Созидание советского учебника по литературе. От М. Н. Покровского к Г. А. Гуковскому

В первом советском учебнике по литературе для восьмого-девятого годов обучения, вышедшем в 1934 – 1935 годах, имя М. Н. Покровского упоминается не слишком часто. Ссылок на его исторические работы не много, но они существенны – не столько по важности проблем, окаймленных цитатами, сколько по их наличию: ни на каких других историков, включая историков литературы¹, учебник не ссылается вообще.

В то же время, оценивая творчество того или иного писателя, в учебнике довольно часто прибегают к цитированию авторитетных мнений. Синхроническое значение текста (в контексте современной ему культуры) оформляется как цитата из того или иного «проверенного», прогрессивного литератора (общественного деятеля, революционера). В статье об А. С. Грибоедове приводится характеристика декабриста

Настоящая работа выполнена при поддержке Фонда Спенсера, программы «Развитие социальных исследований образования в России» Европейского университета в Санкт-Петербурге.

А. А. Бестужева², а также отзывы о «Горе от ума» декабристов Беляева, Бестужева, Завалишина (АГ, с. 85), в статье о М. Ю. Лермонтове – суждения В. Г. Белинского (АГ, с. 131). Интересно, что в этой роли могут выступать и писатели из изучаемого списка. Например, значение А. Н. Островского, выражающего новое, буржуазное значение купечества, может оценивать И. А. Гончаров, поскольку Гончаров, по формулировке учебника, – главный «писатель русской буржуазии»(АГ, с. 200).

Диахроническое значение текста (актуальное для строителя социализма) описывается при помощи упоминаний текстов или героев в речах или статьях «классиков», прежде всего Ленина или Сталина. Эти цитаты определяют абсолютное значение произведения, его значение в (коммунистической) вечности. В той же функции «верховного судии» могут выступать нарком А. В. Луначарский и – в этом и проявляется исключительность его позиции в качестве ученого, «спеца» – академик М. Н. Покровский.

Например, в разделе «Классовые позиции Островского» читаем: «Важны социальные результаты сказочных успехов предпринимательства купечества, – писал М. Н. Покровский, – в 1820 годах рядом со столь же внезапным крахом предпринимательства дворянского. Дворянство продолжало господствовать, но историю двигало уже не оно, по крайней мере, не одно оно»(АГ, с. 185 – 186). Это сокращенный тезис из «Русской истории» Покровского. Полностью он выглядит так: «Для нас важны социальные результаты сказочных успехов предпринимательства купеческого в 1820-х годах рядом со столь же внезапным крахом предпринимательства дворянского. Соотношение общественных сил не могло не подвергнуться известной перетасовке. Дворянство продолжало господствовать, сильное своей массой и исторической традицией: но историю двигало уже не оно, по крайней мере, не одно оно»³.

Нетрудно заметить, что авторами учебника выпущено предложение: «Соотношение общественных сил не могло не подвергнуться известной перетасовке». Кроме того учебник оставляет за скобками экономическую основу общественного процесса: по Покровскому, первопричиной купеческих успехов и дворянских неудач являются низкие цены на хлеб. Причины сокращения контекста в обоих случаях одинаковы: исключению подвергается самое важное, ради чего и написан учебник. Основная (экономическая) причина или предложение, выражающее самую суть всей статьи об Островском. Это «пропущенное предложение» цитаты как бы растворилось в тексте учебника.

Здесь выявляется механизм использования концепции Покровского в процессе составления учебника. Покровский влияет на излагаемые оценки не напрямую, а «из глубины». Его теория пропитывает ткань учебника и изнутри определяет ее.

Подход Покровского к русской истории заключается прежде всего в обнажении экономической подоплеки тех или иных поступков и событий. Например, о причинах нерешительности правительства в вопросе об отмене крепостной зависимости Покровский говорит так: «Низкие хлебные цены были лучшим оплотом крепостного права, нежели всяческие «крепостнические вожделения» людей, власть имеющих. Быстрый рост хлебных цен – и с ним вместе быстрый рост русского хлебного вывоза – в 50-х годах был совершенно необходимым антецедентом реформы 19 февраля»⁴. Точно так же в преддекабристском эпизоде восстания Семеновского полка первостепенной оказывается экономическая причина, а все остальное – ее усилением: «Вновь назначенный, чтобы подтянуть полк, командир, полковник Шварц, стал употреблять эти деньги на улучшение обмундировки, в то же время отнимая у солдат такую массу времени шагистикой, что ремесленная деятельность их была этим крайне стеснена. На такой чисто экономической почве возник конфликт, обострившийся благодаря грубости Шварца в личных отношениях…»⁵

Экономические отношения формируют социальные, которые на поверку оказываются борьбой экономических интересов тех или иных классов. А поступки каждого конкретного человека – от отдельного рабочего до императора – предопределены его классовой позицией и общественной ситуацией: «Личное усмотрение на практике оказывалось отражением взглядов определенной общественной группы – той самой, которая помогла Николаю сесть на престол 14 декабря 1825 года»⁶. По большей части те или иные фамилии, записанные на страницах истории, суть ярлычки, обозначающие экономические интересы того или инош класса (общественной группы): «Нельзя не заметить, как под именами русских администраторов – министров, генерал- губернаторов и наместников – здесь сражались в сущности интересы различных групп капиталистов»⁷.

Таков же, по сути, подход учебника к русским писателям XVIII-XIX столетий. Писатель рассматривается (в русле традиций российского марксизма – например, статьи Ленина «Партийная организация и партийная литература») как рупор, при помощи которого определенный класс выражает свое мировоззрение или свои интересы. Статья о том или ином авторе начинается с уяснения его классовых позиций, в дальнейшем изложении «классовая точка зрения» доминирует. Например, сказано лаконично и уверенно: «Поэзия Державина – типично дворянская»(АГ, с. 44). Иногда место писателя определяется относительно других «литературных сил», так что грань между литературой и политикой практически не ощущается: «В литературе первой четверти XIX века Жуковский занимает правое место в том ряду, на левом конце которого стоят поэты-декабристы, а в середине возвышается огромная фигура идеолога либерального дворянства А. С. Пушкина»(АГ, с. 57).

Каждый крупный писатель предстает как «идеолог» той или иной общественной группы, и только в этой функции он интересен для рассмотрения. Пушкин оказывается «идеологом либерального дворянства», Гоголь – «разоряющихся групп мелкого и среднепоместного дворянства»(АГ, с. 139). Здесь писатель почти совпадает со своим героем, поскольку герой интересен тоже только как «идеолог». Уясняя классовые позиции Островского, авторы учебника ставят рядом с драматургом героев Гончарова и Тургенева: «С ростом торгово- промышленного капитала оформляется и буржуазная интеллигенция, служащая своему классу. Но ряды этой буржуазной интеллигенции заполняются не только идеологами промышленного капитала типа Штольца и Соломина, но и целым рядом представителей мелкой буржуазии <…>

В этой сложной обстановке и формируется классовое самосознание Островского»(АГ, с. 187).

Это отождествление соотносится с литературным мышлением классиков марксизма – их литературные герои интересовали только как социально- психологические обобщения. Например, параграф «Образ Иудушки [Головлева] в сочинениях Ленина» ⁸все у того же Покровского: «К числу обычных признаков «оскудения» причисляется всегда и массовый переход барских усадеб в руки колупаевых и разуваевых…»⁹

Переведение фамилии персонажа в форму множественного числа и написание ее со строчной буквы¹⁰ становится основным методом доказательства «типичности» образов писателя. Превращение имен персонажей в нарицательные – народным свидетельством писательского таланта. Заимствованная из Белинского и «реальной критики»»типичность» понимается как абсолютная ценность: в это понятие вложены и точность отражения действительности, и верное ее понимание, и сила обобщения. Перечислениями нарицательных фамилий пестрит учебник: «…скудная и ничтожная страна Маниловых и Собакевичей, Плюшкиных и Ноздревых…»(АГ, с. 139). В той же функции используется цростое перечисление фамилий в обзорах произведений: «Салтыков рисует этих «толстомясых» хищников в образах Дерунова, Колупаева, Разуваева и других, уже одной фамилией вскрывая их эксплоататорскую сущность»(ЛБЕ, с. 156). А рядом те же фамилии в качестве характеристики общественных сил эпохи: «Протянуть руку «чумазым» Колупаевым и Разуваевым, вышедшим на арену хозяйственной жизни (ЛБЕ, с. 85).

Автор и герой растворяются в своей эпохе, становятся ее логическим следствием, полностью определяются современными им социально- экономическими (классовыми) отношениями точно так же, как у Покровского вытекают из социально-экономических ситуаций все поступки российских императоров и чиновников.

Текст в этой системе неотделим от его создателя, поскольку также отражает специфику современных ему общественно-экономических отношений: «Конфликт между либеральным капитализирующимся дворянством и крепостническим самодержавным режимом в начале XIX века нашел яркое отражение в знаменитой комедии Грибоедова <…> Основным, решающим началом для писателя было классовое бытие его группы, определяемое социально-экономическими отношениями первой четверти XIX в.»(АГ, с. 73). Поскольку комедия и писатель определяются одним и тем же, разделяющей черты между ними нет.

Схематизм «классовой шаблонности» при анализе каждого конкретного текста с очевидностью вытекает из этой предварительной позиции анализирующего. Он проявляется не только в последовательно выдерживающейся рубрикации учебника (для освещения категории автора: классовые позиции / классовый облик писателя – наиболее важные, то есть существенные с точки зрения классового самосознания, его произведения – значение творчества, то есть место писателя в классовой борьбе своей эпохи; для освещения текста: отражение классовой позиции автора – идея текста – образы – значение /»место и роль» текста), но и в попытках «перечитывания» произведения, когда неугодный шаблон заменяется другим, более удачным. Такое жонглирование шаблонами происходит в двух первых изданиях учебника Абрамовича и др. вокруг «Евгения Онегина» – текста, принципиально не поддающегося однозначной интерпретации.

В первом издании (1934) роман Пушкина отражал, как и прочие рассматриваемые рядом произведения (например, «Горе от ума»), классовое самосознание автора и его общественной группы. В начале главы «А. С. Пушкин» учебник сообщал: «Творчество Пушкина неразрывно связано с идеологией капитализирующегося либерального дворянства первой трети XIX в.»(АГ, с. 86). Это доминанта анализа всего творчества поэта. Она же господствует и при разборе каждого отдельного текста. Так, в «Евгении Онегине»»поэт отразил жизнь своего класса во всех ее проявлениях и передал свои думы об его исторических судьбах»(АГ, с. 100). Интересно, что даже формула Белинского «энциклопедия русской жизни» воспринята тут в классовом разрезе. «Идея романа» – стержень разбора – сформулирована так: «В романе требование возврата в поместье выступает во всей сложности и полноте»(АГ, с. 102).

«Здоровая жизнь в поместье» вырвана из контекста культурной жизни эпохи, развития философских идей (философия Просвещения, руссоизм); она превращена в оторванную от философских корней идеологему. Далее ее можно использовать по усмотрению интерпретатора – поместить в любой необходимый контекст: в данном случае, следуя за направлением мысли Покровского, напрямую связать с экономическими причинами. Имущественное положение героев романа становится предметом пристального рассмотрения. «Любопытная антитеза: отец Онегина, столичный житель, вконец разоряется; отец Ленского <…> оставляет сыну большое наследство, так же, как и дядя Онегина, поместный житель (АГ, с. 102).

При дальнейшем анализе романа интерпретаторы обнаруживают во взглядах Пушкина существенные противоречия. «Противоречивость» – один из самых распространенных интерпретационных шаблонов, заданный, как практически все школьные интерпретационные шаблоны, интерпретатором-классиком. «Противоречиями» учебник широко пользуется вслед за статьей Ленина «Лев Толстой как зеркало русской революции», они подчас оказываются незаменимым средством в тех случаях, когда одна часть схемы не стыкуется с другой. Именно так и обстоит дело в данном случае. Оказывается, что поместную жизнь Пушкин принимает далеко не безоговорочно: слишком уж без пафоса нарисовано бытие провинциального дворянства. Желая указать пути не только экономического, но и культурно-нравственного подъема своего класса, он создает Татьяну, с которой учебник и начинает разбор «образов»:

«Татьяна рисуется Пушкиным высоким синтезом поместных устоев жизни и культурной нравственной силы.

Возврат в поместье дает хозяйственный эффект, но жизнь в поместье должна быть одухотворена высокой культурой, – такова теза Пушкина»(АГ, с. 104).

Оборванные контекстуальные связи помогают интерпретатору свободно конструировать необходимую схему из нескольких понятий-идеологем. Онегин оказывается классовым обобщением, олицетворяющим закат дворянства, поскольку сам не в состоянии быть общественным деятелем. Ленский еще менее способен к действию. Понятие «действие» (в значении «приложение идей к действительности», чуть ли не заимствованное учебником из теории Родиона Раскольникова) соединяется с понятием «пользы» (унаследованным марксистской теорией от Н. Г. Чернышевского, журнальной полемики 1860-х годов и всей последующей традиции революционной журналистики), и оба получают в качестве подразумеваемых постоянных эпитетов (не употребляющихся, ибо и так ясно) слова «общественная», «социально значимое». Герои, следовательно, становятся воплощением социальной роли их класса, литературное произведение – особой формы социальным исследованием. Отсюда – принципиальное значение точности «отражения» (социальной) действительности в тексте.

Именно эту точность и социологическую грамотность подчеркивает абзац, формулирующий значение «Евгения Онегина»: «Сила и высота романа в глубоком и правдивом показе различных прослоек дворянства, в понимании тенденций исторического развития, в художественно-реалистическом изображении действительности»(АГ, с. 105). Примечательно, что понятие «реализм» фигурирует в первом учебнике именно в этой системе значений – верной обрисовке общественных противоречий.

Во втором издании учебника (1935) анализ «Евгения Онегина» был существенно изменен. «Энциклопедия русской жизни» вместо марксистско-классового оттенка приобрела оттенок марксистско-экономический: «Россия того времени все больше и больше втягивалась в сферу международных отношений <…> Великий поэт, уловив эти характернейшие черты современной ему русской действительности, правдиво и ярко отобразил их в своем романе <…> Русская промышленность и торговля показаны в тесной связи с английской и французской. Все предметы «роскоши» и «неги модной», украшающие кабинет Онегина, вывезены из «Лондона щепетильного» или созданы «полезным промыслом» парижского «голодного вкуса». Предметами обмена являются, с одной стороны, заграничные товары, удовлетворяющие «прихоти обильные», а с другой – русские «лес и сало»<…>

Поэт понимает, что будущее развитие страны неразрывно связано с капиталистическими преобразованиями. Неизбежный приход буржуазной цивилизации ему рисуется как рост капиталистического строительства, которое облегчит экономические и культурные сношения»¹¹.

Оказывается, обо всем этом говорится в романе Пушкина. Иногда даже находятся стихи и строфы, позволяющие сделать иллюстрации к высказанным положениям. Тут неважно, что некоторые цитируемые строки («…дороги верно / У нас изменятся безмерно: / Шоссе Россию здесь и тут, / Соединив, пересекут…») шутливы – учебник и пушкинскую шутку принимает всерьез: гений. Впрочем, непроходимая серьезность кажется не только характерным личным свойством Ленина, но и генетической чертой всего марксистского мировосприятия. В таком всеобъемлющем контексте не надо никаких выручавших в первом издании «противоречий»: «…на фоне уходящей с исторической сцены феодальной старины и происходящих смен в жизни России Пушкин резко критически рисует быт и нравы своей социальной группы»(АГ 2-е изд., с. 81). Тогда Онегин, Ленский и Татьяна (переведенная с первого на третье место) окажутся не представителями трех дворянских прослоек, а единственными приличными людьми вырождающегося класса, не находящими себе места в (теория «среды», восходящая через Чернышевского и «натуральную школу» к французским просветителям) «пустой и паразитической» столичной жизни. Такой поворот позволяет почти полностью сохранить характеристики Онегина и Ленского с доминирующей чертой – неспособностью к «действию».

А вот «образ Татьяны» сильно изменится: понадобится другой интерпретационный шаблон, заимствованный, по-видимому, из «Луча света в темном царстве» Н. А. Добролюбова – универсального способа трактовки центрального женского персонажа в любом тексте XIX века. «Она решительно разрывает со старыми феодальными традициями, с установившимся взглядом на женщину. Она чувствует себя полноценной человеческой личностью, имеющей право решать свою судьбу»(АГ 2-е изд., с. 85). Слова эти можно отнести как к Татьяне, так и к Катерине. Наряду с этим Татьяна восприняла у народа чувство долга и высокую нравственность. И эту, по сути, оговорку, если потребуется, легко переадресовать Катерине А. Н. Островского.

Как историческая концепция М. Н. Покровского, предлагающая универсальный принцип для объяснения всех событий и явлений прошлого, становится в силу своей универсальности неисторической, застывшей, так застывает изнутри текст учебника по литературе, использующий ограниченный набор освященных марксистской (революционной) традицией интерпретационных шаблонов. Набор этот тем более ограничен, что классики марксизма нечасто высказывались по поводу литературных произведений или их авторов (не всем писателям так повезло, как Л. Н. Толстому, о котором Ленин написал серию статей). Пришлось призвать на помощь так называемое освободительное движение XIX века, среди деятелей которого литераторов хватало. Грань между цитатой, определяющей синхроническое значение произведения, и цитатой из классика, формулирующей его «вечный смысл», постепенно стирается. К Ленину и Сталину в роли абсолютных авторитетов добавляются те, кто прежде был авторитетом относительным, – декабристы, Белинский, Чернышевский, Добролюбов¹². Народники и неонародники в этот ряд не по

падают¹³, ибо полемизировали с марксистами, а Чернышевский и Добролюбов, не дожившие до марксизма, легко превращаются в предтеч: безупречную репутацию создает удаленность во времени.

Не менее важно для безупречной репутации «правильное» классовое происхождение трех великих критиков – все они разночинцы. Это особенно подчеркивает учебник в параграфе «Историческое место Белинского»: «…в сороковые годы выступает с активным протестом против крепостников так называемая разночинная интеллигенция, вытеснявшая дворянскую интеллигенцию <…> Эти слои были ближе к задавленным народным крестьянским массам, и потому знаменем борьбы они ставили интересы этих масс и за них боролись <…> Ленин, говоря о замечательном письме Белинского к Гоголю, отмечал, что оно являлось выражением настроения крепостных крестьян. Это очень важное замечание, так как оно дает нам ключ к пониманию всей деятельности Белинского как одного из ранних борцов за революционную демократию и за освобождение крестьян от крепостной зависимости»(АГ, с. 162 – 163).

Доказательством того, что Белинский выражает крестьянские интересы, становится ссылка на верховный авторитет Ленина, замечание которого оказывается «ключом», – внутри кристально простой классовой точки зрения подразумевается некая диалектическая сложность, прикрывающая не до конца проясненный момент: каким образом один класс выражает интересы другого?¹⁴

В следующем параграфе «Мировоззрение Белинского» вопрос несколько прояснится: «Социалистические идеи стали его мировоззрением <…> в своем развитии Белинский шел твердыми шагами от идеализма к историческому материализму и переживал те стадии развития, которые проходили основоположники научного социализма Маркс и Энгельс, но ранняя смерть <…> оборвала его жизнь на полпути»(АГ, с. 163). «Социализм» – доминирующая лексема, несколько раз повторяющаяся. Поступательное движение Белинского к историческому материализму как бы параллельно пути Маркса и Энгельса. Только дойти не смог, не успел¹⁵.

Троица «великих критиков русской литературы»(АГ, с. 160) – первая брешь концепции Покровского, изучающего каждого автора на своем историческом месте, в зависимости от его классового положения и окружающей общественной ситуации. Нарушается строгость схемы классового самосознания. Термин «разночинная интеллигенция» сам по себе расшатывает классовую теорию: из какого класса вышел автор, к тому и должен принадлежать, а вместо этого получается какая-то межклассовая прослойка, состоящая, как правило, из детей чиновничества и духовенства и притом выражающая сознание крестьянства. Это «противоречие», по сути, не разрешено¹⁶. По-видимому, дело в особенностях «пролетарского» мышления, которое понимается как врожденное, вроде синонима гениальности.

Другой, более крупной брешью оказывается возможность перехода автора с позиций одного класса на позиции другого. Этот переход также освящен высочайшим авторитетом – статьями Ленина о Толстом. Обязательный раздел учебника в главе «Л. Н. Толстой» – «Переход Толстого на позиции патриархального крестьянства». Переход происходит моментально, механизм его не ясен: еще в «Анне Карениной» писатель был идеологом отмирающего дворянства, а после этого заголовка и цитаты из Маркса обрушивается на государство уже с позиций патриархального крестьянства. Та же простота и моментальность перехода – в теоретическом предисловии к учебнику для 6-го и 7-го классов, просто и доходчиво: «Если у писателя изменяется содержание творчества и отношение к жизни – это значит, что или изменилось положение его класса, или он перешел на сторону другого класса»## Флоринский С., Трифонов Н. Литература XIX-XX веков.

1. Разве что при обсуждении специфических вопросов теории литературы. Так, в параграфе «Онегинская строфа» приведено мнение Л. Гроссмана.[↩]
2. Абрамович Г., Головенченко Ф. Русская литература. Учебник для средней школы. Восьмой год обучения. М.: Гос. уч.-пед. изд-во, 1934. С. 75. В дальнейшем ссылки на учебник даются в тексте: АГ с указ. страницы.[↩]
3. Покровский М. Русская история в 3 тт. Т. 3. СПб.: Полигон, 2002. С. 64.[↩]
4. Покровский М. Указ. изд. Т. 3. С. 62.[↩]
5. Там же. С. 32.[↩]
6. Там же. С. 54.[↩]
7. Покровский М. Указ. изд. Т. 3. С. 75.[↩]
8. Абрамович Г., Брайнина Б., Еголин А. Русская литература. Часть И. Учебник для IX класса средней школы. М.: Гос. уч. -пед. изд-во, 1935. С. 164 – 165. В дальнейшем ссылки даются в тексте: АБЕ с указ. страницы.[↩]
9. Покровский М. Указ. изд. Т. 3. С. 140.[↩]
10. Интересно, что изменение буквы – процесс постепенный. Так, в советском академическом издании Покровского буквы еще заглавные (Покровский М. Н. Избр. произвел, в 4 кн. Кн. 2. М.: Мысль, 1965. С. 369). Хочется думать не об ошибке или произволе составителей издания 2002 года, а о внутритекстовой логике[↩]
11. Абрамович Г., Головенченко Ф. Русская литература. Учебник для 8-го класса средней школы. Изд. 2. М.: Гос. уч.-пед. изд-во, 1935. С. 79 – 81. В дальнейшем ссылки даются в тексте: АГ 2-е изд. с указ. страницы.[↩]
12. Эти идеологические соотношения складываются еще в 1920-е А. В. Луначарского «Литература шестидесятых годов» (прочитана в 1924 – 1925 годах, напечатана в 1936 году в журнале «Литературный критик»): «Я утверждаю, что никакие русские писатели не близки так к нашим воззрениям, к действительным воззрениям пролетариата, как Белинский, Чернышевский и Добролюбов», – в качестве доказательства следует ссылка на Ленина и Плеханова (Луначарский А. В. Статьи о литературе. М.: ГИХЛ, 1957. С. 186). И далее – по формуле «Сталин – это Ленин сегодня» – Чернышевский и Добролюбов оказываются «Лениными вчера»: «Владимир Ильич считал, что искусство должно быть народным, должно поднимать массы, делать массы более сильными. В этом отношении Владимир Ильич был прямым последователем Чернышевского, – да и не может не быть его последователем человек, который был борцом и строителем» (там же. С. 188); «…у Ильича вообще бывают фразы, очень похожие на Добролюбова…» (там же. С. 195). годы, а в 1930-е окончательно закрепляются. См., например, в лекции [↩]
13. В статье «По поводу юбилея «Народной воли»» (1930) М. Н. Покровский с принципиально научной точки зрения доказывает, что никакой преемственности между народовольцами и большевиками нет: «Почему, например, можно установить известную «традицию» от декабристов через народников до большевиков в деле борьбы с самодержавием? Да потому, что для различных классов, представленных в революции теми, другими и третьими, низвержение крепостнического государства по разным причинам представляло общую задачу <…> Можно ли установить традицию от Пестеля, сознательно <…> стремившегося расчистить путь капитализму в России, к народникам, бешено боровшимся против самой мысли, что в России возможен капитализм?»(Покровский М. Н. Историческая наука и борьба классов. Вып. 1. М.-Л.: Гос. соц.-экон. изд-во, 1933. С. 306 – 307).[↩]
14. Свидетельством определенной установки, восходящей к 1920-м годам, является статья А. В. Луначарского «В. Г. Белинский» (1924), где близость разночинца Белинского к угнетаемой массе объяснена чуть ли не мистическим постижением аскета: «Типичный интеллигент, разночинец средины XIX века, он был, в сущности говоря, почти пролетарий. Он был нищ, ни с кем и ни с чем не связан. С самых детских годов своих он видел вокруг себя угнетение всего окружающего. Такие люди, как только начинали мыслить, мыслили оппозиционно или даже революционно»(Луначарский А. В. Указ. соч. С. 148). «Пролетарскость» уже здесь становится следствием правильного «мышления».[↩]
15. »Параллельное место» в лекции Луначарского «Литература шестидесятых годов» о Чернышевском: «Неизвестно, какое новое решение он бы нашел и не пришел ли бы он к марксизму <…> Но вскоре Чернышевского арестовали»(Луначарский А. В. Указ. соч. С. 185). [↩]
16. В «Русской истории в самом сжатом очерке» Покровский пытается залатать это теоретическое противоречие, что выходит не слишком убедительно: «Герцен, как на Западе Маркс и Энгельс, а у нас позже Плеханов, служит доказательством, что вовсе не нужно по происхождению принадлежать к тому или другому общественному классу, чтобы стать выразителем стремлений и надежд этого класса. И Маркс, и Энгельс родились в буржуазных семьях, что не помешало им стать основателями пролетарского социализма. Плеханов был сын помещика, что не помешало ему стать родоначальником рабочего социализма в России. Для распространения какой-нибудь идеи важно, в какой среде она распространяется, кто является ее последователем, а не то, в чьей голове она зародилась»(Покровский М. Н. Избр. произвел, в 4 кн. Кн. 3. М.: Мысль, 1967. С. 168). [↩]