Триада современной компаративистики: глобализация – интертекст – диалог культур

При своем рождении в середине XIX столетия сравнительное литературоведение было подготовлено важными открытиями в сфере гуманитарного знания – сравнительной мифологии, сравнительной грамматики. Теперь сравнительный метод в гораздо большей мере оказывается востребованным политикой (ООН, НАТО), экономикой (ЕЭС), теорией культуры (постмодернизм, постколониализм, мультикультурность), которые требуют решения насущных проблем мирового сообщества и подсказывают терминологию литературной компаративистике. Термины новы, но в какой мере новы реалии и подходы, ими обозначенные, какие изменения они предполагают в методике сравнительного литературоведения? Об этом речь идет в первой из статей, предлагаемой подборки. Вторая демонстрирует возможности традиционной компаративной техники исследования.

Ученый-литературовед, как правило, предпочитает уточнять границы терминов, а не задумываться над тем, каким образом слово языка приобрело терминологическую силу.

Семантическая история терминов чревата теми же сюрпризами, что и история слов: означающее порой теряет из виду свой объект или, напротив, означаемое приобретает новое имя, не сохранив памяти о прежнем. В этом втором случае мы начинаем писать историю явления как будто с чистого листа, не соотнося ее с предыдущим этапом, прошедшим под другим именем..

Первый случай – смены объекта – представляет в современной литературной теории термин «интертекст» (или интертекстуальность). Второй случай переименования и утраты семантической преемственности – термин «глобализация».

Засилье терминов – едва ли не самый явный случай энтропии в гуманитарных науках. Терминологический язык создает иллюзию причастности говорящего к научному сообществу, то есть его информированности, а для его текста – научности, то есть информативности. Слишком часто иллюзия не подтверждается реальностью, но, чтобы это заметить, необходимо отрефлектировать терминологический инструментарий. Это делают нечасто, а порой вопрос, обращенный к самому термину, кажется едва ли не нарушением хорошего тона, принятого в научном сообществе, где использование «правильных» (то есть употребимых на данный момент) терминов и есть знак необходимой компетентности.

Как-то на защите кандидатской диссертации я спросил ее автора, действительно ли работа посвящена исследованию интертекста, а не литературных контактов, как говорили в прежние времена? Молодая исследовательница смутилась, поскольку, кажется, просто не поняла вопроса. Образовалась неловкая пауза, после которой известный научный мэтр ответил мне в том смысле, что зачем задавать такой вопрос; все пользуются термином, так пусть и девушка попользуется. Подобного рода аргумент в пользу общедоступности мне не показался убедительным. Термин, осмысленно употребленный, представляет исследуемый предмет в свете той или иной теории. Тот, кто говорит о «литературный связях», иначе видит единство культуры, чем тот, кто говорит об «интертексте». Эту простую мысль приходится повторять, так как есть немало компаративистов, поменявших терминологию, но, кажется, так и не отдавших себе отчета в том, что нечто существенное должно было измениться в составе их мысли.

Термины очень легко утрачивают память об их авторстве (для них, увы, теория «смерти автора» едва ли неверна). Часто невозможно установить, кто употребил то или иное слово первым и тем более – придал ему достоинство термина. «Интертекст» в этом смысле – счастливое (или несчастное) исключение. Слово было произнесено Юлией Кристевой. Это вспоминают часто. Несколько реже вспоминают о том, что Кристева очень давно отреклась от авторства, так как термин был буквально выхвачен у нее из рук и совершенно переиначен.

Поскольку (как у нас нередко бывает) знаменитые труды оказываются переведенными на русский язык с большим опозданием, приведу несколько цитат из недавно появившегося тома избранных трудов Кристевой¹.

Там есть и ранние работы о романе, которыми в 1966 – 1967 годах Кристева сделала известными в кругу Ролана Барта идеи Бахтина. В них впервые возникает термин «интертекстуальность» в качестве пояснительного к мысли Бахтина о том, что «любой текст строится как мозаика цитации, любой текст – это впитывание и трансформация какого-нибудь другого текста. Тем самым на место понятия интерсубъективности встает понятие интертекстуалъности…»².

Таким образом, первоначально термин возникает если не как дублирующий, то как интерпретирующий бахтинский диалогизм или, если продолжить мысль в его системе, для обозначения отношения между речевыми жанрами, где любое высказывание возникает в контексте других высказываний. Кристева очень определенно сказала об этом в своей диссертации о романе: «…чтобы изучить структурирование романа как трансформацию, мы будем рассматривать его как ДИАЛОГ нескольких текстов, как ТЕКСТОВЫЙ ДИАЛОГ, или, лучше, как ИНТЕРТЕКСТУАЛЬНОСТЬ»³.

Интертекстуальность в своем первоначальном смысле – поправка (или попытка понять) к диалогизму Бахтина. Почему же спустя десять лет Кристева перестала считать свою поправку улучшением и вовсе от нее отказалась?

Отречение произошло в работе, которая впервые увидела свет в 1974 году как докторская диссертация Кристевой, – «La Revolution du langage poetique» (в сборнике избранных работ на русском языке этот текст отсутствует). Там «интертекстуальность» вновь возникает по конкретному поводу – в связи с романом, который Кристева рассматривает как сложную знаковую систему, представляющую собой результат перераспределения нескольких знаковых систем:

1. Кристева Ю. Избранные труды: Разрушение поэтики. М.: РОССПЭН, 2004. См. рец. Н. Автономовой в «Вопросах литературы» (2005. N 2).[↩]
2. Кристева Ю. Слово, диалог, роман // Кристева Ю. Указ. соч. С. 167.[↩]
3. Кристева Ю. Текст романа. Там же. С. 454.[↩]