Спорить о стихах. И не только

Год назад на студенческом курсе по особенностям современной литературной полемики мы с участниками разбирали стихотворение Анны Долгаревой «Звали ее Надежда…», незадолго до этого вызвавшее напряженное обсуждении в Сети.

В том обсуждении одни говорили о «структурном богатстве» и сильном эмоциональном воздействии стихотворения, о том, что Долгарева возвращает утраченную искренность слову и пафосу, о том, что каждый читатель сможет «семантически зарядить» строки Долгаревой собственным отношением к происходящему.

Другие (в числе которых, кстати, была и я) отмечали очевидную вторичность текста, его манипулятивность, лубочность, нагромождение штампов и примитивность приемов авторского вовлечения аудитории.

Одним словом, в этом случае было о чем поспорить и что обсудить.

Работа с текстом как с объектом «учебной» литературной полемики шла в трех разных группах.

Вначале стихотворение читалось вслух, а потом разбиралось подробно студентами, разделившимися на его критиков и сторонников. Показательно, что в каждой группе нашлись и те и другие, но дело даже не в этом. Дело в том, что, озвучив «Звали ее Надежда…» в первый раз, в первой группе, я вдруг подумала, что все мои прежние аргументы «против», высказанные в давней интернет-беседе,¹ разбиваются о непосредственное впечатление, которое производит стихотворение, будучи прочитанным вслух! Как тут не согласиться с поклонниками долгаревского творчества, если вот они — и сила «поэтической молитвы», и «прямоговорение» в противовес популярному сегодня «травмоговорению», и опровержение «смерти автора», и возвращение смыслов избитым клише…

Звали ее Надежда,
учительница в школе.
И был у нее ласковый сын сероглазый.
А когда началось — на временнóм расколе —
ушел на войну, не сомневаясь ни разу.
Отложил мечты когда-нибудь доехать к Байкалу,
отложил мечты — повзрослею, мол, подрасту.
И слышался сердца стук и колесный стук.
И большая страна за окном вагона мелькала,
и было ему тридцать три.
Как Илье Муромцу или Христу.

Когда она прочитала
«Погиб самый светлый парень»,
Ей даже имя не нужно было — и так поняла.
И был сентябрь горячей кровью ошпарен,
и Оскол-река как из бутылочного стекла.

Звали ее Надежда, но надеяться было не на что.
Сползала по стеночке.

Хоронили в открытом гробу, сдержать не могла вой.
Господи, почему.
Господи, для чего.

А потом подошла — такая уже, не юная
(Это ее на иконах молодой рисуют, с младенцем),
Говорит: я своего тоже на руках баюкала,
Тоже потом хоронила — куда же деться.

А потом, говорит, восстал через три дня.
Так, говорит, и будет, слушай меня.

И открыла Надежда глаза — а рядом более никого.
И только плат на плечах чужой —
сияющий,
огневой.

Во второй группе эффект от прочтения вслух поубавился.

А в третьей — его не было вообще.

При этом сколько ни читай в подобных же группах стихи, к примеру, И. Ермаковой (на сходную тему — про оживление биб­лейских сюжетов — «Лето Господне. Луч на плече. Жара…»), или С. Гандлевского, или — из более близкого Долгаревой поколения — Л. Югай (один из ее текстов, «Горюшицу», мы даже репетировали на конкурс чтецов, соответственно, прочтений там был не один десяток), никуда этот эффект не девается, только усиливается.

А в случае Долгаревой его хватило ровно на один раз.

Но почему?

Частично ответ подсказали сами студенты. Это тексты, сказали они, для исполнения вслух — не для чтения глазами. «Глазное» прочтение выявляет массу плохо пригнанных к друг другу деталей (о которых чуть ниже), а устное исполнение вытягивает их за счет интонации. Допустим; но та же «Горю­шица» Югай вообще воспроизводит устную вологодскую речь («Думала: «Господи, поштё он умер? / Штё бы показался, штё бы пришел…» / Дума-то дурная, молодая еще. / Много силы в этакой думе…») со всеми ее речевыми особенностями! И эта установка на живую, неправильную человеческую речь совершенно не мешает воспринимать текст как текст — при прочтении про себя — и не заставляет читателя спотыкаться на семантических стыках. Стало быть, дело не только в этом?

А в чем еще?

Может быть, в том, что тексты Долгаревой изначально рассчитаны не просто на исполнение, но и на исполнение перед определенной аудиторией?

Это уже ближе к правде.

Современная поэзия — поэзия, к сожалению, массово (за редкими и значительными исключениями) пишущаяся не «для читателя», как полагает наивная аудитория, или не «для себя», как полагают идеалисты, или даже не «для редактора», как считают прожженные циники, видящие во всех действиях автора нескрываемое желание пробраться в печать.

1. Прочитать обсуждение можно в комментариях к посту критика А. Жучковой ВКонтакте: [Звали… 2022].[↩]