Технология писательской власти. О двух последних романах В. Пелевина

В одном из интервью Виктора Пелевина спросили, верит ли он в «предназначение творчества». Нет, – ответил Пелевин. И пояснил: «настоящий писатель» о таких вещах не задумывается ¹. Трудно было ожидать от него другого ответа; слишком известна его нелюбовь к оценкам и классификациям. Однако вот что интересно: в самом ответе Пелевина есть и оценка, и классификация; себя-то он хоть и намеком, а все ж определил как «настоящего писателя». В этом намеке – ключ к позиции Пелевина: он действительно не верит в «предназначение творчества», зато очень верит в предназначение «творца», свое предназначение. Оно в том, чтобы добиться власти над читателем. Место культового писателя, долгое время вакантное, – вот его цель.

Он с легкостью отказывается от тех ценностей, с которыми прежде была неразрывно связана литература, но от власти над читателем отказаться не хочет.«Я писатель. Я ни  перед кем не ответственен» ², – заявляет Пелевин. И тем не менее претендует на роль «властителя дум». Но по какому праву? По праву силы: безответственность – привилегия «творца», призванного не служить – чему-либо или кому-либо, а править.

Сам писатель утверждает, что пишет по наитию, без какой-либо внешней цели, – и произносит красивые слова об органике творчества. Но ему не очень верят: слишком «умышленно» все то, что он делает, говорит, пишет. Недаром же Пелевин настойчиво намекает на то, что тексты его обладают магической силой. «Тексты, которые я пишу, очень воздействуют на мою жизнь, – утверждает он, – и иногда возникает желание написать роман про умного и доброго миллионера, который живет на Багамских островах» ³. Этого мало; слово Пелевина направляет не только его судьбу, но и судьбы мира: «…о том, что творится с правительством, подробно написано во второй части «Generation «П»». Кстати, даже поражает, насколько все совпадает с текстом, – такое ощущение, что его используют как сценарий» ⁴⁴. И не так уж важно, в шутку сказано это или всерьез. Когда шутки постоянно бьют в одну точку: «Мой новый роман реально все накроет и все объяснит» ⁵,»На самом деле, я ведь управляю всем этим миром» ⁶⁶, – это значит, что игра ведется всерьез ⁷⁷.Ставка в игре – культовый статус, писательская власть.

Не стоит задавать Пелевину лишних вопросов: зачем ему власть и как он ее употребит? Слишком уж он занят самим процессом утверждения власти – атакой и обороной. Вот об этом и пойдет речь в данной статье – о технологии писательской власти, о том, как Пелевин защищается от критики, как захватывает читательские умы.

ВЛАСТЬ И СТРАХ

Как было уже сказано, Пелевин не любит оценки и классификации. Тем более он не любит тех, кто оценивает и классифицирует, – коллег-литераторов и, конечно, критиков. Он их не просто порицает, а отрицает; не кого-то отдельно, а всех сразу – «литературную сцену» в целом, «литературную жизнь» как таковую. «Нет ничего хуже для писателя, – говорит Пелевин, – как участвовать в этой так называемой литературной жизни, потому что она производит только так называемую литературу, к настоящей отношения не имеющую» (Пелевин – «Observer»). He трудно заметить в словах писателя все тот же намек: «так называемая литература» – это ОНИ, а «настоящая» – это Я.

Главные враги – критики, потому что их оценки и классификации стоят между писателем-повелителем и его подданными – читателями. В своих отношениях с враждебным лагерем Пелевин не всегда сохраняет позу царственного равнодушия. Так, в ответ на ругательную рецензию П. Басинского он в романе «Generation «П»» реализовал метафору «сам ты дерьмо». Автор нарочно заставил свой персонаж, Вавилена Татарского, писать рецензию на сценарий рекламного клипа для «Гуччи» – чтобы вывести в этом сценарии «литературного обозревателя Бисинского» (в фамилии критика изменена одна буква). По сюжету клипа, критика губят цитируемые им оценки и классификации. После упоминания письма Пушкина к Вяземскому на тему, «является ли Европа частью России», под Басинским подламываются доски деревенского сортира; стоит Бисинскому процитировать Крылова («кажется, что живешь не в Европе, а просто в каком-то…»), тут же цитата материализуется и критик тонет в «темной жиже».

Татарский перечеркивает сценарий и пишет на него рецензию, подводящую эпизоду обобщающий итог: «Пора завязывать с литературоведением и думать о реальном клиенте». Между строк легко читается авторская идея: ВАС, критиков, больше нет, ВЫ зачеркнуты; есть только Я, автор, и читатель («реальный клиент»). Тот же тезис будет прямо заявлен во время интернетовской конференции Пелевина с читателями: «На каждого классификатора найдется свой ликвидатор». «И ассенизатор», – радостно подхватит один из участников конференции, намекая на печальную участь Басинского (Пелевин – виртуальная конференция).

Чем агрессивнее Пелевин в своих суждениях о критиках, чем презрительнее он о них отзывается, тем яснее: писатель чего-то боится. Что же это за страх? Высокий «страх влияния», о котором писал X. Блум, реакция на «ужасное сияние культурного наследия»? ⁸ Нет, обычный страх высказывания: Пелевин боится не справиться со словом, боится стилистического конфуза, боится, что его уличат…

Страх этот вовсе не лишен основания; Пелевина действительно уличают – в писательском невежестве, в незнании азбуки ремесла. Его отчитывают за «абсолютное отсутствие индивидуальной интонации» ⁹,»стиль школьного сочинения», «скудость словарного запаса» ¹⁰; то у него в небольшом абзаце теснятся семь глаголов «быть» (Ульянов), то в одном диалоге семь раз подряд употреблено сочетание «сказала Анна» (Новиков). Писателя ловят на детских ошибках – тавтологиях, плеоназмах («Кавабата <…> смотрел на аппарат, не шевелясь и не меняя позы»; «еле слышным шепотом матерились <…> девушки <…> но почти ничего из их ругани нельзя было разобрать»), нагромождении словесных штампов («опьяненный страстью разум»; «ветер судьбы нес меня куда-то»; «невыносимое бремя этой жизни»; «комната осветилась мрачным светом занимающегося пожара»). Неудивительно, что писатель плохо воспринимает критику: она подрывает его влияние, ставит под сомнение его власть. И дело здесь не в частных придирках к стилю; текст Пелевина не выдерживает элементарного теста на писательское мастерство. И, судя по тому, как сделаны его романы, писатель знает об этом.

ВЛАСТЬ И ОБОРОНА

Так как же сделаны романы Пелевина? Задавшись этим вопросом, Б. Парамонов сослался на «Гамбургский счет» В. Шкловского и вывел формулу: отношение Пелевина к буддизму равняется отношению Андрея Белого к антропософии (Парамонов). Согласно Шкловскому, антропософия в «Котике Летаеве» использована как мотивировка – «предлог создания приема», «повод к изменению формы» ¹¹. Значит, и у Пелевина его буддизм – «мотивировка». Только вот чего? Не просто приема, а приема по ту сторону вкуса и мастерства; философия призвана мотивировать дурной слог, оправдать стилистические ошибки. Дхарма и шунъята нужны Пелевину для того, чтобы стать недосягаемым для критических стрел, искомое пятое измерение для него там, где можно писать без оглядки на правила стилистики и грамматики.

Слово «творца» ограждается от вражеских вылазок хорошо отлаженной системой защитных мотивировок. Основная из них – философская мотивировка, обеспечивающая надежность обороны волшебным словом – «пустота». Идея в том, чтобы подвести текст под общий знаменатель «космического ноля» (Генис) – и тогда уже все будет дозволено.

Сам писатель оценивает введение этой мотивировки как свое глобальное открытие – опять-таки неважно, с иронией или без; «Чапаев» – «первый роман в мировой литературе, – заявляет он, – действие которого происходит в абсолютной пустоте» ¹²¹². Гордость первооткрывателя ощущается в тексте «Чапаева» на метафорическом уровне: мотивировка «пустотой» уподоблена действию магических предметов – авторучке, из которой можно «выстрелить в зеркальный шар этого фальшивого мира», или даже самому глиняному пулемету, превращающему нечто в ничто.

Когда-то скромное орудие письма дало имя понятию «стиль», и вот новое страшное оружие должно, очевидно, это понятие отменить – раз и навсегда. Так что искать признаки хорошего или дурного стиля в романах Пелевина – это значит, если воспользоваться формулой из «Generation «П»», «искать черную кошку, которой никогда не было, в темной комнате, которой никогда не будет». Глиняный пулемет – хорошая защита для плохой прозы.

Под его прицелом слова превращаются в тени слов, в призраки слов. Слово становится на удивление податливым: его можно поставить на любое место, соединить с каким угодно другим словом, потерять и забыть. Опыт ликвидации слова как такового продемонстрирован в центральной части «Generation «П»» – докладе Че Гевары. Разыгрывается нехитрая комбинация в три приема: сначала «коммерческое междометие «wow!» возводится в термин, затем он метафорически расширяется и, наконец, захватывает то или иное слово по выбору. И вот уже известная поговорка «Человек человеку волк» звучит как «Bay Bay Bay!»; вместо звуков членораздельной речи – лай, вместо значения – дырка.

Абсолютная тавтология, «засасывающая пустота» этого «Bay Bay Bay!» грозит поглотить все написанное; именно слоган «Bay!» на последней обложке «Generation «П»» воспринимается как итог всего романа. Перед этой метафизической опасностью стоит ли говорить о частных случаях тавтологии («открыв дверь, я сел на сиденье рядом с ним»; «уставился в потолок, заложив за голову сложенные руки», «явственно заметное течение» – см.: Ульянов)? Весь мир – тавтология в широком смысле («фильм про съемки другого фильма, показанный по телевизору в пустом доме»), а значит, тавтологии в узком смысле – нет. И никакой зоил не придерется.

Это ничего, что автору «Чапаева» не удается свободно писать на литературном языке. Ну и пусть; пусть стилизовать язык интеллигента 10-х годов Пелевину удается лишь на уровне киношной белогвардейщины («отчего же?», «вы полагаете?», «отнюдь»). Все равно ведь «мысль изреченная есть ложь» (да и неизреченная тоже), все равно «слова неизбежно упрутся в себя». Поэтому надо просто повернуть башню с глиняным пулеметом вокруг оси – нет, не спародировать литературный язык (это сложно), а дискредитировать его. Как? Высокие слова уморить травестией («блудливое целомудрие», «трипперные бунинские сеновалы», «духовный мусоропровод», «сутенеры духа»), низкие слова обработать бурлеском («сиська в себе», «вечный кайф если раз вставит, то потом уже не кончится никогда», «возьмите экстаз [наркотик] и растворите его в абсолюте [водке]»). Смешать высокое с низким вплоть до неразличения, соединить несоединимое, довести речь до абсурда, до вавилонского столпотворения («Вы ска нежите стан пройти до акции?»; «Мне бы похить дытелось вохо!»). А самому остаться на пятачке языкового пространства – в «слепой зоне» разноязыкого жаргона.

Почему так привлекает Пелевина жаргон, будь то бандитская феня, молодежный сленг, терминологический воляпюк или новояз рекламы и PR? Из- за того, что, как говорит писатель в одном из интервью, «в речи братков есть невероятная сила», а «за каждым поворотом их базара реально мерцают жизнь и смерть»?

1. Интервью «Observer». Виктор Пелевин. Я никогда не был героем // http://pelevin.nov.ni/interview/o.obsrv/1.html В дальнейшем при первом упоминании статьи, помещенной в Интернете, мы будем ссылаться на ее сетевой адрес, при повторном упоминании – указывать фамилию автора в скобках.[↩]
2. Цит. по: Парамонов Б. Пелевин – муравьиный лев // http://pelevin.nov.ru/stati/o-svob/l.html [↩]
3. Виртуальная конференция с Виктором Пелевиным // http://pelevin.nov.ru/interview/o-peric/1.html [↩]
4. Пелевин Виктор. Интервью «Комсомольской правде» // Комсомольская правда. 1999. 25 августа.[↩]
5. Цит. по: Гаврилов А. Страшный суд как страшный суд // Независимая газета. 1999. 11 марта.[↩]
6. Цит по: Кузнецов С. Виктор Пелевин: самый модный писатель // Огонек. 1996. N 35.[↩]
7. Стоит указать здесь на отнюдь не иронические заявления критики. Так, по мнению А. Гениса, «сны Пелевина – это вещие сны, сны ясновидца. Если у Сорокина сны непонятны, то у Пелевина – не поняты»(Генис А. Беседы о новой словесности. Беседа десятая: Поле чудес. Виктор Пелевин // Звезда, 1997. N 12. С. 230).[↩]
8. Блум X. Страх влияния. Карта перечитывания. Екатеринбург, 1998. С. 33.[↩]
9. Новиков Вл. Литературный пейзаж после нашествия Пелевина // http://pelevin.nov.ni/stati/o-novik/1.html [↩]
10. Ульянов С. Пелевин и Пустота // http://pelevin.nov.ru/stati/o-ulan/1.html [↩]
11. Шкловский В. Гамбургский счет. М., 1990. С. 227.[↩]
12. Виктор Пелевин: «Когда я пишу, я двигаюсь на ощупь» // http://pelevin.nov.ru/interview/o-jap/1.html [↩]