Так и надо жить критику

Задумав поступать на филологический факультет МГУ, я принялся читать «Вопросы литературы». И уже на первом курсе, в октябрьском номере за 1965 год, по нервам ударяет статья Льва Аннинского «Так просто, что не верится» (с нее начиналась дискуссия о современном рассказе).

Первая фраза — не «введение», а сразу главная суть: «И вот пошли по страницам странники, и чудаки, и малые дети — все, кто может взглянуть на этот мир удивленно. И мир показался нездешним». После чего монтаж цитат. Собрал умелый цитатор (было когда-то такое слово) по фразочке из Аксенова, Шукшина, Горенштейна, Рощина, Токаревой — и подал на стол роскошный прозаический центон, полноправным автором которого сделался сам. Все это немедленно впивалось в читательское сознание. «Я вас всех ненавижу, гадов!» — и вот ты заражен Шукшиным. «Я — лишний человек! Я — плохой учитель! Говорят, что я со странностями», — и вот ты уже накоротке с тогдашней дебютанткой Токаревой…

Вот у кого надо учиться писать! Вот что такое русский критик — в отличие от советских литературоведов!

В начале 1970-х годов я еще только начинал выдавливать из себя «литературоведа» (в ахмадулинском ироническом смысле; насколько непоэтично это слово, когда оно втиснуто в три стопы четырехстопного ямба: «Жена литературоведа, сама литературовед»). Аннинского продолжал читать и кое-что слышал о нем от своих друзей. В частности — от Льва Соболева, который тогда оказался в Институте конкретных социальных исследований (полукрамольное заведение: слово «социология» еще было нецензурным) и там подолгу беседовал с «самим» Аннинским, которого институт приютил на редакторской должности. Более литературное место работы блестящий критик тогда получить не мог — после того, как подписал в 1966 году письмо в защиту Синявского и Даниэля.

Живьем встретились в 1978-м, когда я поступил на службу в «Литературное обозрение», а Аннинский активно в этом журнале печатался. Сам он уже служил тогда в «Дружбе народов». Заговорили сходу как старые знакомые: он тоже кое-что мое читал. И дальше наши диалоги были такими: устно реагировали на печатное слово. Перефразируя классика — автор к автору летит, автор автору кричит. Мы действительно произносили первые фразы, еще только приближаясь друг к другу. Честно говоря, я именно такое общение считаю настоящим. А когда при взаимном представлении на международной конференции коллега начинает вспоминать общих знакомых и общие поездки (а не мои книги, в которых я весь), — мне это кажется каким-то плебейским стилем поведения.

Мы с Аннинским стали коллегами — и по критическому цеху, и как журнальные редакторы. В «Литобозе» получить материал «от Левы Аннинского» считалось редакторской удачей, а он живо откликался на заказы, не важничал, цену себе не набивал. Вспоминаю технические подробности его работы. Рукопись тогда представляли в двух экземплярах: первый был обычно на белой бумаге, а второй — на серой. Аннинский все печатал на серой бумаге (что, между прочим, экологично!). А на первом, не заботясь о внешнем виде, успевал сделать пару-тройку стилистических поправок: прямо по дороге доводил текст до безупречности.

Аккуратистом, перфекционистом он был и в своем маленьком «дружбинском» кабинете. Над столом висел немецкий каламбурный слоган (не напоказ, для себя): «Rast’ ich, so rost’ ich» («Если я отдыхаю, то я ржавею»). Всем писавшим ему отвечал незамедлительно. Принятых авторов держал в курсе прохождения рукописи. Не отдавал письмо машинистке, чтобы та отстукала на бланке, а писал от руки на трехкопеечной открытке и бросал в почтовый ящик.

На работу приходил без унылой мины на лице, как это бывало у некоторых «творческих личностей», творивших дома свою «нетленку», а службу отбывавших как барщину. Мне, когда я начинал грезить о «творческой свободе», тактично возражал:

— Не приведи бог! Когда я ненадолго оставался свободным художником, я почувствовал, что несвободен. А так я выложился утром — и меня самого уже тянет из дома.

Абсолютная творческая дисциплина. Кому как, а мне такая модель представилась образцовой. Следуя примеру Аннинского (ну, еще и нашего друга Каверина), отучился я от нервных ночных писаний, стал подниматься с зарей, отдавать утреннюю энергию рукописи, а потом отправляться на службу, на лекции, на встречу с людьми и с жизнью.

В его кабинетик иногда заглядывали коллеги из отдела критики показать статью или рецензию, в которой автор «прикладывал» Аннинского: «Лева, я это, конечно, вычеркиваю». Ответ был: «Ни в коем случае!» Это культура борьбы за имя, а пошлого слова «пиар» тогда еще не было. Да, свое имя надо растить, поливать, лелеять. Аннинский избегал анонимных писаний, таких, что только для заработка. В ту пору выгодным считалось писать «внутряшки» — внутренние рецензии для издательств. Заказывали их зачастую не экспертам, а «своим» людям, оплата исчислялась по объему рукописей, пусть и графоманских. Иные корифеи внутреннего жанра зашибали на этом в «Совписе» по шестьсот целковых в месяц — эквивалент зарплаты министра. Вот сейчас вспоминаю одного такого: сам за всю жизнь вымучил две скучные книжонки, но вершить чужие судьбы был горазд.