№10, 1962/Обзоры и рецензии

Труд не завершен

Г. Бердников, А. П. Чехов. Идейные и «творческие искания, Гослитиздат, М. – Л. 1961, 506. стр.

Еще недавно случалось, что выходили работы о творчестве прославленных писателей-классиков, в которых игнорировалось своеобразие этих художников. Литературоведы рассматривали лишь недискуссионное в художественном произведении и ограничивались доказательством того, что данный писатель является патриотом и разоблачителем господствующих классов, оптимистом, реалистом и выразителем демократических идей.

Свой подход к творчеству Чехова Г. Бердников отчетливо и принципиально противопоставляет подобной литературоведческой рутине. Писатель в его освещении предстает не в иконописном совершенстве и всеведении, а как фигура сложная и во многом противоречивая. Г. Бердников сосредоточивает внимание на нравственных проблемах, которые волновали Чехова, и это делает его работу особенно своевременной. Не обходя острых углов, он говорит как об огромных достижениях формирующегося художника и мыслителя, так и об отдельных его неудачах и срывах. Все это дает возможность проанализировать ряд чеховских произведений конкретно, глубоко и в значительной степени по-новому. Так проанализированы знаменитый «Унтер Пришибеев», рассказы «Хорошие люди», «Именины», «Княгиня», «Скрипка Ротшильда».

Рассмотрение отдельных чеховских произведений становится в книге предпосылкой для широких историко-литературных обобщений. Г. Бердников говорит о пересечении в творчестве Чехова различных тенденций русского критического» реализма. «Нравственные, философские и идейные искания, – пишет он, – лежавшие в основе русского социально-психологического романа», и те «проклятые вопросы» социального бытия, над решением которых, бились разночинцы-демократы шестидесятых – семидесятых годов, слились в зрелом творчестве Чехова в единое нерасторжимое целое, стали вопросами совести его героев» (стр. 492).

В своих обобщениях Г. Бердников опирается на широкий и разнообразный научно-публицистический и литературно-художественный материал. Творчество писателя осмысливается им в широких и многогранных связях с общественно-литературной жизнью России прошлого века. В книге рассматриваются этические теории, распространенные в нашей стране в конце XIX века, и это помогает яснее понять идейную позицию Чехова. «Огни» и «Припадок» анализируются в связи с полемическими выступлениями в печати по поводу гаршинского пессимизма, что, несомненно, проливает дополнительный свет на эти повести.. Образ фон Корена из «Дуэли» благодаря широко использованному автором публицистическому материалу убедительно истолковывается как воплощение отрицательного отношения писателя к социальному дарвинизму.

Методологически оправданы принципы сопоставления Чехова с Тургеневым, Гаршиным, Щедриным, Короленко, Львом Толстым. Автор сравнивает не отдельные сюжетные мотивы произведений разных писателей, как это нередко практикуется, а особенности их подхода к действительности. В книге рассматривается большой вопрос об идейной близости Чехова и Толстого во второй половине 80-х годов. Интересны мысли о различии и сходстве между художественными методами Чехова и Короленко (стр. 180). Особенно интересна глава, посвященная «Скучной истории», произведению, которое до сих пор оставалось неразгаданным, несмотря на обширную литературу о нем. Автор доказывает, что беда героя рассказа заключалась в «трагической противоречивости его взглядов» (стр. 243) – в переоценке науки как самостоятельного и решающего фактора общественного прогресса и в вытекающей отсюда его фанатической преданности этой односторонней, утопической идее. Г. Бердников анализирует нравственное состояние героя в ту пору, когда он ощутил свою былую неправоту. В книге говорится, что профессор, не обладавший стройной системой прогрессивных убеждений, оказывается перед опасностью превратиться в злобно брюзжащего, реакционно настроенного обывателя на манер критиков и публицистов газеты «Новое время», хотя сам в то же время и отталкивается от своих «новых мыслей», «достойных раба и варвара».

Но в то же время в книге Г. Бердникова есть недоработки и промахи. Проследив путь становления Чехова как мыслителя и художника, автор очень неполно и отвлеченно истолковывает те идейно-творческие итоги, к которым писатель пришел в 90-е годы. Здесь он вдруг попадает в плен рутины, которой сам до этого противостоял. «Опорное» место второй половины книги – определение того жизненного конфликта, который лег в основу зрелого чеховского творчества, – выглядит всего лишь «общим местом»: речь (уже в который раз в литературе о Чехове!) идет о раскрытии писателем «конфликта человека со строем господствующих отношений» (стр. 367), и при этом не уясняется конкретная сущность этого конфликта, не устанавливается, о каких неудовлетворенных идейно-нравственных запросах своих современников говорит Чехов по преимуществу.

Вследствие этого малосодержательной оказалась одна из последних глав книги – «Проблема человеческого счастья». В ней рассказывается по существу о том же, о чем подробно говорилось прежде, – о разоблачении Чеховым обывательского благополучия, являющегося лишь жалким суррогатом подлинного человеческого счастья. А о том, что представляет собою в понимании писателя подлинное счастье, говорится вскользь, без необходимой отчетливости.

Из-за отсутствия конкретного понимания проблематики творчества Чехова 90-х годов анализ отдельных произведений писателя оказался довольно поверхностным. В частности, весьма односторонне и тенденциозно рассматривается Г. Бердниковым «Рассказ неизвестного человека». Петербургский чиновник Орлов и бывший народник-террорист в значительной степени уравниваются автором книги как люди бесчестные и беспринципные, тогда как Чеховым они противопоставлены друг другу: пафос исканий резко отличает главного героя рассказа от «человека в футляре» Орлова, делая их своего рода антагонистами. Здесь анализ идейного кризиса героя, который был так убедителен в главе о «Скучной истории», подменяется ригористической «проработкой» литературного персонажа.

Текст чеховской повести не дает никаких оснований говорить об обывательском жизнелюбии как о ведущей черте характера героя и сводить смысл повести к развенчанию этого жизнелюбия. Владимиру Ивановичу хочется прожить «бодро, осмысленно, красиво», «играть видную, самостоятельную роль, хочется делать историю». Он готов «вместить в свою короткую жизнь все доступное человеку», – стремится как можно больше видеть и знать. Об этих мыслях героя повести, весьма близких чеховским, Г. Бердников упоминает лишь «под занавес». И не удивительно: они опровергают его схему, свидетельствуя о том, что жизнелюбие Владимира Ивановича окрашено той романтикой, которая присуща также многим другим героям чеховских произведений и самому писателю. Автор книги не заметил главного (и самого сложного!) в повести конфликта – в душе демократически мыслящего человека, начавшего понимать, что, борясь в одиночку, изменить жизнь в ее социальных основах невозможно.

При чтении глав, посвященных зрелому творчеству Чехова, создается впечатление, что автор книги уже выразил свои «любимые мысли» и теперь, вторгшись в область, не вполне им освоенную, только договаривает те частности, которыми не успел поделиться с читателем раньше. В этом предположении укрепляет нас ряд весьма симптоматических частностей. Так, в главе, посвященной «Мужикам», Сказывается недостаточное внимание к тексту повести. Опровергая П. Б. Струве, который в своей оценке чеховской повести исходил из того, что Николаи и Ольга «в нравственном смысле выше их деревенских родичей» (стр. 411), Г. Бердников стремится доказать обратное. Он говорит об умственном и нравственном превосходстве обитателей Жукова над Чикильдеевыми, приехавшими из Москвы, и объявляет психологию последних профессионально лакейской, к чему текст повести не дает решительно никаких оснований. Чехов подчеркивает – ив этом воплощается антинароднический пафос его творчества, – что, как ни мрачна и ущербна была жизнь Чикильдеевых в городе, они (особенно Ольга) все-таки духовно и умственно несколько выше обитателей Жукова.

Неудачен пассаж об идеализации Чеховым народа в образах Костыля, и Липы («В овраге»), сопровожденный замечанием о том, что суждения Чехова о народе «были относительно наиболее трезвыми в его эпоху» (стр. 420). Эту «относительно трезвую» идеализацию с трудом себе уясняешь.

Неосновательна мысль автора книги о том, что новая жизнь, к которой устремлены Аня и Петя в «Вишневом саде», а также Надя в «Невесте», «лишена реального исторического содержания» (стр. 464) и что жизнь Нади в Петербурге и чаяния, с ней связанные, в своем реальном существе «весьма Прозаичны».

К сожалению, весьма ощутимы в книге недочеты стиля. В ней говорится об обывателях, «подверженных» хамелеону Очумелову (стр. 34), о том, что некоторые рассказы Чехова «по своему содержанию смыкаются с Толстым» (стр. 191). «У них есть своя, осознанная им» философия жизни», – замечает автор, говоря о Редьке и Костыле, и создается впечатление, что философия человека может быть и неосознанной (стр. 418).

Цитировать

Хализев, В. Труд не завершен / В. Хализев // Вопросы литературы. - 1962 - №10. - C. 217-219
Копировать