Трансформация образов Севастополя в советской литературе 1920–1930-х годов

Публикация подготовлена в рамках поддержанного РГНФ научного проекта № 15-01-00219.

Вот уже несколько столетий Крымский полуостров привлекает россиян: именно обладание Крымом составляет венец исторической миссии России, ее цивилизационное предназначение. Эта концепция, сложившаяся еще в середине 1780-х годов, после вхождения полуострова в состав Империи, продолжает доминировать и в наши дни. По мнению А. Зорина, помимо своего выигрышного геополитического положения Крым обладал для России громадным символическим капиталом. Он мог репрезентировать сразу и классическую Элладу, и христианскую Византию, благодаря чему Россия получала свою долю античного наследства, дававшего ей право стоять в ряду цивилизованных народов [Зорин]. Именно отсюда пошло крещение Руси. В геопанораме Крыма средоточием этих факторов стал Севастополь.

В литературе и искусстве первых десятилетий советской власти историко-культурный контекст уходит на второй план. Складывается новый эпос, раскрывающий исторический смысл революции и Гражданской войны. В отличие от темы Перекопа, одной из ключевых все 1920-е и даже в начале 1930-х годов, сюжет Севастополя всплывал нечасто, хотя именно с Графской пристани белая армия Врангеля отправилась в эмиграцию. Это событие актуализировалось Маяковским в поэме «Хорошо» (1927). Бегство добровольцев выглядит позорным, а сама армия напоминает толпу дикарей, отринувших приличия: «кто — без юбки, а кто — без носков»; «бьет мужчина даму в морду, / солдат полковника сбивает с мостков». Их сопровождают «драки, крики, ругня, мотня». Беглецы изображены мародерами, хватающими все без разбору: канарейку, «роялину», шкаф, утюг. «Лояльные люди», кадеты, и те толкаются, матерятся. Последний эшелон, поднимающийся на трап, «превращается в кашу». Такой отталкивающий образ белогвардейцев соответствовал «духу времени», как и уверенность в том, что вдали от родины их ждет незавидное будущее: кому-то придется «доить коров в Аргентине», а кому-то — «мереть по ямам африканским». Севастополь подводит черту под историей противостояния белых и красных, давая возможность закончить войну, вернуться к мирной жизни и труду: солдаты вспоминают, что «недопахано, недожато у кого». В этом смысле Севастополь стал отправной точкой нового этапа в развитии страны, а значит, стал возможным десятилетний юбилей Октября, которому и посвящалась поэма.

Победа большевиков в Гражданской войне потребовала выработки эффективных методов по восстановлению народного хозяйства. Нэп возродил товарно-денежные отношения, а также многие черты старого быта, к примеру путешествия. Хотя Катаев и вспоминал, что поездку в Крым могли позволить себе лишь богатые «нэпманские парвеню» и известные советские литераторы¹. Так, Маяковский не раз выступал перед курортниками, отдыхавшими на местных дачах и во дворцах. В стихотворении «Севастополь — Ялта» (1924) описывалась одна из таких поездок. В Крым тогда добирались поездом до Севастополя, а оттуда — к месту назначения на автомобилях. И для поэта Севастополь есть начало путешествия, как предвкушение любовной интриги: «Дорога до Ялты / будто роман: / все время / надо крутить». Каскады гор он сравнивает с влюбленностью, солнце — со страстью, привал — с опьянением от поцелуя. Долгожданный отдых начался еще в дороге: солнце, шашлык, вино, фрукты — все то, о чем так тосковали в годы военного коммунизма. Крым с его дарами воспринимается как воплощение рая на земле, а Севастополь — как первое звено на пути к неземному счастью. В этом смысле Маяковский транслирует символическую ассоциацию Крыма как земного Эдема, господствовавшую весь императорский период с конца XVIII века.

Для поэта А. Жарова, посетившего Севастополь в 1923 году, суть города, прежде всего, выражалась в его героическом прошлом. «Первые стихи о Севастополе» (1925) — своеобразный диалог автора со своей дамой, недовольной здешним отдыхом: «Пушки вид на город портят / И надоедлив военморский гвалт…» Для поэта город — «неутомимый часовой», пример подражания для комсомольцев, своеобразный ориентир на будущее, ибо здесь творится история человечества: «Матрос, взобравшийся на клотик, / Вселенной подает сигнал!» Автора не привлекли ни цветущая природа, ни гостиницы, ни туристический отдых: «Мне дорог скалогрудый город, / Герой / Недавних оборон. / Люблю, когда со всех сторон / Пестрят рубашки военморов!» Восхищение краснофлотцами выразилось в сравнении их с великими адмиралами: «Здесь каждый военмор — Нахимов, / Стоящий с честью на посту». Однако, несмотря на обращение к истории, строки были очень созвучны советской современности как песнь революционным будням, строителям нового мира, в особенности же комсомольской молодежи.

Пристальный интерес многих писателей к Крыму во второй половине 1920-х годов в том числе объяснялся невозможностью, как прежде, свободно выезжать за границу. Так, Булгаков в очерке «Путешествие в Крым» (1925) признавался, что растворение в местной природе восстановило его гармонию, несмотря на дороговизну и неразвитость сервиса. До Севастополя писатель добирался на машине, вместившей одиннадцать человек и сломавшейся по пути. Но встреча с «беленьким», «раскидистым» городом в теплый и ароматный вечер, усеянный звездами, сняла усталость. И в то же время породила тоску окончания отпуска. И хотя Севастополю посвящено немного строк, он выступает финальным аккордом путешествия, неким пограничьем, отделяя один мир — мир будней, работы, суеты — от другого — волшебного, обещающего, где все возможно. Возникает ощущение незавершенности, как будто писатель упустил что-то важное и нет к этому возврата. Жизнь Булгакова всегда сопровождала мистика, быть может, он предвидел перелом в своей судьбе: в 1925 году вышел роман «Белая гвардия», после чего его автор оказался в фокусе внимания ОГПУ-НКВД.

Как противовес расширению экономической свободы в годы нэпа усиливалось административно-политическое давление на инакомыслие и непролетарскую идеологию, чему в немалой степени способствовали поиски героев нового времени. Ими становились противники царской власти, которые канонизировались в молодой стране, нуждающейся в собственной истории. Одну из первых исторических поэм — «Лейтенант Шмидт» (1926-1927) — создал Пастернак. Фигура красного лейтенанта обоснованно становится культовой: он представлял черноморский флот и его базу Севастополь — силу, от которой зависел исход первой русской революции. В поэме бухты и море Севастополя, словно зеркала, отражают настроения мирного и военного населения. Вначале город выглядит сонным и пустынным: гуляющих заботит лишь «ежевечерний очерк севастопольских валов». Тишину нарушил Манифест 17 октября 1905 года, даровавший политические и гражданские свободы, и привел все в движение. Даже «зашевелилось море». Предчувствуя революционную бурю, мещане покинули город первыми, за ними — «в повальном бегстве все». Исчезли с мостовых солдатки и служанки, бросив работу в порту, мастеровые «влились в тупик казармы», «клубясь от солидарности» с моряками и солдатами. Город превратился в муравейник, изменившись до неузнаваемости: у него «утроилось лицо: / Он стал гнездом затворников, / Вояк и беглецов». Против восставшего крейсера «Очаков» и Шмидта, объявившего себя командующим Черноморским флотом, правительство выставило войска: «Колеса, кони, пулеметы, / Зарядных ящиков разбег, / И — грохот, грохот до ломоты / Во весь Нахимовский проспект». Тридцатитысячная толпа, сгорая от любопытства, «покрыла крыши барок / Кишащей кашей черепах, / И ковш Приморского бульвара, / И спуска каменный черпак». Назвав эти события «севастопольской бойней», поэт признал их бессмертными: «Падали крыши складов и консульств, / Камни и тени, скалы и солнце / В воду и вечность, как невода». В поэме Севастополь примерил на себя такие разные образы, как очаг революционного противостояния, средоточие правительственных войск, город обывателей, памятник уникальной природы, а главное — свидетель истории. О популярности поэмы говорят серьезные споры в литературных кругах: кто-то размежевался с поэтом, кто-то признал его «социальным» автором. Между тем, по мнению Д. Быкова, Шмидт, как и большинство «пламенных революционеров», был почти забыт уже в конце 1920-х годов, когда эпоха революционной романтики сошла на нет [Быков]. Несмотря на это, красный лейтенант занял прочные позиции в исторической памяти советского общества — правда, в авантюрном образе «детей лейтенанта Шмидта», благодаря творению Ильфа и Петрова.

Между тем в советской литературе 1920-х годов доминировали сюжеты революции 1917 года. Первое произведение о переломе на Черноморском флоте между Февралем и Октябрем создал А. Малышкин. Основой повести «Севастополь» (1926) послужили его дневниковые записи. В повести воссозданы февральские события в Петрограде, брожение на Черноморском флоте, борьба большевиков за влияние на массы. Лейтмотив — преодоление заблуждений и духовное возрождение главного героя Шелехова под воздействием суровых уроков революционной действительности. После окончания учебы он ждет назначения на Черноморский флот, о котором ходят легенды: матросы одеты по форме и вежливы, на палубе чисто, это настоящий революционный флот, имеющий героев с «Потемкина» и «Очакова», а не кронштадтские головорезы. На контрасте с петроградской послереволюционной разрухой, Севастополь представляется ему в «цветных безбрежных зыбях света», где по бульварам гуляют девушки. В столице — мгла, лужи, сырость, чудовищная населенность. В этом смысле Петроград выступает антитезой Севастополю («тьма/солнце», «хаос/порядок», «грязь/чистота»), и связано это с революционными событиями, не успевшими докатиться до Черного моря. Революция дала Шелехову новые возможности, равенство позволило получить назначение в Севастополь, невзирая на сословные привилегии или связи, как это бывало прежде. Потому он верит в лучшие времена, в счастье, «в согретую и всеми голосами запевшую, наконец, жизнь». Он видит впереди «безграничные долы жизни, расхлеставшиеся океаном революции, где возможно все». Для героя переезд совпал с повышением социального статуса, эту перемену к лучшему и символизирует Севастополь.

Однако первое впечатление от Севастополя оказалось не столь идеальным: на берегу — свалки разоруженных мин, деление офицеров на элиту («золотопогонных») и всех остальных («серебропогонных»). Но несмотря на это Черноморский флот в условиях развала армии и Балтфлота представлял мощную, надежную силу, могущую «мужественной рукой поддержать родину на краю жуткой бездны, вернуть на путь счастья и славы». Севастополь даже назван «Красным Кронштадтом юга».

Тем не менее «второй собирательницей-Москвой» для России город так и не стал: из-за демократизации армии и флота обострились конфликты между офицерами и нижними чинами. Шелехов оказался на распутье, чувствуя себя чужаком: от матросов его отличало университетское образование, а от офицеров — отсутствие родословной и богатства. Смутность положения героя отражается и в изменении облика Севастополя: теперь он видит «низенький и захиревший Нахимовский проспект, провинциально-облезлые тусклые фасадики домов, пустые, немытые давно, магазинные окна, колдобины на мостовой, запорошенные лошадиным навозом, окурками». Облик города в целом определяется внешним видом матросов: «Осенью флот надел черные, наглухо застегнутые бушлаты, черные бескозырки — и от этого улицы поугрюмели сразу».

1. Подробнее об этом см.: [Катаев: 24]. [↩]