Теоретические аспекты историко-литературной монографии
Н. И. Балашов, Испанская классическая драма в сравнительно-литературном и текстологическом аспектах, «Наука», М. 1975, 335 стр.
Книга Н. Балашова отступает от обычного для монографических исследований той или иной литературной эпохи обзорного изложения материала с частичным повторением общеизвестных фактов. Эта работа – чисто исследовательского характера. Она ставит и разрешает проблемы, а не излагает и пересказывает факты. Факты она вводит новые и исследует их в новой совокупности с известными ранее.
Следуя примеру автора, я также не буду заниматься простым изложением содержания книги – отмечу лишь наиболее существенные черты.
Прежде всего, обращу внимание на го, что книга посвящена значительнейшей теме: испанской классической драме ее «золотого века», Драматические произведения этой эпохи сыграли выдающуюся роль в< истории русского и советского театра. Они актуальны и до сих пор. «Золотой век» испанской классической драмы чрезвычайно важен и в теоретическом отношении, В произведениях Лопе де Вега и Кальдерона соединились различные философские и политические, а также многие общекультурные проблемы позднего Ренессанса и барокко – эпох, которые привлекают к себе особенное внимание историков европейской культуры.
Однако в своей монографии Н. Балашов рассматривает не все произведения этой эпохи, а только те, которые связаны с восточноевропейской тематикой. Такое самоограничение автора на первый взгляд кажется более или менее случайным и механическим. Однако это не так. Благодаря исследованию Н. Балашова получила объяснение важная роль в творчестве испанских драматургов восточноевропейской тематики. Объяснение это может быть кратко суммировано в следующем высказывании автора: «Испанские драматурги не могли ставить на отечественном материале многие ренессансные проблемы, особенно такие, как выдвижение народного короля или народное восстание. Восточноевропейская тематика открывала возможность и давала материал для постановки таких проблем»,
Книга Н. Балашова делится на три главы… И опять-таки в первый момент, когда берешь ее в руки, кажется, что эти главы разнородны – и по материалу, и по подходу, который в них намечен: первая глава в широком смысле историческая, вторая требует сравнительно-литературного анализа, третья – текстологическая. Однако, как оказывается, все три главы спаяны между собой и поддерживают друг друга материалами и системой доказательств. Первая глава «Идейная битва вокруг испанской драмы 1580 – 1680-х годов – ключ к научному пониманию драматургии «золотого века» представляет собой историческое и источниковедческое исследование борьбы реакционных сил Испании в 1580 – 1680-е годы с национальным театром. Это историческое введение, в котором не просто рассказывается об истории Испании в период «золотого века» (так у нас обычно пишутся «исторические введения» к «повествовательным» монографиям), а подготовляется материал, без которого невозможно дальнейшее исследование.
Н. Балашов, в сущности, впервые показывает во всем объеме значение и роль идейной борьбы за и против театра в эпоху позднего Ренессанса в Испании. Здесь привлечены и истолкованы самые разнообразные источники по истории театра. Глава эта написана с подъемом и публицистической остротой. И именно в силу своей публицистичности многие выводы в первый момент кажутся преувеличенными.
Примирение с этой главой и осознание ее значения у читателя появляется только после прочтения следующих за ней.
Вот один пример. Н. Балашов приводит слова инквизитора Мануэля Вальде де Мора в его брошюре «О заклинаниях или заговорах» (1620) о том, что Филипп II, «чувствуя, что скоро умрет и должен будет отдать господу отчет в своих делах, ни о чем так не сокрушался и ничто ему не внушало такого страха, как то, что в Испании вновь введены и при его попустительстве театральные представления, которые были уже полностью упразднены», и так толкует эти слова: «Таким образом, Филипп II на краю могилы почитал величайшей катастрофой своего царствования не отпадение Нидерландов, не гибель Армады, не разорение Испании, но восстановление и триумф запрещенного им четыре месяца назад, 2 мая 1598 г. театра». Это толкование мне кажется преувеличенным, Филипп II каялся, как и подобало католику, в своих личных грехах, а не перечислял несчастья своего царствования. Ни отпадение Нидерландов, ни гибель Армады не были личными грехами Филиппа II, а поэтому он и не должен был о них сообщать своему духовнику. Однако, в конечном счёте, оказывается прав Н. Балашов, убедительно показав в главе «Сравнительно литературный подход и систематизация изучения испанской драмы Позднего Возрождения – XVII в.» прогрессивную роль испанского театра, «пугающий» светских и церковных реакционеров характер его сюжетов. Основная тема испанских пьес на восточноевропейские сюжеты – «grande revolución» – подкрепляет мысль первой главы об активной борьбе, которую вел за прогресс испанский театр.
Отмечу попутно, что вторая глава интересна не только в теоретическом отношении (к этому я еще вернусь), но и в фактическом: в научный оборот вводятся до сих пор не привлекавшиеся литературоведами и театроведами материалы и пьесы (в частности, пьеса «Русский двойник»).
Наконец, в третьей главе, обращаясь к истории пьес на восточноевропейские сюжеты, автор прослеживает эту борьбу на текстологическом уровне, делая ее несомненной и наглядно обозримой.
Таким образом, каждая последующая глава книги подкрепляет положения предшествующих. И если первая глава у читающего вызывает наибольшее число возражений, несмотря на весь эмоциональный нажим, с которым она написана, то последующие две главы, не снимая некоторых частных сомнений, подкрепляют ее выводы больше и лучше, чем это делает она сама.
Вся книга носит цельный и целеустремленный характер. Автор доказывает, что театр выступает главным идейным противником контрреформации. Этим разбивается традиционный тезис литературоведов о том, что барокко было постоянно связано с иезуитами, покровительствовалось иезуитами во всех его разнообразных формах.
Впрочем, необходимо отметить следующее. Возражая против тезиса, что барокко было связано с орденом иезуитов, Н. Балашов слишком генерализирует это положение своих противников. Тезис этот был выдвинут искусствоведами главным образом в отношении начальных стадий барокко в зодчестве, и это верный тезис. Ошибались лишь те из литературоведов, которые слишком расширительно поняли искусствоведов.
Последнее, на что я хочу обратить внимание, отмечая цельность книги, – это на ее историчность. Сравнительно-литературный анализ дает глубокие исторические объяснения историко-литературным фактам, текстологический – тоже отличается историзмом.
Для меня лично особый интерес представляет последняя глава книги, посвященная текстологическим проблемам.
Здесь проведена кропотливейшая работа по сотням фотокопий с правленых листов испанских рукописей XVII века. Эта работа позволила Н. Балашову выявить динамику текста (заметим, что в этом отношении испанские пьесы XVII века представляют особо сложный случай). Н. Балашов исследовал авторскую правку, правку переписчиков, вторичных авторов, цензоров – театральных и книжных. Н. Балашов детально и «интенсивно» изучил динамику текста в десяти рукописях трех драм.
Эта текстологическая работа имеет очень большое значение не только для выявления «авторитетной» правки среди «неавторитетной», а следовательно, для выработки канонического текста, но и позволяет раскрыть конкретную идеологическую борьбу непосредственно на листах рукописей. Формы и приемы этой борьбы будут в будущем учтены при издании испанских драм XVII века.
В этой главе собраны также многочисленные «казусы», до сих пор не встречавшиеся в текстологической работе. «Казусы» эти крайне важны в теории текстологии. Теория текстологии развивается главным образом на основании тех или иных «особых случаев», которые обнаруживают текстологи в своей практике. А здесь имеется огромное количество различных «казусов», которых не знает история русской литературы.
Кратко перечислю особые формы жизни текста, о которых говорит Н. Балашов. Это, прежде всего открытый автором «системный конвой»: особые формы кодексового конвоя, при котором тексты одного акта пьесы, выполненные писцами в одних условиях, соседствуют с текстами других актов, выполненных иными писцами и в иных условиях. В главе изучаются тексты, выполненные тремя авторами и находящиеся во взаимодействии. Изучены особенности театральной цензуры по сравнению с издательской. Изучена контрправка автора по отношению к разного рода цензорам, сокращение и дописывание пробелов и даже концовок драм, реконтрправки (случаи особо интересные в текстологическом отношении). Очень важны указанные Н. Балашовым случаи цензурных искажений и цензурного сочинительства. Изучены также разные типы соавторства и восстановительной правки.
Автор убедительно доказывает, что возможна только такая текстология, которая основана на изучении истории текста и делающая практические выводы лишь на этих данных. Никакое подчинение формальным, механическим или юридически-правовым принципам (вроде механического и юридического принципа «последней авторской воли», применимого лишь к элементарным случаям) не может быть подлинно научным и руководящим правилом текстологии.
Преимущества советской текстологии ярко выявляются и в критике зарубежных изданий Лопе де Вега – в частности, изданий Калифорнийского университета в Беркли, – а также отдельных теоретических положений, вроде положения о «непрозрачности» произведения Р. Барта.
Книга Н. Балашова открывает перед читателем новые перспективы исследований, она стимулирует теоретическую мысль. Остановлюсь вот на чем.
Н. Балашов отмечает многие случаи типологической близости в трактовке исторических событий и героев русской истории у испанских драматургов XVII века, у русских классиков XIX века (Пушкина, Островского и А. К. Толстого), и у позднего Шиллера. Факты этой близости при отсутствии прямых контактов поразительны. Автор правильно замечает: «Явление это удивительно и заслуживает особого эстетико-психологического изучения», а равно и исследования «закономерностей художественного вымысла, причем в разных странах и в относительно удаленные эпохи».
В моей книге «Человек в литературе древней Руси» я утверждал, что человеческий характер был открыт литературой на определенном этапе ее развитая. Однако сейчас я думаю, что сама действительность может содержать в потенции те или иные, литературные элементы – драматические, комедийные, повествовательные и прочие. События истории и биографии могут быть потенциально барочными, или романтическими, или классицистическими. Можно было бы даже написать увлекательные книги: «История как литература» или «История как театр».
События русской истории конца XVI – начала XVII века обладали необычайными возможностями как объекты литературного творчества: главным образом трагедийного, и при этом в духе барокко. Это своеобразное, «барокко действительности», появившееся до барокко в русской литературе! Отчасти поэтому они легли в основу такого количества пьес в XVII веке. Поэтому же «Борис Годунов» Пушкина содержит элементы барокко, как и другие пьесы на темы русской, истории этого периода.
Благодаря «потенциальной литературности» событий русской истории конца XVI – начала XVII века получились поразительные совпадения между Испанскими драмами на сюжеты русской истории и «Борисом Годуновым».
Совершенно удивительно указываемое Н. Балашовым сходство встречи Димитрия с Мариной (Пушкин) или Маргаритой (Лопе де Вега) в двух независимо друг от друга написанных пьесах – Пушкина и Лопе де Вега. Здесь близки ситуации, характеры («гордой полячки» и авантюристического Димитрия), даже отдельные реплики, хотя Пушкин явно не знал драмы Лопе де Вега «Великий князь Московский». Единственное объяснение: потенциальная литературность и даже «театральность» самой ситуации. Насколько действенной может быть эта литературность ситуации, показывает факт, который, вероятно мог бы найти место в книге Н. Балашова. Убийство Грозным сына Ивана (оно отражено в драмах испанских драматургов) в русском фольклоре появилось до того, как было совершено. То же самое затем повторилось с казнью Петром царевича Алексея. Фольклорный вымысел обгонял события: Лжеалексей возник в фольклоре за шесть лет до его смерти. Законы вымысла таковы, что когда в жизни возникает определенная ситуация, литература или фольклор могут «предсказывать» ее разрешение и продолжение.
Но наряду с литературностью истории действуют еще и общие законы литературного творчества, которые не менее сильны. Эти законы вызывают, например, необходимость сцены рефлексии по поводу совершившихся событий: у Пушкина монолог Пимена очень сходен, как указывает Н. Балашов, с монологом Хуана – Федора в тюрьме.
Могу дополнить наблюдения Н. Балашова. У Лопе де Вега Борис ссылается на Филиппа II Испанского, расправившегося с португальскими самозванцами. На испанский опыт борьбы» с еретиками ссылались и русские противники «жидовствующих». В Новгороде были записаны «Речи посла цесарева» (Георга фон Турна), рассказывавшего об испанской инквизиции и о способах борьбы с еретиками. Факт этот Лопе де Вега, конечно, не был известен.
Книгу Н. Балашова с пользой и увлечением прочтут и теоретики литературы. Его исследование несомненно вызовет живейший интерес не только в Советском Союзе, но и за рубежом. В частности, оно, как мне представляется, побудит исследователей творчества Лопе де Вега и испанской драматургии XVII века к новым изданиям драматических произведений, основанным на прогрессивных принципах советской текстологии.
г. Ленинград