Цена слова

— Я вас умоляю, кто сегодня знает о великих таджикских поэтах.

Из интервью с издателем¹

Что нового может сказать человек, если даже Бог повторяет одно и то же?

Главный герой «Возвращения в Панджруд» — великий таджикский поэт Джафар Рудаки — появляется в романе в статусе рифмоплета. Так называет его высокопоставленный палач, визирь эмира Нуха господин Гурган. По ошибке вместо поэта из зиндана выволакивают пред очи кровожадного бонзы доброго и несчастного Касыма — и, чтобы не морочиться с водворением пленника обратно в яму, сбрасывают со стены.

Рядом привычной жизнью живет Бухара, многолюдный базар продолжает шуметь так же ровно и деловито, как за минуту до этой невзначай, между делом, свершившейся казни.

Здесь представлены все основные субъекты рассказанной Андреем Волосом истории: народ (базар), его лучшая часть — страдальцы и правдоискатели (Касым), его вечное бремя и крест — облеченные властью мерзавцы (господин Гурган), его голос, совесть, разум и душа — ослепленный поэт, которого вслед за Касымом вытаскивают из ямы, чтобы вытолкнуть в обратный относительно всей его предыдущей жизни путь.

Впрочем, первым в романе появляется шестнадцатилетний Шеравкан, которому поручено в качестве поводыря сопровождать слепца на его родину — в Панджруд.

Мальчик не знает, кто его подопечный, он видит только что освобожденного из заключения, слепого, неимущего, странного, непонятного, неприятного человека, и брезгливо отирает ладонь, соприкоснувшуюся с влажной рукой навязанного спутника, и раздражается, что идут они слишком медленно («Ведут тебя, так давай, шевелись»), и рвется мыслями и душой назад, к себе домой, к родителям, к невесте Сабзине, с которой даже проститься не получилось.

Дорога, которая, по расчетам отца Шеравкана, равна четырем-пяти дням переезда, растягивается почти на четыре недели медленного, прерывистого пешего хода, с долгими остановками в пути, разнообразными встречами, многотемными разговорами, философскими и религиозными диспутами, с участием в мистериях свадьбы и похорон, с воображаемыми странствиями из настоящего в прошлое, с осмыслением личного опыта счастья, ошибок, страданий и общего человеческого опыта заблуждений и искания истины.

Вынужденный для обоих спутников путь в Панджруд превращает беспомощного слепца и его нетерпеливого провожатого в равно необходимых друг другу учителя и ученика, становится путем познания и прозрения.

Страница за страницей, глава за главой перед читателем разворачивается роман-странствие, и роман воспитания, и роман карьеры, и философский роман, и роман-притча. Если ограничиться одним, наиболее объемным определением, то, пожалуй, уместнее всего принять в этом качестве последнее — роман-притча, потому что слепота и зрячесть здесь, конечно, даны не только буквально, но и аллегорически, а сквозь яркую и плотную индивидуальную и историко-этническую аранжировку рассказанной истории отчетливо слышны универсальные, вечные мотивы человеческого бытия.

«Возвращение в Панджруд» — горькая и утешительная книга. Окунающая в безысходную средневековую жестокость, пронизанная глубоким скепсисом, она в то же время излучает мягкий свет, обволакивает теплом. Утешение и надежда — не в сюжете, а в интонации, в манере повествования, во взгляде на мир, в мудрости, которой напитан и согрет этот художественный взгляд, в образах «старика» и «мальчика».

Почему здесь «старик» и «мальчик» в кавычках?

Потому что Рудаки, вскочивший на коня и устремившийся во дворец, чтобы своим авторитетом Царя поэтов остановить начавшийся в Бухаре погром «неверных», вовсе не старик; между его порывом владетельного шейха, наделившего даром поэтической речи свой народ, и его выходом из ямы безвестным нищим слепцом — совсем немного реального времени, но уже на подступах к дворцу он почувствовал: «изменились свойства самого времени: поток уплотнился, стал жестче, как будто подготавливая естество к схватке, которую предстояло выиграть». Или проиграть…

Условность времени, его способность сжиматься, растягиваться, менять свою физическую сущность, изменяя характер и содержание жизни, ощутил в конце пути и юный Шеравкан: «…вся их долгая дорога, все разговоры, все люди — да! чуть не забыл: буквы! — все это уже казалось медленно истаивающим в глазах мимолетным видением».

В символическом плане старик и мальчик — одно целое в разных его точках: в начале и в конце пути. Их встреча дает одному силы жить в ситуации, когда, кажется, жить больше нельзя, — другому открывает горизонты, без которых, по логике романа, жизни нет вообще.

Начиная учить Шеравкана грамоте, Джафар спотыкается о неожиданный встречный вопрос: «А что такое — буквы?» Для поэта Рудаки буквы — это запечатленное слово, не то, которое «прозвучало — и исчезло», а то, которое обрело письменную долговечность, в которое можно вдуматься. У простого труженика «мысли есть, а раздумий нет», полагает он. «Но ведь жизнь — это не косьба, не пахота. Жизнь — это именно раздумья».

Однако вдумывание влечет за собой неразрешимые вопросы.

«Так зачем мальчику это несчастье — жизнь?»

«Возвращение в Панджруд» — это книга-раздумье, а не книга-ответ.

И, конечно, книга о поэте — это книга о слове.

Стычкой по поводу слова начинается знакомство и совместный путь странников:

«- Уважаемый! — передразнил слепец, поднимая голову. — Многоуважаемый! Почитаемый! Высокочтимый!.. Болван! Джафаром меня зови. Понял?»

Значимость слова, его весомость, ценность и — рискованность, опасность, его сила и бессилие, точность и уклончивость, внятность и зыбкость, красота и коварство, его величие и его ничтожество — цена слова становится одной из главных тем романа.

Первый проблеск улыбки на лице слепого путника, с трудом преодолевающего начало пути, возникнет, когда проезжающий мимо погонщик вдруг загорланит во всю мочь: «Принеси мне глины, ла-а-а-а-асточка! <…>

1. См.: Коробкова Евгения. Главный претендент на премию «Букер» считает, что написал последний роман // Вечерняя Москва. 2013. 3 декабря.[↩]