее развития, показать идейное богатство и эстетическое многообразие. Далеко не все достойные имена и явления будут здесь названы, но что поделаешь – возможности журнального обзора не безграничны.

1

Наиболее прозорливые, прочно связанные с жизнью своей нации, ее историей и культурой поэты дореволюционной формации, в общем, верно поняли значение революции для художественного развития общества. Маяковский ждал революцию и внутренне был подготовлен к ее приятию. Блок, виднейший представитель целой поэтической эпохи – «страшных лет России», нашел силы порвать со своим классом и встать на сторону революционного народа. «Всем телом, всем сердцем, всем сознанием – слушайте Революцию» ¹, – призывал он русских интеллигентов. Ему вторил Г. Табидзе, который в дни Октября находился в Петрограде: «…И слышен шаг революционный на перепаханной меже». Революционную Россию, открывающую новую эру в истории человечества, приветствовал крупнейший поэт Армении О. Туманян. «Марш свободы» на мотив «Марсельезы» пишет освобожденный Красной Армией из тюрьмы С. Айни. «Да здравствуют Советы!» – озаглавил свое стихотворение 1918 года Хамза.

Преодолевая сложности, каждый по-своему, но естественно и закономерно пришли к революции Я. Купала, Я. Колас, В. Брюсов, И. Иоаннисян, Д. Гулиа и другие выдающиеся советские поэты.

Октябрь 1917 года необычайно возвысил творчество Блока и Маяковского, Демьяна Бедного и Есенина. И уже в начале 20-х годов, взволнованно перекликаясь с революционными поэтами России, сказали свое слово Тычина, Рыльский, Сосюра, Т. Табидзе, Яшвили, Леонидзе, Чаренц, Зарян, Вургун, Рустам, Сейфуллин, Токомбаев, – их много, стоящих у истоков советской литературы, ее зачинателей, первопроходцев.

Своим содержанием, своею сущностью революция решительно изменила межнациональные отношения, и в частности отношение других народов России к русскому народу, первым сбросившему власть помещиков и капиталистов. Идея советской государственности и принципы социалистического сообщества были единственной альтернативой развития национальных культур.

Здесь и надо искать предпосылки идейной общности писателей, с самого начала вставших на сторону советской власти. Идейная общность начала складываться уже в первые годы революции, хотя процесс этот был осложнен целым рядом обстоятельств послереволюционного развития. На первых порах единство сказывалось более в тематике, в декларациях политического характера. Политические декларации иногда были слишком всеобщи, в абстрактной форме выражали революционные идеалы их авторов. Тематические же предпочтения выявляли позицию более конкретно. Как точно заметил Межелайтис, «декларативность – младенчество искусства, открыто вставшего на борьбу за определенную идею». Революционное содержание – результат отбора, типизации, первая ступень зрелости искусства.

В работах советских историков литературы (М. Фетисов, В. Девитт) есть примечательное наблюдение: в периодике 20-х годов почти одновременно появились стихи и поэмы о 26-ти бакинских комиссарах, принадлежащие перу Маяковского, Асеева, Есенина, Кирсанова, Хузангая, Акопяна, Чаренца, Заряна, Шаншиашвили, Тычины, Бажана. И конечно, свое слово об этом событии, о подвиге комиссаров, сказали в разные годы азербайджанские поэты Вургун, Мушфик, Рустам, Рза, Рагим, Сарывелли, Гусейн-заде.

В 20-е же годы было положено начало поэтической Лениниане, существенно важной части всесоюзного литературного развития. Еще в первые годы революции появились стихи, поэмы и баллады о Ленине на русском, украинском, армянском, узбекском и других языках.

И позднее советская поэзия демонстрировала верное понимание революции, ее идеалов и ее перспектив, находила более совершенные художественные средства для ее воплощения. Ленин был реальным воплощением человека новой, социалистической эпохи, его образ подсказывал пути поисков героического характера. Поэма Маяковского «Владимир Ильич Ленин» (1924) явилась вершиной лирико-эпического воплощения образа вождя и человека в этот период.

Поэзия народов Советского Союза складывалась не как механическое соединение разных национальных традиций, она приобретала черты единства в борьбе с национальной ограниченностью, с отжившими уже и все-таки трудно преодолеваемыми, трудно отбрасываемыми особенностями национального бытия, таящего в себе обаяние старины. В этой борьбе порою сталкивались самые противоположные взгляды, например украинское сменовеховство с его лозунгом национального возрождения и отказом от «большевизации» и украинский футуризм с его грубым национальным нигилизмом. Однако ни гот, ни другой не могли противостоять идеям интернационализма и социалистической государственности.

Огромное значение но своим последствиям для культурной жизни имело образование в 1922 году Советского Союза, добровольного союза равноправных наций. Образование СССР придало организованный характер и широчайший государственный размах уже начавшемуся после революции процессу сближения и взаимообогащения различных национальных культур, а в иных случаях – созданию и становлению их на основе демократических элементов в национальных традициях. Победа идей интернационализма, решительное преодоление застойной этнографической обособленности, национального консерватизма была важнейшим условием укрепления идейного единства советской литературы.

Другим не менее важным условием на пути к единству надо считать ликвидацию групповой разобщенности и чересполосицы, существовавшей почти во всех развитых национальных литературах. Причем характер литературной (и идейной!) борьбы между различными группировками, кружками, платформами, направлениями во многом напоминал ситуацию, сложившуюся в 20-е годы в русской литературе.

Многочисленные литературные группировки естественно – изживали себя под напором жизни, в результате терпеливой и последовательной работы партии с творческой интеллигенцией. Постановление ЦК ВКП(б) от 23 апреля 1932 года «О перестройке литературно-художественных организаций» положило конец групповой обособленности и кружковщине, определило организационные принципы единства художественной интеллигенции.

Однако сам процесс поэтического развития 20-х годов таил в себе много сложностей и диалектических противоречий. Революционное содержание, решительно изменившее характер поэзии, обратившее ее лицом к широким демократическим массам, повлекло за собой попытки радикального обновления поэтического языка.

Поиски новой выразительности, особенно в творчестве крупнейших советских поэтов, обогатили язык литературы, но они же, в крайнем своем выражении, вели к обездушиванию поэзии, игнорировали человеческое в человеке. А. Гастев в книге «Поэзия рабочего удара» призывал к «революционной реконструкции самого слова, или же к его осложнению чисто техническим монтажом…». Эстетические принципы Пролеткульта устраняли из искусства человека во имя разумных машин. Вообще самые броские формальные эксперименты 20-х годов носят характер вот этой машинизации и технизации поэзии, в которой отразилась наивная вера в новое искусство, которое-де должно отринуть весь опыт искусства прошлого.

Разумеется, процесс радикальных «реформ» поэтического языка в 20-е годы нельзя упрощать. Революция – первая и главная тема художественного освоения нового мира – существом своим как бы подсказывала необходимость опровержения, разрушения традиций, создания новой семантической и образной системы. Но только инерция стихийности могла породить архиреволюционные лозунги типа: «Во имя нашего Завтра – сожжем Рафаэля, разрушим музеи, растопчем искусства цветы» (В. Кириллов).

При всех крайностях левацкого толка пути революционного искусства прочерчивались тогда множеством радиальных линий от единой исходной точки – революции. Каждая из них, по замыслу и намерениям молодых творцов новой литературы и искусства, должна была привести к расцвету, к социалистическому и коммунистическому ренессансу.

Сейчас трудно даже представить себе, сколько всевозможных и самых неожиданных вопросов стояло перед опаленной огнем революции и гражданской войны или еще совсем зеленой, но полной революционного энтузиазма молодежью, которой предстояло творить новое искусство. Еще вчера никому не известные юные теоретики и пророки провозглашали новые школы, направления, объявляя искусство ближайших предшественников «смердящим трупом». Соперничая между собою, многочисленные литературные группировки и объединения предлагали головокружительные программы полного обновления искусства слова. Лефовская программа превратить искусство из вдохновения в науку была в этом смысле не самой «левой», хотя и претендовала на то, чтобы обозначать самый крайний фронт искусства. Нельзя также забывать и о том, что политическая ориентация некоторых группировок и отдельных литераторов была враждебна советской власти.

Во всем этом надо было разбираться, надо было создавать искусство такое, «чтобы выволочь республику из грязи».

Самой дерзновенной попыткой революционного обновления поэзии было творчество автора цитированных строк – Маяковского. Художник меньшего масштаба не мог бы столь решительно поколебать и изменить многие устойчивые представления о прекрасном. Трибунная патетика, страстная гражданственность, вызывающая новизна стихового строя удивительно органично «вписались» в атмосферу революционной эпохи. Новаторство Маяковского, носившее глубоко демократический характер, сыграло огромную роль в становлении молодой советской поэзии, в приближении ее к новому читателю.

Жизнестойкие элементы в экспериментальной работе над словом у Хлебникова, Асеева, Тычины, Лахути, Заболоцкого, Чиковани были взращены на национальной почве и потому оплодотворяли поэзию. Пословицы и поговорки, присловья и присказки, летописи и старорусские сказания, «Житие» протопопа Аввакума и «Слово о полку Игореве», Кирша Данилов и былинный эпос – вот что связывало творческие искания русских поэтов с национальными корнями и что оберегало их от нигилистического опровержения традиций. Такие же связи были и у Тычины, Лахути, Чиковани.

Вместе с тем, например, Асеев, как, впрочем, и другие, разделяя принципы лефовских теоретиков, где-то в глубине души уже тогда чувствовал, что власть классических традиций устойчива (послание «А. А. Ахматовой», 1924 год, глухо говорит об этом).

Увлечение формальными экспериментами, активная деятельность формалистических школ, с одной стороны, и вульгарно-социологической критики – с другой, на какое-то время внушили молодому поколению (по крайней мере части его) предубежденное отношение к классическому наследию. Но к 30-м годам в русской поэзии наступает заметное разочарование в экспериментальной работе над стихом, обозначается более пристальный интерес к классике, в первую очередь к Пушкину (П. Васильев, Б. Корнилов).

Даже опыт Маяковского демонстрирует «успокоение» экспериментального формотворчества.

То же самое происходит в творчестве Тычины, Чиковани, Заболоцкого. Поэтическое освоение современности, осознание труда как творчества, созидание красоты обогащают эстетические позиции Рыльского («Сквозь бурю и снег», «Звук и отзвук»). Проблема освоения и обновления традиций в тесной связи с современностью стала одной из главных в книге Чаренца «Эпический рассвет» (1929).

И уже 100-летие со дня смерти Пушкина в 1937 году, как и юбилеи других национальных классиков, отмечалось по всей стране с небывалым размахом.

Когда отшумели споры 20-х годов, стало ясно также, что в период «бури и натиска» молодая советская поэзия впитывала в себя и опыт поэтического слова Некрасова, мощный гражданский пафос его творчества. Классическая поэзия – не только русская, но и украинская, грузинская, армянская, белорусская, азербайджанская, узбекская – приобретала новую аудиторию, зажила иной жизнью.

Действительность 30-х годов, строительный пафос первой пятилетки, социалистические преобразования в деревне, культурная революция настойчиво обращали поэзию к конкретным явлениям жизни, к насущным проблемам дня. Ими жил весь народ. Они вторгались в поэзию. Поэт же не мыслился вне жизни.

Наш долг один – священен он.

Наш путь один – другого нет.

Поэт вне жизни – не поэт.

Поэт вне жизни – пустозвон.

(С. Вургун. Перевод с азербайджанского А. Адалис.)

 

Первая пятилетка привела в движение огромные массы народа, они перемещались главным образом из деревни, «из захолустья» в город, на рудники и в шахты, на фабрики и заводы, а молодежь особенно привлекали новостройки. Эта всеобщая «охота к перемене мест», вызванная горячим стремлением быть там, где трудно, где нужнее всего рабочие руки, не оставила безучастными и поэтов. Поездки по стране стали для них одной из форм творческого поведения, приближали поэтов к их героям и читателям, к многообразным обстоятельствам общественного бытия.

Тихонов, Луговской и Санников, вместе с прозаиками Леоновым, Вс. Ивановым и Павленко, совершают поездку в Туркмению, в результате которой появились такие заметные явления поэзии, как книги «Юрга» и «Большевикам пустыни и весны». Для Тихонова «Юрга» стала этапом преодоления фантастической экзотики, нарядности и красочной пестроты в пользу реалистической точности и лаконичной бытовой детали, умения находить героическое в обыденном. Луговскому же поездка помогла очеловечить символику конструктивистского толка. В его стихи вошел материальный мир, люди и животные, предметы труда и быта.

Это только один пример.

На стройки и в колхозы устремились писатели всех республик. А кроме того, участились взаимные визиты – в одиночку и целыми группами, делегациями писатели ездили из республики в республику, знакомясь с жизнью и литературой братских народов, налаживая постоянные взаимосвязи, в частности переводческое дело, сыгравшее неоценимую роль в укреплении единства советской многонациональной литературы.

Украинские писатели, например, ездили не только в Донбасс и на Днепрострой, в колхозы и на поля Украины, но и на Магнитку и в Кузбасс, в Закавказье и Среднюю Азию, в Москву и Ленинград. С. Чиковани месяцами живет в колхозах, на предприятиях и в малодоступных горных уголках Грузии. М. Миршакар едет на строительство Вахшской ГЭС и работает там секретарем комитета комсомола и редактором газеты; М. Турсун-заде и другие таджикские поэты отправляются на строительство Ферганского канала и Большого Памирского тракта. Осетинские поэты принимают непосредственнее участие в работе заводских и сельских коллективов, черпая там живой материал для своих произведений. Поэты Средней Азии – постоянные гости на строительстве Турксиба. М. Джалиль ездит к каспийским рыбакам, а его сверстник, татарский поэт М. Сюндекле, работает на шахтах Донбасса, где ему помогает творчески самоопределиться русский писатель Б. Горбатов.

В прямой связи с успехами социалистического строительства, с расширением философского и общекультурного горизонта всей советской поэзии существенно обновляется ее патриотическая и национальная тематика. Былой замкнутости, изолированности, национальной ограниченности как не бывало! Об этом можно судить даже по названиям стихотворений. Например, С. Чиковани и Т. Табидзе пишут стихи об Армении, а А. Акопян – поэму «Тифлис», стихотворение «К пятнадцатилетию Советской Грузии», М. Бажан пишет «Стихи из Узбекистана», а Уйгун – «Ветры Украины» и т. д. Но это – внешняя, хотя и существенная, примета.

Куда более существенно то, что изменился характер поэтического осмысления темы. Патриотизм в образном, эстетическом качестве и в семантическом значении приобретает эпитет советский. Чувство национальной обособленности уступает место чувству дружбы народов и интернационального братства трудящихся. Классовая позиция определяет нравственный и идейный облик поэта, его лирического героя.

О родина, любовь моя, владеешь сердцем ты одна!

Не только сердце, – жизнь моя тебе принадлежит, страна.

Тобою жизнь окрылена, она тобой вдохновлена, –

Как птице теплое гнездо, так сердцу родина нужна.

 

Моя возлюбленная ты: любви нет чище и верней.

Весь мир трудящихся тебя считает родиной своей.

В тебе – величье сердца, жизнь и счастье всех твоих детей.

Что хочешь, сердцу прикажи – оно твое, твое до дна.

(Х. Юсуфи. Перевод с таджикского М. Замаховской.)

Стихи гражданские, публицистические и «сюжетные», основанные на конкретных фактах действительности 30-х годов и посвященные дружбе народов, Советской родине, занимают большое место в каждой национальной поэзии. Поистине крылатыми стали слова Тычины, которыми он назвал одну из своих книг, – «Чувство семьи единой», книгу, пронизанную братской любовью к народам Советского Союза. Эти слова выдающегося украинского поэта буквально подхватываются поэтами всех республик, воспринимаются как манифест, как девиз, как эпиграф к книгам и циклам стихов о Советской родине, о дружбе народов, о советском патриотизме. В преддверии тяжелых испытаний, выпавших на долю нашего народа, многонациональная советская поэзия немало сделала для воспитания в людях патриотических и интернациональных чувств.

Космический пафос советской поэзии первых послереволюционных лет уже в 20-е годы стал ослабевать. Новые темы внесли в поэзию комсомольские поэты Безыменский, Жаров, Светлов, Голодный, Уткин. Тихонов пишет в «Поисках героя»: «То прошлого звоны, а нужен мне герой неподдельно новый…» Стихотворение Луговского «Молодежь» отражает насущнейшие проблемы современной действительности. Прав С. Чиковани, который впоследствии признавался: «К нам, поэтам, на помощь пришел герой» ². Именно живой, деятельный, поражающий необычайным энтузиазмом современник все больше приковывал к себе внимание поэтов, отвлекая их от рационалистических схем и цеховых эстетических платформ 20-х годов.

Поэзия открыто и смело идет навстречу новой действительности. В раскатах минувших боев, в легендарной славе буденновских армий возникла и уверенно зазвучала мелодия новой жизни, наполняясь пафосом труда и жизнеутверждения. Горький приветствует появление книги стихов М. Исаковского «Провода в соломе»: «Этот поэт, мне кажется, хорошо понял необходимость и неизбежность «смычки», хорошо видит процесс ее и прекрасно чувствует чудеса будних дней». С берегов Ладоги задорно и весело, как переливы гармоники, прозвучал голос А. Прокофьева. Органичная фольклорная основа прокофьевского стиха, его оптимистический пафос были теснейшим образом связаны с жизнью советской деревни.

Только начинавший тогда Б. Корнилов еще грустит о деревенском приволье, его еще влечет «в Нижегородскую губернию и в синь Семеновских лесов», но уже вскоре грянула его бравурная, на редкость созвучная времени «Песня о встречном»:

Мы жизни выходим навстречу,

Навстречу труду и любви!

 

Лирический герой в поэзии обретает свободу от аскетических настроений 20-х годов, он становится восприимчивее к обыденности, терпимее к человеческим слабостям, не поступаясь при этом главным – революционным первородством. Наивно-высокомерное отношение к «польским жакеткам» (Маяковский) дли «английскому фокстроту» (Смеляков) уступает место снисходительному допущению «слабостей» при условии их компенсации: «Можно галстук носить очень яркий и быть в шахте героем труда» (как пели в одной из песен 30-х годов).

Сейчас может вызвать улыбку «проблема» галстука в поэзии, но ведь она не выдумана, она рождена своим временем, она лишь легкий живой штрих этого времени, оттеняющий главное его содержание; ведь и вправду девушкам было не до сонетов Петрарки и улыбки Джоконды, и уж по крайней мере сами-то они считали, что их не тревожат «вздохи» таких же одержимых сверстников, – все это заменяли «плакаты и марши и красные лозунги снежной земли» (Смеляков). Трогательный и дорогой штрих. Вот почему, с доброй улыбкой вспоминая то время, тот же Смеляков говорит в «Строгой любви»:

На стройке дней непримиримо новых

сосредоточив помыслы свои,

взыскательно мы жили и сурово,

не снисходя до слабостей любви.

 

2

Трудно подытожить то огромное революционизирующее, формирующее идейно-эстетическое влияние, которое оказал на развитие всей многонациональной советской поэзии Маяковский. Долгие годы, десятилетия он остается центром притяжения для поэтов всех братских республик. Можно сказать, что послеоктябрьская поэзия развивалась под знаменем Маяковского и, стало быть, под знаменем нового искусства, революционного по духу, по содержанию, по форме. Почти все национальные поэзии испытали на себе воздействие его политической гражданской лирики. Непосредственное влияние Маяковского испытали на себе такие крупные советские поэты, как Тычина и Чаренц, Асеев и Кирсанов, Чиковани и Бажан, Гулям и Токомбаев.

Заслуживающий внимания вывод делает один из исследователей творчества Чаренца – Л. Арутюнов. Наблюдая творческую эволюцию поэта, который как бы заново проходил все стадии развития Маяковского, начиная с самых ранних, Л. Арутюнов выдвигает тезис о «типологической закономерности искусства Маяковского в поэзии XX века» ³. Вывод этот, в общем, подтверждается творческим опытом крупнейших поэтов за рубежом, таких, как Хикмет, Арагон, Элюар, С. -К. Нейман и другие, и, конечно, более близкими нам примерами, которые есть в поэзии народов Советского Союза. Конкретные влияния прослежены в многочисленных работах на эту тему.

Чаренц, с гордостью называвший себя учеником Маяковского, пришел в поэзию сразу после Октября с темой возмездия старому миру, блоковской темой, воспринимая революцию как «грозовой вихрь», как «мировой пожар». Но уже после свержения дашнакского режима и установления советской власти в Армении в 1920 году, когда армянская поэзия «интенсивно проходит этапы развития, которые характерны… для русской поэзии в период 1917 – 1920 гг.» ⁴, Чаренц, подобно некоторым другим национальным поэтам, воспринимает агитационный стиль Маяковского с его гиперболизмом, острым гротеском, слиянием лирики и эпоса, идя, в общем, схожими путями к новой ступени художественного освоения мира – к социалистическому реализму.

В 30-е годы под мощным влиянием Маяковского развивались И. Абашидзе, С. Рустам, Р. Рза, М. Турсун-заде, М. Миршакар, И. Хузангай и многие другие. В период буржуазного господства, до присоединения к Советскому Союзу, в решительной борьбе с силами реакции утверждали и развивали традиции Маяковского литовец В. Монтвила и молдаванин Ем. Буков, поэты страстного гражданского и политического темперамента.

Гафур Гулям, воспитывавшийся на произведениях классиков восточной поэзии, тоже считал себя тем не менее учеником Маяковского: «…Я старался вобрать в себя всю политическую напряженность, всю мужественную ораторскую силу его ритмов, интонаций, смелость метафор, выразительность гипербол» ⁵.

Узбекские литературоведы считают, что новый стихотворный размер – эркин, при котором неравномерность в чередовании слогов восполняется другими ритмическими компонентами, – развился под влиянием русской революционной поэзии, и прежде всего под влиянием Маяковского. Формальное новаторство шло в органическом единстве с разработкой новых тем, с открытиями идейно-нравственного порядка.

1. Александр Блок, Собр. соч. в 8-ми томах, т. 6, Гослитиздат, М. – Л. 1962, стр. 20.[↩]
2. Симон Чиковани, Избранные стихотворения, Гослитиздат, М. 1963, стр. 3.[↩]
3. Л. Арутюнов, Чаренц, «Айастан», Ереван, 1967, стр. 263.[↩]
4. Л. Арутюнов, Чаренц, стр. 164.[↩]
5. Гафур Гулям, Школа мастерства, «Литературная газета», 8 апреля 1950 года.[↩]