Трое на качелях

Как воспринимать это – литература разминулась с читателем? Считать фатальной неизбежностью? Изощряться в поисках причин, уповая на вероятность будущей встречи?

Вопросы эти так или иначе, получая четкую формулировку или расплывчатую, возникали на «круглом столе»»Критики о критике» («Вопросы литературы», 1996, N 6). Ответы давались разные, а то и провоцировали новые вопросы. Само многообразие вопросов-ответов – знамение времени, далеко не всегда поддающегося привычным определениям, а то и ставящего в тупик.

«Критика в отсутствие литературы» ¹ – сказал С. Ломинадзе, начиная обсуждение и догадываясь, что такая точка зрения будет оспорена. Впрямь ли литература уже отсутствует?

Хотя сейчас мало кто верит в прямой контакт изящной словесности с текущим днем, нынешняя литературная ситуация по-своему отозвалась на крутые сдвиги в бытии и общественном сознании, примечательные, помимо всего прочего, сменой властителей дум. «Самый читающий в мире народ», открыв для себя Солженицына, Гроссмана, Платонова, Вен. Ерофеева, Бродского, Набокова, отнюдь не отказался от книг, условно говоря, Пикуля. А вскоре отдал им предпочтение.

Великое благо массовой грамотности, расширение сферы цивилизации при посредстве радио, телевидения, доставка на дом искусства (зачастую второсортного) не привели и не могли привести к углублению культурного слоя. А тут еще засилье низкопробной эстрады и осатанелый напор вклинивающейся в фильмы рекламы. Ее нахрапистая ложь панибратски обрывает на полуслове Феллини и Бергмана.

Литература не обрела своего – пусть даже скромного – места в обновившейся жизни, и кое-кто уже тщится убедить: ей здесь и делать-то нечего.

И это тоже краска времени, когда поиски критерия уживаются с воинственным отказом от них, уверенностью в их заведомой зряшности. Д. Быков испытывает чувство вины за то, что занимается «никому не нужным делом» (с. 39).

Чувство все-таки не слишком властно, если Д. Быков и после «круглого стола» продолжает трудиться в прежнем жанре, увеличивая свою вину.

Менее всего я склонен ловить кого-либо на противоречиях. Не потому, что это слишком легко. Многие противоречия рождены самой действительностью, создавшей литературную ситуацию, не имеющую, кажется, прецедента в отечественной культуре. Это она «смазала карту будня». Может быть, критике в меру ее скромных сил следовало хотя бы воспрепятствовать «вселенской смази».

Повторив далеко не бесспорную истину, будто «современную русскую литературу читают во всем мире», К. Кедров на страницах «Известий» утверждает, что именно в России «литература становится отрадой для узкого круга любителей изящной словесности. Возможно, это к лучшему, поскольку все массовое и общедоступное несет на себе явный отпечаток неполноценности» ².

Однако нет уверенности, будто Толстой, Пушкин, Тургенев, Чехов несут «на себе явный отпечаток неполноценности». Скорее его «несут» критики, настаивая на принадлежности к тем немногим, кому внятны истинные шедевры.

Но более серьезное сомнение подкрадывается совсем с другой стороны. Чего ради массовая, демократическая газета восхваляет писательское творчество, недоступное и не предназначенное ее читателям? Разве не печаль-забота такой газеты духовная жизнь народа, приближение к нему литературы, внятной обыкновенным людям?

Эпизод с критической заметкой К. Кедрова – это еще и досадный пример непоследовательности демократической прессы, далеко не всегда умеющей уважительно разговаривать со своим читателем. Особенно о литературных материях.

Пусть бы К. Кедров печатался в специальных или элитарных изданиях, в том же «НЛО», где правомерен такой разговор (хотелось бы более основательный). Но позволительно ли высокомерно третировать подписчиков массовой – повторяю – газеты за то, что они не рвут из рук друг у друга «Школу для дураков» Саши Соколова?

В газетной практике утверждается система критиков-солистов. Площадка «Известий» монополизирована К. Кедровым, который, по справедливому замечанию С. Чупринина, превратил соответствующий раздел общенациональной газеты в комфортный междусобойчик. Редакцию это устраивает. А читателей? Допуская различие взглядов в политике, экономике, «Известия» довольствуются мнением одного критика – одаренного, но приверженного сенсационным откровениям.

В сходном положении долго пребывали и «Московские новости», где солировал эксцентричный М. Золотоносов. Но эксцентрика приедается, и газета, сохраняя сразу поблекшего М. Золотоносова, пригласила М. Синельникова. Ее страницы украсила серия блистательных статей о русских поэтах. Их уровень выше среднего уровня журнальной критики, теряющей читателя.

Рецензирование, обзоры, полемические статьи на газетных столбцах небезуспешно конкурируют с соответствующими жанрами толстых журналов. Коллизия не совсем привычная и, судя по «круглому столу», еще не осознанная.

Желателен был бы, разумеется, более широкий состав критиков, публикующихся в популярных газетах. Но тут мы сталкиваемся с новинкой – корпоративностью изданий. Она – своего рода ответ на вызов времени: «возьмемся за руки, друзья». Объединение не по признаку узкой партийности. Ныне она удел «национал-патриотической» и коммунистической прессы. Один из ее представителей-критиков, вообразив, будто пушкинское разрешение поэзии быть глуповатой поддается беспредельному распространению, справедливо схлопотал от вполне корректной «Литгазеты»»дурака».

Корпоративность, какую имел в виду «круглый стол», – это близость общественных и эстетических воззрений, личное, наконец, дружество. Однако и они не избавляют от выяснения отношений, порой расколов, и вместо того, чтобы взяться за руки, перестают подавать друг другу руку. Н. Иванова в начале 1996 года писала:

«После распада единой, казалось бы, монолитной системы, после пятилетки идеологического противостояния «национал-патриотов» и «демократов», последующего раздела литературного поля на две неравные части и игры на каждом поле отдельно, наконец, после шокирующего болельщиков выяснения отношений уже внутри своей команды, своего круга, – наступило время, когда стало невозможно говорить о едином массиве «русской литературы», – хотя, казалось бы, после слияния литературы эмигрантской и литературы метрополии именно это искомое единство и было обретено» ³.

В общем-то, верно. Только слишком «в общем». Выяснение отношений внутри своего круга, своей команды вряд ли воспрепятствовало слиянию литератур.

Надо думать, корпоративность, преодолевая разброд, помогает редакционным коллективам в затянувшийся трудный час. Возникают отношения, порой выходящие за рамки служебных. В некоторых редакциях члены корпорации, например, обязуются скрывать размер зарплаты – собственной и начальства. Редакционные тайны хранятся со строгостью государственных или масонских.

Даже язык критики сплошь и рядом несет отпечаток корпоративности. В одном журнале, скажем, трудно встретить слова «инкрустировать», «дистанцировать», «инициировать», бесконечный «экзистенциализм». В другом – критик без «инкрустирования» и «экзистенциализма» чужак.

В триаде «писатель – читатель – герой», прихотливо связывающей всех троих, умаление (явное или подспудное) кого-то одного нарушает взаимозависимость, ведет к последствиям, не всегда и далеко не сразу бросающимся в глаза. «Большая литература существует только в сотрудничестве с большим читателем». Эти слова Б. Пастернака, приведенные А. К. Гладковым⁴, стоят того, чтобы о них задумались в дни, когда недостает пророков в своем отечестве, а любая мудрость, будь она и подтверждена опытом, запросто отбрасывается. Подобно традициям. Только от этого они не перестают воздействовать на пишущего и – читающего.

Однако слова Пастернака о «большой литературе» и «большом читателе» вряд ли подлежат буквальному толкованию. Об этом еще придется сказать.

Многие привычные категории, понятия приобретают обновленный смысл. Когда С. Чупринин уверял сидящих за «круглым столом», будто у «Знамени» нет направления, он не кривил душой. Нет в традиционно-партийном смысле. Но даже симптоматичный отказ от направления – уже направление, отличное, скажем, от новомирской уверенности в незыблемости собственного пути. С. Чупринин не столь давно пытался обозначить границы для знаменской прозы: с одной стороны – «Эрон» А. Королева, с другой – «Генерал и его армия» Г. Владимова, не смущаясь тем, что вещи эти находятся в разных системах координат.

Сама такая попытка характерна для С. Чупринина. Направление журнала во многом обусловливают предпочтения, склонности главного редактора. Достаточно сравнить «Знамя», возглавляемое Г. Баклановым, и «Знамя», возглавляемое С. Чуприниным. Речь идет не о «хуже» – «лучше», но об оттенках, допусках, нюансах, улавливаемых прежде всего сотрудниками. Они, разумеется, солидарны с редактором. В той степени, в какой подчиненные являются единомышленниками начальника, зависимость от которого в наши дни особенно велика. Демократия демократией, безработица безработицей…

Репрезентативность без берегов – тоже, если угодно, направление, способное обернуться ставкой на читательскую всеядность. Перенесением, разумеется, не механическим – стиля «МК» и телепрограммы «Времечко». Но и такая репрезентативность не избавляет журнал от поиска нравственно-эстетических ориентиров. Что и подтвердило «Знамя» серией великолепных материалов об Иосифе Бродском.

Железно понимаемое направление, доставшееся в наследие от советской эры, вызвало реакцию отторжения, попытки самоидентификации методом отказа от каких-то начал и принципов. Так, скажем, поступает «Новый мир», не уставая внушать, что теперь он не такой, как был в 20-е годы (!) и последующие десятилетия, не такой, как в «твардовские» 60-е, не такой, как… Помимо того, «мы не красные и не коричневые» ⁵. Дабы резче провести границу и показать, какие мы «не», А. Василевский в газетной статье с многозначительным названием «От какого наследства…» ⁶ уверяет, будто при А. Твардовском новомирская стратегия предполагала атеизм, «восприятие религии как мракобесия».

Ложь. Ничего подобного новомирская стратегия не предполагала, идеи атеизма – вполне в принципе правомерные – были далеки журналу еще и потому, что входили в идеологический арсенал ненавистной государственной системы. Ни одной публикации такого рода А. Василевский назвать не может. Зато вынужден назвать статью Ю. Шрейдера «Наука – источник знаний и суеверий», напечатанную в «Новом мире» на исходе 60-х годов, которая стоит многих нынешних новомирских статей в защиту христианских ценностей, а также путаных рассуждений о свободе мысли и безбожии.

Только по ограниченности можно упрекнуть журнал А. Твардовского за поиски социализма с человеческим лицом. Их неудача – одна из причин нынешних безуспешных поисков капитализма с человеческим лицом. Кстати, в Швеции – видел собственными глазами – общество, относящее себя к социалистическим (не имея, разумеется, ничего общего с советским социализмом), обрело более или менее человеческое лицо.

Поиски такого лица, мне думается, извечны. По крайней мере для настоящей литературы.

В ходе личной самоидентификации А. Василевский на «круглом столе» показал, в чем он, один из нынешних руководителей «Нового мира», усматривает собственную линию: не только не читал роман Г. Владимова, но сегодня публично, свободно говорит об этом «без малейшего смущения. А еще лет пять назад…» (с. 43).

И пять лет назад существовали пляжи для нудистов. Только не надо их путать с «круглым столом», шокируя коллег не совсем уместным мужским стриптизом.

На собрании критиков царила благопристойность, и словцо, каким «Литгазета» аттестовала другого критика-смельчака, не прозвучало. В одном выступлении было сказано, что откровения А. Василевского чести «ему, простите, не делают», в другом говорилось о жесте, несколько странном для сотрудника ведущего журнала.

А может быть, не таком уж странном, если вспомнить статью «От какого наследства…». Глубокомысленное отточие дает возможность подставлять вполне определенные понятия. Например, от чувства стыда. Отказ от такого наследства развязывал руки и фигурам куда более заметным, нежели А. Василевский, воспользовавшийся формулировкой одного из таких деятелей. К чему это привело, сегодня ведомо даже школьникам-троечникам.

Проблема самоопределения, насущная лишь для А. Твардовского и его редакции, сегодня настаивает на решении каждым коллективом в ходе создания номера. Если прежде, соответствуя вибрирующей генеральной линии, надлежало елико можно меньше отличаться друг от друга, то теперь генлинии нет, а отсутствие собственного лица пагубно для издания.

Корпоративность, объединяя сотрудников, авторов, в какой-то мере заменяет направление, но не отменяет, не исключает его. И не отменяются читательские предпочтения, часто не согласующиеся с магистральным маршрутом журнала.

Мне, скажем, близка, как правило, новомирская проза, в отличие от критики, подчас публицистики. Но я не пропускаю статей И. Роднянской, даже когда в чем-то с ними не согласен. Однако среди критиков, вызывающих принципиальное согласие, может быть и такой, какого мне читать не обязательно, поскольку заранее знаю, что он скажет, как натужно будет самоутверждаться, попутно сводить с кем-то счеты.

«Круглый стол» критиков примечателен, на мой взгляд, двумя особенностями: 1) разнообразием, а то и полярностью изданий, 2) одинаковым отказом от попыток их сблизить или, напротив, столкнуть лбами. Все, похоже, убедились: в спорах рождается не истина, но неприязнь; от нее уже устали. И это профессионально-корпоративное согласие тоже кое-чего стоит. Пусть и не снимает вопроса о соотношении корпоративности в более узком смысле и направления – в более широком. Когда они не согласуются, выбор обычно делается в пользу первой.

Не член корпорации может совпасть с направлением и – зеленая улица, годичная премия. Но, не совпав, получает отказ. Без какого-либо Версаля.

Статья Карена Степаняна «Реализм как преодоление одиночества» («Знамя», 1996, N 5) не очень-то «в листа» этому журналу. Стороннему автору вряд ли предоставили бы страницы для такой работы. Но корпоративность превыше всего, «своя рука – владыка», у «Знамени»»нет направления», у отдела критики, которым заведует К. Степанян, тоже. И статья, перекликающаяся в чем-то с новомирскими публикациями, печатается на страницах «Знамени». И слава Богу. К тому же не столь уж частый случай, когда Знаменский отдел критики занимается тем, чем ему на роду написано.

Непривычное название статьи К. Степаняна обозначает авторские цели. Восприятие литературы как средства жизненной поддержки симптоматично для нынешней эпохи человеческой разобщенности. Рухнула страна, одни связи порвались, другие – нарушились, сместились, новые не всегда налаживаются.

Вопреки если и не возобладавшим, то достаточно распространенным сейчас взглядам (одно из тому подтверждений – «круглый стол» критиков), К. Степанян ставит во главу угла читательский интерес, удовлетворяемый произведениями реалистическими, обращенными к широкой аудитории. Человеку (читателю) интересны обычно люди. Чем меньше «выдуманные», тем более интересны. В нашем восприятии, нашей памяти писатель живет преимущественно своими героями, иной раз становящимися спутниками на годы и годы.

Но тут-то и возникают каверзы; не все из них предусмотрены автором статьи.

Разделяя его мнение о читательском успехе С. Гандлевского и Э. Герштейн, его чувство радости от «хорошего чтения», ловлю себя на мысли: не маловато ли двух этих вещей для двенадцати номеров за 1995 год? Тем паче, что работа Э. Герштейн «Анна Ахматова и Лев Гумилев: размышления свидетеля!» относится к документальной прозе. Невыдуманность фактов, положений, подлинность писем вызвали повышенный читательский интерес, замеченный «Книжной палатой» – едва ли не единственным издательством, всерьез отслеживающим этот показатель.

У С. Гандлевского в «Трепанации черепа» тоже сохранены настоящие имена, и уже само это вынуждает писателя сообразоваться с тенденциями документализма, возвращаясь в лоно реалистической прозы.

О «возвращении реализма» говорят и последние произведения В. Астафьева, Г. Владимова, О. Павлова, Е. Федорова, А. Солженицына, Б. Екимова. Пополню этот перечень повестями А. Варламова «Рождение», А. Азольского «Клетка», «Война на море», семейной хроникой Л. Улицкой «Медея и ее дети»… Но и пространные списки не отвечают на вопросы о том, что есть сам реализм, художественная правда и т. д. Эти правомерные вопросы подогреваются критиками – приверженцами постмодернизма, прозаиками, представляющими «другую литературу».

Не воображая себя «над схваткой», хотел бы обратить внимание на внутреннюю конфликтность, эту особенность реалистического творчества. Конфликтность, предопределенную зависимостью от объективной реальности. (Модернизм свободен от такой зависимости. Но во благо ли воля?)

Фактическая подоснова реалистической литературы, стремящейся постичь правду, понимаемую, естественно, по-разному, зачастую предполагает явное или неявное присутствие документа, подчас граничащего с диктатом. Однако значение документа, его воздействие нами нередко завышалось. Что в конечном счете объяснимо: в море вранья документ рисовался островом спасения, обычно забывали о его субъективности, иной раз доходящей до бесчестности, об ограниченности воздействия на читательское сознание. Первоначальный шок от документа мог быстро и почти бесследно пройти. В этом, между прочим, одна из причин далеко не полной десталинизации.

И успеха внедокументального театрализованного монолога Э. Радзинского «Загадки Сталина» на ОРТ.

Когда Светлана Алексиевич, годами работавшая с документом, разочаровалась в нем, это было неизбежно для писателя честного, принципиального. Как и убийственный ее вывод: мы не знаем правды ни о гражданской войне, ни о Великой Отечественной. «Мы вот совершенно не знаем, какая страшная была партизанская война. На ней правил маленький князек, если кто-то не угодил или женщина не захотела с ним быть, он мог расстрелять без суда и следствия… Партизанский отряд – это в принципе хорошая банда» ⁷.

Сглаживая формулировку С. Алексиевич, К. Степанян замечает: «…разве перестали быть правдой те немногие хорошие книги и фильмы о партизанах, которые мы в минувшие годы выделяли из разливанного моря халтуры?» ⁸ Хорошие книги можно сосчитать по пальцам. Повесть В. Быкова «Круглянский мост» подверглась нападкам не только критиков, для которых любая правда, если она не совпадала с названием одноименной газеты, нож острый, но и группы партизан, напечатавших послание в духе печально памятных «писем трудящихся».

Фильмов о партизанской войне просто-напросто нет. Это подтверждает и список кинокартин о войне в 5-м номере журнала «Искусство кино» за 1995 год.

Трудно было предвидеть, что интервью С. Алексиевич вызовет обращение несогласных с ним в Судебную палату по информационным спорам, яростный отклик группы «народных мстителей». Это письмо частично объясняет, почему нет таких фильмов и горестно мало книг.

1. »Вопросы литературы», 1996, N 6, с. 3. Далее ссылки на материалы «круглого стола» даются в тексте. [↩]
2. К. Кедров, Высший класс «Школы для дураков». – «Известия», 29 мая 1996 года.[↩]
3. Н. Иванова, Каждый охотник желает знать, где сидит фазан. – «Знамя», 1996, N 1, с. 215 – 216.[↩]
4. Цит. по: А. Кушнер, Заметки на полях. – «Новый мир» 1996. N 5, с. 206[↩]
5. «Новому миру» – 70 лет». – «Новый мир», 1995, N 1, с 4.[↩]
6. »Сегодня», 17 октября 1996 года. [↩]
7. С. Алексиевич, Нас так долго учили любить человека с ружьем – «Известия», 29 февраля 1996 года.[↩]
8. К. Степанян, Реализм как преодоление одиночества – «Знамя», 1996, N 5, с 204[↩]