Новая шведская поэзия

За последние десять лет панорама шведской поэзии значительно изменилась, И дело не только в изобилии новых имен и в постепенной смене поэтического поколения. Когда мы разбирали в свое время¹ тенденции шведской поэзии на примере пяти наиболее интересных лириков, ориентация: была проще и понятней. Блумберг, Лундквист, Лагерквист, Экелёф, Мартинсон были наиболее популярны, их книги охотнее читались. И, говоря об этих современных классиках, мы, в общем и целом представляли читателю самые любопытные и значительные явления шведской поэзии 50 – 60-х годов.

Сейчас положение иное. Трудно акцентировать какие- либо определенные имена; трудно выделить главные тенденции в хаотическом потоке; новых школ, названий, манифестов. В творчестве упомянутых классиков, несмотря на сложность и субъективную философичность, ощущались ясные исторические и нравственные перспективы. Религия и любовь, развитие и упадок древних цивилизаций, место, человека во вселенной – таков, главный круг их тем. Для новых шведских поэтов подобные, проблемы потеряли всякий; смысл. Ирония и скептицизм характеризуют их отношение к насущным нуждам современного общества, к прогрессу, к духовной эволюции человека. Протестом против всех и всего, протестом ради протеста дышат их стихотворения. Они отрицают разумность своего бытия, отрицают целесообразность поэтического созидания; поэзия для них только форма воплощения этического нигилизма и бессмысленного мятежа. Однообразие, интеллектуальная стерильность, антилиризм присущи очень многим поэтам сегодняшнего дня. Налицо кризис гуманистических ценностей, наигранный и подлинный цинизм, модные нигилистические декларации. В результате огромный поток безликих сборников и… тотальное отсутствие интереса к поэтическим экспериментам со стороны читающей публики. Нравственная платформа, критическая оценка общественных событий, преодоление эстетического кризиса, яркая эмоциональность – вот что необходимо молодым шведским поэтам, если поэзия для них не просто бесцельная словесная игра, но выражение наиболее насущных современных проблем и переживаний. А этого-то подавляющему большинству из них как раз и не хватает.

1

И все же среди этого моря поэтической продукции можно выбрать несколько стихотворных сборников, авторы которых пытаются напряженно и мучительно искать позитивные идеалы, найти хоть какую-нибудь тропинку в хаосе внешней и внутренней жизни. В данной статье мы хотим дать читателю представление о творчестве четырех, пожалуй, наиболее интересных поэтов сегодняшней Швеции: Форселла, Густафсона, Хокансона, Транстремера. Мы разберем несколько произведений этих авторов, поскольку, на наш взгляд, в них ощущается индивидуальность, политическая и философская позиция – словом; все то, что, как правило, отсутствует у многих их собратьев по перу.

Как заметил один молодой шведский поэт: писать стихи на шведском языке – это уподобить себя кукушке, кукующей на одной и той же елке. Действительно, утвердилось отношение к шведскому языку как к провинциальному, малопонятному читающему миру. Это, вообще говоря, трагедия всех поэтов, пишущих на мало распространенных языках, – зачастую более значительные или даже великие поэты, обреченные волей случая писать на подобном языке, занимают несправедливо низкое место в европейской табели о рангах сравнительно с их английскими, французскими или русскими собратьями по перу. Однако поэзии в Швеции много, нет конца разным антологиям и лирическим сериям, выходит около двадцати журналов, посвященных специально поэзии. Важное место занимают всевозможные издания студенческих и молодежных организаций, почти в каждой газете можно увидеть массу обрывистых фраз без знаков препинания и заглавных букв – это стихи. Программы радио и телевидения также пестрят любопытными анонсами о вечерах лирики и новомодных поэтических шоу. Но внешнее изобилие лирики обманчиво, – масса новых имен, названия новых течений, крикливая радужность плакатов на суперобложках – все это лишь эффектный занавес, за которым скрывается духовная пустота, скука и непопулярность. В этой богатой капиталистической стране издательства и печатные концерны охотно публикуют даже наиболее сомнительные и странные сборники, где самые вызывающие философские размышления о жизни чередуются с откровенно порнографическими виршами.

Американские рекламные принципы, очень популярные в Швеции, проникают решительно во все области культуры – ценится отнюдь не вдохновение, не лиризм, не прогрессивные социальные идеи, но форма, эксцесс, выверт, монтаж. Видимость интенсивной духовной жизни рассчитана на зрительный и в некотором смысле «туристский» эффект. Страна благоденствует: у «нас» лучшее торговое обслуживание, у «нас» лучшая сталь, лучшая бумага, лучшая профессиональная квалификация рабочих, к «нам» стекаются неудачники со всех концов Европы в поисках лучшей жизни. Торговые фирмы и автомобильные концерны устраивают литературные коллоквиумы и раздают стипендии соискателям степеней – это способствует рекламе и лучшему сбыту продукции.

Бурное красочное разнообразие поэтических сборников, художественных выставок, вечеров электронной и конкретной музыки подтверждает, казалось бы, тезис о необычайной сложности современной жизни, но эта сложность поверхностная, за ней маячит угнетающий примитивизм и механицизм – эмоциональный и духовный. Выставки мало кто посещает, музыку мало кто слушает, большинство сборников стихов вообще никто не читает. Некоторые поэты пытались читать свои стихи на заводах и предприятиях – публика расходилась в самом начале. Пытались бесплатно раздавать свои книги – их никто не брал.

Такое положение вещей характеризует не только Швецию, но и вообще западные страны. Критики считают, что в этом повинны детективы, любовные романы, кино, телевидение и т. п. Предполагается, что техницизм современной жизни и «массовая культура» воспитали с течением времени совершенное безразличие к высоким духовным достижениям и истинному искусству. В какой-то степени это соответствует действительности. Однако эти критики намеренно обходят главную и вопиющую проблему – полный разрыв народа с художественной интеллигенцией, возникший в результате явного нежелания последней вникнуть в жизнь и чаяния народных масс. Гораздо легче пребывать в аристократическом отчуждении, нежели заинтересовать читающую публику поэзией высоких гуманистических идеалов и прогрессивных устремлений, попытаться утвердить место поэзии в потоке новых массовых коммуникаций. Превратить поэзию в цепь бессмысленных фраз, в сюрреалистический монтаж или в монотонное повторение слов и слогов – значит убить ее свет, вынуть сердце и разорвать ее артерии.

К сожалению, такова тенденция большинства западных поэтических школ, и в Швеции неутомимо следуют их примеру. Любой, даже самый парадоксальный эксперимент в Америке, Франции или ФРГ немедленно вызывает резонанс в Швеции. Неожиданный распад какой-либо фразы, субтильная полутьма эзотерического образа, холодная фосфоресценция разъятых фонем равно восхищают пресыщенных литературных гурманов и молодых поэтов, для которых культура великих цивилизаций, социальные перемены и даже «голубой апельсин – Земля» лишь объекты среди других объектов для их агрессивного мозга.

Одна из главных проблем шведских поэтов – отношение к современному научному и техническому развитию. Это неспокойная проблема, некий вопросительный знак, незримо подымающийся за строками их стихотворений. С одной стороны, всевозможный комфорт, мягкое и быстрое передвижение, удобное и четкое бытие, с другой – дымное отравление городов, беспрерывный гул машин, неутомимый асфальтово-бетонный штурм природы. Но если все это относится к внешней стороне жизни, то более опасна, на их взгляд, новая научная картина мироздания, недоступная огромному большинству людей, грозно глядящая из амбразур своих формул и цифр. Бесконечные элементарные частицы, которые нельзя ни нащупать, ни представить, звездные скопления и туманности – все это бесцельно будоражит интеллект и воображение, рождая мысль, что все окружающее, в том числе и твоя собственная персона, – либо странный фарс, либо чудовищная галлюцинация.

Смотри пристальней:

протяженность атома – 10^-8 сантиметра,

протяженность электрона – 10^-13 сантиметра.

Отсюда можно заключить,

что нутро атома пусто,

непредставимо пусто.

Только не имей страха, – сказал Августин.

(Перевод здесь и далее автора.)

Так математически сухо и по-деловому начинает Стихотворение Ларе Тунберг (родился в 1939 году): внешне его лирика напоминает стенографический отчет, далее следует еще более «специальное, бесстрастное замечание:

Смотри пристальней:

Вольф 359, Офиучи, Форнакс – система.

Где-то в красноватом Орионе

зеленое бешенство Сириуса и Процион

принуждают нас к зиме.

Звезды

вовсе не вечны.

Также погасшие;

возможно, сегодня ночь затемняет далекое окно,

в которое еще вчера глядел Тихо Браге.

Итак, пустота и внутри и вовне: если довольно трудно представить вечность, то уж совсем тяжело вообразить мертвую вечность, вечность погасших звезд. Однако зловещая монотонность становится все более напряженной:

Только не имей страха, – сказал Августин.

По Эллингтону,

число звезд составляет одиннадцать, помноженное

на 10²¹,

число, которое сравнимо

с числом пылинок в таком городе, как Лондон.

Но вселенная Пуста,

удивительно пуста.

Так, по Джонсу, если бы

в воздушном пространстве над Европой

жили только три осы,

то это была бы значительная плотность населения

сравнительно с той,

которую имеют звезды во вселенной.

Только не имей страха, – сказал Августин.

В пяти миллионах световых лет над Стокгольмом

цветет звездное облако

N.G.C. 4725.

Стихотворение сделано, казалось бы, из ничего. В традиционном смысле это даже не стихотворение. Нет ни метафор, ни Образов, ни лирического «я», творческое усилие автора ограничивается лишь определенной композицией строк и акцентом на цитате из Августина. Все остальное – физические данные, которые можно встретить либо в специальном, либо в популярном издании. Но основной эффект действия – постепенная концентрация жуткой микро – и макрокосмической пустоты, напряженность гигантского вопросительного знака, который маячит За внешним и сухим перечислением. В бесстрастной констатации научных воззрений и довольно беспомощных попыток физиков донести до разума обыкновенного человека иррациональную беспредельность вселенной кроется мучительное сомнение в ценности и целесообразности человеческого бытия, но также и сомнение в разумности математических и физических исследований, ведущих в глубины, недоступные обыкновенному разуму.

Где же зародыши этого мировоззрения, которое совершенно перевернуло привычные тысячелетние представления о человеке и космосе?

Кому впервые пришла в голову мысль о приоритете механической структуры? Чья своеобразная жизнь, полностью отличная от жизни организма, в чем-то ее имитирует, даже превосходит в рационализме, но в то же время, совершенно автономна и управляема какими-то неведомыми законами? «Машина беспокоит нас так же, как мысль о привидениях: нечто безжизненное движется и живет в ней, нечто симулирующее жизнь…» – заметил поэт Ларе Густафсон (родился в 1928 году), интерпретируя свое стихотворение на эту тему:

Некоторые машины появились раньше,

другие позднее. Кроме их собственной эпохи,

нет для них места в мире.

Шар Герона. Камнемет. Вольтов столб.

Запутанный механизм шахты в Фалуне. «Курьез»

Возрождения – пневматический зерноочиститель.

 

Поразительны механизмы других столетий –

они сосредоточены в своем собственном действии.

Они имеют, видимо, свою философию,

но никто не знает какую.

 

На гравюре полно людей. Маленькие, как мухи,

они сидят в корзинах и туда-сюда снуют

вокруг «Великой машины» (Гравюра N 1),

вокруг падающей на колеса воды.

Автор имеет в виду гравюру из книги французского автора XVII столетия Гранвиля «Некий другой мир», где жизнь машин и людей странным образом переплетается, где руки и ноги напоминают трубы и штанги, а машины одарены гибкостью человеческого тела. В наивном и вместе с тем фантастическом представлении человека эпохи барокко уже присутствует вечная загадка механического и жизненного бытия, их странная совместимость и неразрешимый параллелизм. Но если старинные механизмы имитировали только внешне строение и движения человеческого тела, то современные уже имитируют качества и способности, присущие, казалось бы, одному интеллекту. И самое страшное, считает Густафсон, что структура механизма, в понятии современных ученых, предпочтительней для объяснения загадки живой природы и даже главной человеческой характеристики – языка.

Точно сформулированная грамматика –

машина,

которая среди бесчисленных следствий

выбрасывает бормотание коммуникаций:

«инструмент для пересадки растений», «крик»,

«подавленный шепот».

 

Когда слова исчезают, остается грамматика,

и это называется: машина. Однако что это

означает, опять неизвестно. Чужой язык.

Совершенно чужой язык.

Совершенно чужой язык.

Совершенно чужой язык.

Известный лингвист Н. Хомский в своей книге «Синтаксические структуры» определил грамматику как механизм, который из многообразия всех теоретически возможных словесных комбинаций выбирает главные, создающие организованный и понятный язык. Отсюда он делает парадоксальный вывод: не мы создаем язык и владеем языком, но язык, как некая плазма, пронизанная паутиной своего грамматического механизма, владеет нами и живет через нас. Таким образом, наиболее близкая нам стихия оказывается отчужденной и замкнутой. Мы можем ее только наблюдать и описывать ее законы, но уже не словами, что нелепо с данной точки зрения, а формулами и знаками, язык которых в свою очередь повинуется каким-то своим особенным правилам. Подобные умозаключения очень и очень сильно повлияли на теорию поэтического творчества в нашу эпоху. В поэзии мысль о языке как о самостоятельной и своевольной формации ощущалась уже давно. Символисты, организуя и контролируя стихотворение, не могли не чувствовать влияния какого-то инородного «магнитного» поля, которое стойко сопротивлялось попыткам полного овладения словесной материей. В этом плане их опыты любопытны как результаты действия двух враждебных сил – композиционной воли поэта и стихийной «агрессии» языка. Сейчас вообще неясно, кто над кем доминирует – поэт ли над языком или язык над поэтом. Последние течения в западной лирике свидетельствуют о том, что инициатива решительно перешла к словам и поэты пытаются лишь ориентироваться в их капризном многообразии. Причем это заметно не только в любовных и пейзажных вариациях, но и в темах более четких и логичных, в стихотворениях политических и социальных. Это выражается в свободной строфике, неожиданных анжабманах, изобилии аллитераций, отсутствий реального центра, частых обрывах фразы, технике расплывчатых каденций. Поэт не формулирует тему, на протяжении всего стихотворения он ищет ее в своем словесном конгломерате, и стихотворение, завершаясь по закону собственного роста, отнюдь не завершается тематически, тема в своем развитии рождает несколько других и как бы рассыпается по всему произведению. Вот как разрабатывает ее Ларе Форселл (родился в 1927 году):

Знаете ли вы страну, где пушки расцветают

и над всем миром разносят пыльцу?

Они расцветают пышно, роскошные, как язвы,

распуская над миром свои кровавые лепестки,

свои маки тяжелые, словно гранат.

Знаете ли вы страну? Знаете ли вы эту страну?

1. См. «Вопросы литературы», 1966, N 7.[↩]